Студопедия

КАТЕГОРИИ:


Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748)

Российский социум в годы Великой Отечественной войны




 

1. ИСТОРИЯ ИЗУЧЕНИЯ ТЕМЫ

 

Тема Великой Отечественной войны – особая, не имеющая аналогов среди других тем отечественной истории. Все последние социологические исследования исторических представлений россиян показывают, что наша Великая война воспринимается ими как основное событие российской истории и несущая конструкция их «картины мира», ценностной системы. Поразительно, но при этом – изучение истории Великой войны, пожалуй, – самый проблемный сегмент отечественной исторической науки. Исследование этой темы, как никакой другой, в максимальной степени определялось идеологическим диктатом и разворачивалось чрезвычайно медленно, можно сказать, – мучительно. Вплоть до сегодняшнего дня здесь существует гигантская, не имеющая аналогов диспропорция между величием этого события и адекватностью его отражения в историографии. Мы не можем указать ни одной работы, которая бы даже чисто в количественном плане (скажем, по своим размерам), а тем более по содержанию (использование источников, объективность трактовок) соответствовала масштабам события.

Можно выделить три основных этапа изучения истории Великой Отечественной войны:

1) до начала 1960-х гг. – «трудное становление», практически отсутствие исторических исследований.

2) 1960–1980 гг. – появление конкретно-исторических работ и обобщающих трудов: в первой половине 1960-х гг. – «История Великой отечественной войны» в 6 томах, в 1970-е гг. – «История второй мировой войны» в 12 томах.

3) постсоветский период, об особенностях которого далее будет сказано подробно.

 

Первый период историографии войны может быть определен как время «упущенных возможностей», поскольку определенные предпосылки для изучения определились еще в ходе самой войны, но они практически не были реализованы. Уже в ноябре 1941 г. Президиум АН СССР учредил комиссию по созданию лето­писи войны под председательством Г. Ф. Александрова. По инициативе ее члена академика И. И. Минца развернулась запись рассказов воинов, награжденных правительственными награ­дами. К началу 1945 г. комиссия собрала 5 тыс. стенограмм и документов, большое количество рукописей, дневников, записок и других материалов В это время появились также первые публикации воспоминаний руководителей партизанского движения (Историография истории СССР. Эпоха социализма / Под ред. И. И. Минца. М., 1982. С. 123–124).

Однако потребовалось еще много лет для появления конкретно-исторических исследований, а тем более обобщающих работ. Впервые общая концепция войны была обозначена не в исторических трудах, а в важнейшем политическом тексте – сборнике речей и приказов Верховного главнокомандующего «О Великой Отечественной войне Советского Союза» (1945, вышло 5 изданий). Большое значение для презентации официальной концепции имел еще один политический текст – историческая справка Совинформбюро «Фальсификаторы истории» (1948). Многие сталинские положения этих публикаций оказали и оказывают огромное воздействие на историческую мысль вплоть до сегодняшнего дня.

При этом не только в первые послевоенные годы, но практически до начала 1960-х гг. мы не можем назвать ни одного заметного исторического исследования о ВОВ. В рамках первого периода можно указать одну работу, где серьезно рассматривался ряд аспектов войны – это небольшая книга Николая Алексеевича Вознесенского «Военная экономика СССР в годы Великой Отечественной войны» (1947). Понятно, что автором ее был не историк, а сама работа носила историко-экономический характер. Многие положения этого труда, например, периодизация военной экономики, прочно вошли в литературу. Книга была удостоена Сталинской премии, однако после ареста Вознесенского (1949 г.) была запрещена.

Принципиально новые условия для изучения ВОВ возникают в период «оттепели». Впервые эта тема стала ключевым идеологическим приоритетом исторической науки. С одной стороны, Великая Победа выступала теперь основным средством легитимации «социалистического строя» («Великий Октябрь» теперь уже не имел такого вдохновляющего значения), с другой, – это было максимально удобное поле для разоблачения «сталинских ошибок». Симптомом активизации изучения ВОВ стал выход в 1955 г. «Очерков истории Великой Отечественной войны». Это была первая обобщающая работа на данную тему, однако с точки зрения фактического материала и концепции она не стала заметным шагом вперед и скорее явилась завершением предшествующего историографического этапа.

В 1957 г. было принято постановление ЦК КПСС о написании многотомной «Истории Великой Отечественной войны» и в 1960–1965 г. это издание в шести томах вышло в свет. Названный труд, бесспорно, стал наиболее выдающимся достижением «оттепельной» историографии, – его значение выходило далеко за рамки конкретной темы. Если сравнивать шеститомник с отмеченными выше «Очерками», то правомерно говорить о настоящей «историографической революции». Обширная источниковая база, солидный научно-справочный аппарат, в том числе небывало подробный перечень отечественной и зарубежной литературы, – все это свидетельствовало о новом уровне исследовательской культуры.

Вместе с тем рассматриваемое издание, как никакая другая работа, отразило нарастающие противоречия «оттепели», все сильнее влиявшие на историческую науку. Речь идет о тенденциозности и конъюнктуре, особенно при оценке деятельности И. В. Сталина и других исторических деятелей. Справедливо отметив трагические последствия ошибок «вождя народов» для нашей обороны, авторы далее предпочитали применять «фигуру умолчания». Нередко речь шла о неких безликих «ЦК партии», «Правительстве», «ГКО», «Верховном командовании», как будто все эти инстанции обходились без Сталина. «Не повезло» и опальному маршалу Г. К. Жукову, зато Н. С. Хрущев упоминался к месту и ни к месту. Один дотошный автор подсчитал, что лишь в третьем томе рассматриваемого труда Хрущев фигурировал 41 раз, Сталин 27, Жуков – 2 раза 26 [ Коровин Е. Федот-Геродот // Правда. 1988. 8 июля (в этом фельетоне едко изображался историк-конъюнктурщик)].

Помимо названного обобщающего, в рамках оттепели следует отметить одно выдающееся монографическое исследование – книгу Ю. В. Арутюняна «Советское крестьянство в годы Великой Отечественной войны» (1963 г., 2‑е изд. – 1970 г.). По богатству фактического материала (особенно статистики) и глубине анализа она являлась, несомненно, одной из высших точек «оттепельной» историографии.

Таким образом, можно сказать, что в период «оттепели», в историографии ВОВ, как и во многих других сферах нашего общества, наметились плодотворные тенденции. В случае их дальнейшего продолжения можно было ожидать кардинального сдвига, однако этот шанс не был реализован. Как известно, нарастание «застоя» характеризовалось усилением идеологического диктата. Глубоко показательно, что именно история ВОВ стала первым и наиболее важным объектом наступления консервативных сил.

Знаковым рубежом здесь явилось обсуждение работы научного сотрудника Института истории Александра Моисеевича Некрича «1941. 22 июня». В названной небольшой монографии этот историк, сам участник войны, сконцентрировал к тому времени хорошо известные факты о вине Сталина в поражениях Красной Армии на начальном этапе войны. Все это не выходило за «оттепельные» рамки и, собственно, «криминал» заключался в том, что работа вышла в 1965 г. – после устранения Н. С. Хрущева. В соответствии с указаниями отдела науки ЦК КПСС в феврале 1966 г. книга была подвергнута осуждению на заседании в самом официозном учреждении – Институте марксизма-ленинизма (ИМЛ), хотя вначале и без особой остроты. Резкие нападки на автора развернулись в конце 60‑х гг. в условиях завершающегося консервативного поворота. Тогда «масла в огонь» подлила публикация в известном западногерманском журнале «Шпигель» под названием «Некрич против Брежнева». В итоге историк был исключен из партии, лишился работы и в 1976 г. вынужден был эмигрировать в США. Там он стал научным сотрудником Русского исследовательского центра Гарвардского университета и издал работы: «Наказанные народы» (1978), «Отрешись от страха. Воспоминания историка» (1979) и др. В 1982 г. совместно с Михаилом Геллером (в эмиграции с 1969 г.) опубликовал первый обобщающий труд по истории СССР «Утопия у власти: История Советского Союза с 1917 г. до наших дней», который за короткий срок выдержал 12 изданий. (См.: «Дело Некрича»: Из истории гонений на советскую интеллигенцию. Публикация документов о книге А. Некрича «1941. 22 июня» и обстоятельствах, связанных с ее обсуждением // Кентавр. 1994. № 4–5).

Что касается общих тенденций историографии ВОВ периода «застоя», то некоторым позитивным моментом стало определенное расширение источниковой базы, проявившееся в первую очередь, в издании мемуаров таких военачальников, как И. Х. Баграмян, П. И. Батов, Г. К. Жуков, И. С. Конев, Д. Д. Лелюшенко, К. С. Москаленко, К. К. Рокоссовский, С. М. Штеменко и др. В это же время появляется и мемуарная трилогия Л. И. Брежнева, первая часть которой, «Малая земля», также была посвящена войне. Наибольший резонанс имел выход в 1974 г. книги Г. К. Жукова «Воспоминания и размышления» (неоднократно переиздававшейся), где многие надеялись найти «истинную правду» о войне. В настоящее время процесс создания этого мемуарного текста хорошо изучен и не остается сомнения в его чрезвычайной тенденциозности. К примеру, «притцей во языцех» стала вставка в мемуары упоминания о «встрече» маршала на фронте с Л. И. Брежневым.

В целом же в эти годы формирование соответствующей источниковой базы замедляется, в том числе историки все с большим трудом получали доступ в Центральный архив Министерства обороны СССР и в другие архивы. Затрудняется публикация источников по истории Второй мировой войны, что ярко проявились в судьбе серийного издания «Документы внешней политики СССР». Его первый том появился в 1957 г., однако после выхода в 1977 г. 21‑го тома продолжения не последовало вплоть до времен «перестройки». Убедительной выглядит версия о политической подоплеке этой ситуации: 22‑й том серии должен был включать советско-германский пакт (См.: Наджафов Д. Г. Советско-германский пакт 1939 г. и его исторические последствия // Вопросы истории. 2006. № 12. С 13).

Что касается исследовательской разработки истории Великой Отечественной войны, то монографические труды в это время затрагивали лишь отдельные, в основном достаточно частные, аспекты военной истории. Более обобщающий характер носил ряд книг о социально-экономических аспектах войны, например работы Г. А. Докучаева, Г. А. Куманева, А. В. Митрофановой, Г. Г. Морехиной, У. Г. Чернявского. Причем весьма характерно, что большинство монографий на военную тему было опубликовано в 1960‑е – начале 1970‑х гг., в последующие годы их выпуск явно снижается. Не в последнюю очередь это объяснялось тем, что даже самые минимальные новации встречали негативное отношение 54.

Показательная в этом плане ситуация имела место с защитой докторской диссертации В. Т. Анискова. Этот автор опубликовал одну из первых обстоятельных работ по истории советской деревни периода войны «Колхозное крестьянство Сибири и Дальнего Востока – фронту. 1941–1945» (Барнаул, 1966). В концептуальном плане она не вносила каких-то новшеств, – более того, автор критиковал некоторые новаторские положения упоминавшейся книги Ю. В. Арутюняна. Тем не менее, даже это исследование вызвало противодействие, и Виктору Тихоновичу пришлось защищать докторскую диссертацию дважды (См.: Анисков В. Т. Историческая литература 70–80‑х гг. о советской деревне периода Великой Отечественной войны (итоги и задачи изучения) // Исторический опыт КПСС при защите социалистической Родины (1917–1989 гг.). Сб. науч. тр. Ярославль, 1990. С. 37).

Основные усилия в эти годы были сосредоточены на создании коллективных обобщающих трудов, прежде всего «Истории Второй мировой войны» в 12 томах, – это издание было завершено в 1980 г. Видимо, основным мотивом подготовки данного монументального труда было стремление устранить прежние «очернительские тенденции», т. е. критику Сталина. Теперь об ошибках военно-политического руководства СССР вообще не упоминалось, основной акцент при объяснении поражений Красной армии в 1941–1942 гг. делался на объективные причины. Рассматриваемое издание, в отличие от шеститомной «Истории Великой Отечественной войны», вряд ли можно признать шагом вперед как с точки зрения источниковой базы, так и в концептуальном отношении. Эта работа весьма рельефно отразила все состояние отечественной историографии к концу «застойного» периода.

В целом труды историков по истории Великой Отечественной войны принимали все более официозный характер и могли своим содержанием и формой лишь отталкивать массового читателя. Это был яркий пример потери исторической наукой позитивной общественной функции – воспитательной роли. Пожалуй, в рассматриваемый период нельзя назвать ни одной исторической работы, сыгравшей заметную роль в военно‑патриотическом воспитании. В какой-то мере эта роль перешла к художественным произведениям, – здесь уникальным феноменом стал телесериал «Семнадцать мгновений весны»: по своему воздействию на массовое историческое сознание лет названное произведение не имело аналогов (См. об этом: Липовецкий М. Н. Искусство алиби. «Семнадцать мгновений весны» в свете нашего опыта // Неприкосновенный запас: Дебаты о политике и культуре. 2007. № 3. С. 131–160. Автор – искусствовед, проф. университета Колорадо (США). В статье в том числе утверждается, что образ Штирлица из названного телесериала, укорененный в массовом сознании, впоследствии повлиял на отношение к В. В. Путину).

Кардинальные общественные изменения 1990-х гг. сильнейшим и противоречивым образом повлияли и на изучение ВОВ. В период «перестройки» была поставлена задача написания многотомного – третьего по счету – труда на эту тему под названием «История Великой Отечественной войны народов Советского Союза». Но данная задача оказалась неразрешимой и вряд ли будет реализована в обозримом будущем.

Из обобщающих трудов последнего времени на эту тему наиболее объемной работой стало четырехтомное издание, подготовленное Институтом военной истории Министерства обороны РФ (Великая Отечественная война 1941–1945 гг.: Воен.-ист. очерки: В 4 кн. М., 1999). Однако его вряд ли правомерно признать новаторским как с точки зрения источников, так и в концептуальном плане.

После избрания в 2000 г. Президентом РФ В. В. Путина он поставил задачу подготовить 12-томное издание «Великая Отечественная война, 1941–1945 гг.». Для этого было сформировано научное общество «Научно-экспертное бюро исторических исследований», с 2003 г. действует авторский коллектив. В 2010 г. вышла обобщающая работа сотрудников Научно-исследовательского института военной истории Военной академии Генерального штаба ВС РФ «История Великой войны» в 2-х томах (Золотарев В. А., Соколов А. М. История Великой войны, 1941–1945, в 2-х т. М., 2010. 1200 с.). На презентации этого труда они позиционировали его как «генеральную репетицию» 12-томника (См.: Международная жизнь. 2011. № 3. С. 171).

Из различных конкретных аспектов ВОВ в качестве позитивного момента следует отметить появление трудов по таким ранее совершенно неисследованным темам, как социально-психологические аспекты войны, судьба военнопленных (Полян П. М. Жертвы двух диктатур: жизнь, труд, унижение и смерть советских военнопленных на чужбине и на родине. М., 2002), коллаборационизм и ряд других.

Как оценить современное состояние историографии ВОВ в сравнении с предшествующим периодом? Вряд ли можно согласиться с характеристикой различных историографических этапов в книге С. А. Тюшкевича. По утверждению названного автора, в целом в первые послевоенные годы отечественная историография отражала великий подвиг советского народа в минувшую войну, ее научный уровень был достаточно высок, а размах исследований значителен (С. 237–239). Организационные мероприятия, осуществленные в нашей стране в конце 1960-х – начале 1970-х гг. способствовали развитию историографии вой войны. На новый, более высокий уровень она поднялась после создания в 1966 г. Института военной истории МО СССР. В целом отечественной историографии с середины 1960-х до середины 1980-х гг. оказалось достаточно плодотворным в научном отношении и глубоко патриотическим по направленности, несмотря на проявления ортодоксальных для того времени черт в истолковании отдельных событий, а также излишние идеологизированность и политизированность (Тюшкевич С. А. Борьба за огонь. М., 2010. 304 с.). Получается, что современный этап характеризуется преимущественно негативными тенденциями в резком контрасте с преимущественно позитивным предшествующим контрастирует с предшествующим.

С нашей точки зрения, современная историографическая ситуация в изучении ВОВ характеризуется следующими основными чертами:

1) по-прежнему отсутствие обобщающего фундаментального труда, соответствующего масштабам события. Это особенно бросается в глаза в сравнении с зарубежной историографии, где уже вскоре после окончания Второй мировой войны были изданы многотомные серии (одно из изданий в США – 92 тома!)

2) Небывало резкая политизированность и поляризация концептуальных подходов. Сам по себе этот мировоззренческий плюрализм, разумеется, является благом, однако его ценность снижается тем, что зачастую противоположные подходы обусловлены не результатами научных изысканий, а априорными идеологическими ориентирами.

В значительной части современных исторических трудов и публицистике прослеживаются два альтернативных подхода к событиям Войны. С одной стороны – апологетическая позиция в русле «казенного патриотизма», в основном продолжающая традицию советской историографии и пропаганды. С другой – радикально критический, «разоблачительный» подход, порой перерастающий в исторический нигилизм.

Типичным примером первого подхода выступает наиболее крупная обобщающая работа о Войне в рамках всего посткоммунистического периода – упоминавшиеся четырехтомные военно-исторические очерки. Еще более показательной является обширная публикация Га. А. Куманева (Куманев Г. А. Говорят сталинские наркомы. Смоленск, 2005). Ее автор – известный историк, проделавший значительную работу (в книге опубликованы 13 интервью и утверждается, что всего их записано более 160). Однако все тексты чрезвычайнотенденциозны, поскольку однозначная апология Сталина, исходящая от его былых соратников, воспринята публикатором без всякой критики. Активные участники тех судьбоносых событий поры сообщают много интересных фактов, справедливо выделяют такие факторы Победы, как дисциплина, ответственность руководителей и самоотверженность, боевой и трудовой героизм нашего народа. Постоянно подчеркиваются выдающиеся качества Верховного главнокомандующего: его высокая компетентность, оперативность и обоснованность принимаемых решений и т. д. Однако при этом соратники Сталина умалчивают о другой стороне исторического процесса: сохранении в годы Войны авторитарно-репрессивного режима со всеми его негативными моментами. Естественно, при таком подходе создается односторонняя событийная и оценочная картина войны.

На фоне такого рода относительно немногочисленных апологетических работ более распространенным в настоящее время является «разоблачительный» подход, нашедший отражение в несметном количестве публикаций. В интересующем нас контексте нет смысла конкретно характеризовать научно-исторические исследования, которые, как правило, адресованы достаточно узкому кругу читателей и не оказывают значимого воздействия на массовое историческое сознание. Преимущественное внимание следует обратить на литературу, издающуюся массовыми тиражами – особенно учебники и обобщающие курсы. Наиболее ярким примером в ряду последних может служить книга: История России. XX век: 1939–2007. М., 2009 (нумерация томов отсутствует, но одновременно вышел и том по предшествующему периоду XX века). К сожалению, в обоих томах не указаны авторы, фигурирует лишь ответственный редактор – проф. МГИМО А. Б. Зубов. Книга объемом 829 стр. написана ярко, броско, содержит множество фрагментов, посвященных развенчанию различных исторических мифов, штампов и клише (скажем, в главе о Войне в таком ключе преподносится подвиги 28 панфиловцев, З. Космодемьянской, А. Матросова и т. д.). При этом весь рассматриваемый нарратив построен на крайнем антикоммунизме вплоть до того, что вместо общепризнанного термина «Великая Отечественная война» применяется выражение «советско-нацистская война».

В настоящее время разворачивается беспрецедентная идеологическая кампания по дискредитации нашей истории, прежде всего истории Великой войны и Победы. В этой связи 15 мая 2009 г. подписан указ «О комиссии при Президенте РФ по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России».

Такого рода тенденции со всей остротой нашли отражение в СМИ накануне 65-летия Великой Победы. Речь идет прежде всего о «катынском деле», внимание к которому особенно возросло после проведенного 2 апреля показа на ЦТ фильма Анджея Вайды «Катынь». Особый, почти мистический оттенок этой проблеме придала трагическая гибель польской делегации во главе с президентом, направлявшейся на траурные мероприятия. Как известно, непосредственно после презентации фильма А. Вайды имела место прямая трансляция круглого стола, среди участников которого фигурировали депутат Государственной думы (председатель думского комитета по внешней политике) В. Косачев, руководитель федерального архивного агентства А. Артизов, директор института всеобщей истории РАН А. Чубарьян, известный кинорежиссер Н. Михалков.

Проведенное мероприятие ЦТ оказалось не совсем удачным в силу целого комплекса факторов. Все его участники делали акцент на бесчеловечном и немотивированном характере катынского расстрела. При этом как само собой разумеющееся подразумевалось, что эта акция была осуществлена НКВД по решению высшего руководства СССР. В самом начале рассматриваемого мероприятия А. Артизов однозначно заявил, что никаких сомнений в достоверности соответствующих документов нет.

Между тем в литературе представлена и противоположная этих событий, в частности, в книге В. Шведа «Тайна Катыни» и ряде его статей. Сжатое изложение аргументации названного автора дано в его открытом письме директору Государственного архива РФ С.В. Мироненко (журнал «Наш современник. 2010. № 3). Владислав Швед доказывает, что катынский расстрел – дело гитлеровцев, а соответствующие директивные документы Сталина и Берии – явная фальшивка, сработанная при Хрущеве, а затем Горбачеве (наиболее обстоятельный разбор этой темы см.: Мухин Ю. И. Антироссийская подлость. Научно-исторический анализ: Расследование фальсификации Катынского дела Польшей и Генеральной прокуратурой России с целью разжечь ненависть поляков к русским. М., 2003. 762 с.).

Из числа текстов, вроде бы подтверждающих доминирующую версию и вместе с тем раскрывающую весь сложный контекст Катынской акции, отметим публикацию В. Я. Швейцера. Автор, докт. ист. наук, науч. сотр. Института Европы РАН, вводит в оборот материалы своих бесед с участником акции генералом НКВД Л. Ф. Райхманом (Швейцер В. Я. Он знал о Катыни почти все // Современная Европа. 2011. № 1. С. 139–145).

3) Тематические диспропорции – по-прежнему недостаточно изучаются глубинные долговременные социальные процессы. Некоторым шагом вперед стало издание Институтом российской истории РАН труда в 2-х книгах «Война и общество: 1941–45». (2004). В 2008 г. Институт военной истории МО РФ опубликовал в 3-х кн. Работу «Война и общество в XX в.», где во второй книге имеется глава «Советское общество в Великой Отечественной войне» (С. 189–240). К сожалению, никаких фундаментальных концептуальных новаций в этих трудах не прослеживается.

4) такое состояние историографии Великой войны в немалой степени определяется не только идейно-психологическим расколом общества, но и состоянием источниковой базы. Это особенно парадоксально на фоне произошедшей в посткоммунистический период «архивной революции», казалось бы, радикального устранения прежних препятствий. Это еще раз было подчеркнуто в ходе «круглого стола» на тему «Юбилей Великой Победы: память о войне и политика памяти», проведенного в рамках XLVII МНСК НГУ (апрель 2011 г.). Так, выступивший здесь профессор Михаил Викторович Шиловский (заведующий кафедрой истории России НГУ) отметил, что главным тормозом на пути объективного изучения Войны является, как и ранее, недоступность для гражданских историков ключевых источников по ее истории. Изучение этой проблематики по-прежнему в немалой степени остается монополией Института военной истории Министерства обороны РФ. Консервативные силы этого ведомства блокируют доступ историков к соответствующим источникам, прежде всего к документам Центрального архива Министерства обороны (ЦАМО) в г. Подольске. Профессор сослался на собственный печальный опыт: доступ в этот архив требует такого количества подписей (включая визу начальника Генерального штаба), что пробить эту стену для историка, не входящего в круг «избранных», абсолютно нереально [ Наука в Сибири. 2010. № 19 (13 мая) ].

 

СОСТОЯНИЕ ОБОРОНОСПОСОБНОСТИ СССР И ПРИЧИНЫ ПОРАЖЕНИЙ КРАСНОЙ АРМИИ В НАЧАЛЕ ВОЙНЫ

 

С той поры и до наших дней не стихают дискуссии о причинах тяжелейших поражений Красной Армии в 1941 г., особенно страшных с учетом того, что все межвоенное двадцатилетие было подчинено укреплению обороны – во имя этого с огромными жертвами осуществлялась индустриализация. По этому поводу предлагались разные версии, первую из которых дал еще Сталин: он объяснил неудачи Красной армии «внезапностью нападения» Германии.

В свою очередь, при Хрущеве ответственность за поражения возложили на Сталина, ошибки и преступления которого, как утверждалось, ослабили обороноспособность СССР. Были названы следующие основные аспекты сталинской политики, обусловившие поражения нашей армии в начале войны:

– уничтожение большого количества военных кадров (по некоторым данным, до 40 тыс. командиров) в ходе репрессий;

– недостаточно быстрое развертывание производства новейшей техники (например, танков Т‑34, автоматического стрелкового оружия);

– ликвидация системы оборонительных сооружений на прежней советско‑польской границе;

– игнорирование разведывательной информации (Р. Зорге и др.) о дате нападения.

В эпоху Л. И. Брежнева в этом вопросе, как и в большинстве других, господствовала позиция «умолчания» – четких объяснений не давалось, но критика Сталина была практически прекращена. Из контекста тогдашних трудов можно было сделать вывод, что поражения были обусловлены прежде всего объективными причинами – огромной мощью врага и нехваткой времени для укрепления обороны: «делали все возможное, но не успели».

Сейчас версия о решающей роли ошибок и преступлений Сталина в ослаблении обоороспособности СССР, пожалуй, стала господствующей. Например, весьма последовательно она проводится в одном из новейших учебников (Шумилов М. И., Шумилов М. М. История России: конец XIX – начало XXI: Учебник. СПб., 2008. С. 310–316). Это характерно и для зарубежной литературы, примером чего является вышедшая в 2005 г. в Лондоне книга Дэвида Мёрфи Мёрфи Д. «Что знал Сталин: Загадка «Барбароссы» (Рецензия: Отечественная история. 2007. № 1. С. 185–187). Автор – профессиональный разведчик, в свое время возглавлявший отдел советских операций в ЦРУ, совместно с С. А. Кондрашовым выпустил книгу «После боя Берлин: ЦРУ против КГБ в холодной войне». Автор воспроизводит известные версии об ошибках Сталина, в частности, относительно разведданных Рихарда Зорге и т. п.

Некоторая новизна сейчас, пожалуй заключается в том, что ряд авторов делает акцент не столько на самом Сталине, сколько на несостоятельности существовавшей в СССР общественной системы. Речь идет о недееспособности бюрократически-репрессивного режима и соответствующем состоянии массового сознания (всеобщая подавленность и ненависть к властям). Одним из ярких примеров этого является книга известного журналиста Марка Соломина (Соломин М. 22 июня, или когда началась Великая Отечественная война? М., 2008. 509 с.). Впрочем «новизна» здесь относительна, поскольку нечто подобное неоднократно писали представители крайне-консервативного направления зарубежной историографии.

Помимо названных концепций, в настоящее время немалый резонанс получила версия бывшего резидента Главного разведывательного управления Советской Армии Виктора Суворова (настоящая его фамилия – Резун). Она была сформулирована в целой серии книг: «Ледокол», «День «М», «Последняя республика» и др. В них вновь и вновь опровергается преобладающая точка зрения о «недостаточной готовности» СССР к войне и утверждается, что Красная Армия была отлично подготовлена, но не к обороне, а к наступательной войне. По его версии, СССР готовился к нападению на Германию, но Гитлер опередил Сталина на две недели (концепция «превентивной войны»). Эти утверждения вызвали негативную реакцию как большинства историков, так и широкой общественности.

Из числа «разоблачительных» публикаций о работах Суворова можно отметить три специальных книги, первую из которых «Миф «Ледокола» еще в 1991 г. издал израильский историк Габриэль Городецкий. Затем появляется книга журналиста Александра Помогайбо «Псевдоисторик Суворов и загадки Второй мировой войны» (2002) и А. В. Исаева «Антисуворов: Большая ложь маленького человека» (2004). Назовем также одну из новейших статей, где сконцентрированы основные конраргументы против концепции Суворова (Щербаков Е. С. Исследователь или фальсификатор? // Современная Европа. 2010. № 2. С. 124–134).

Примером более спокойного анализа творений Суворова может быть статья М. И. Мельтюхова «Современная историография и полемика вокруг книги Суворова «Ледокол», помещенная в сборнике «Советская историография» (1996). Он был издан РГГУ и в свое время стал своего рода кульминацией «перестроечного антикоммунизма». Итоговый вывод Мельтюхова таков: там, где выводы Суворова опираются на факты, его критики не смогли их опровергнуть.

Один из немногих примеров позитивной оценки версии Суворова в публикациях последнего времени – учебное пособие, подготовленное в Южном федеральном университете (Ростов-на-Дону). В нем утверждается: «Отечественные исследователи сумели обнаружить довольно обширные материалы, которые со всей неопровержимостью позволяют говорить о том, что план превентивного удара по Германии существовал и все меры, принимавшиеся Сталиным с конца 1940 г.. полностью ему соответствовали» (История России IX–XXI вв.: От Рюрика до Путина. Учебное пособие. М., 2007. С. 537).

Пожалуй, единственная работа, где значительный материал косвенно подтверждает концепцию Суворова – монография В. А. Невежина (Невежин В. А. Синдром наступательной войны:Советская пропаганда в преддверии «священных боев», 1939–1941 гг. М., 1997) Автор показывает, что вся советская пропаганда строилась на концепции наступательной войны, - по его версии это отражало и военную стратегию

Построения Суворова и Невежина поддерживаются в книге известного немецкого историка Иоахима Гофмана «Сталинская война на уничтожение: планирование, осуществление, документы» (фрагмент опубл.: Военно-исторический архив. 2007. № 2. С. 115–118).

Некоторые же авторы считают поражения Красной Армии неизбежным эпизодом, обусловленным военным превосходством Германии в начале войны. Это прослеживается, например, в интервью полковника Виталия Васильевича Шлыкова (военный разведчик, член Совета по внешней и оборонной политике, член первого российского правительства, сформированного в 1990 г.). Напомнив, что Германия выставила для нападения на СССР 3582 танка из имевшихся 5639 против 20 тыс. у СССР, ветеран спецслужб утверждает: «Численное превосходство Красной Армии не пугало Гитлера, потому что он был уверен в превосходстве вермахта в военном искусстве. У него были блестящие полководцы, великолепный офицерский корпус – наследники непрерывной 150-летней традиции воспитания германского офицерства. В этом смысле, по крайней мере на первом этапе войны, СССР действительно мало что мог противопоставить агрессору. Офицерский корпус и в царской российской армии по выучке уступал германскому. А за те 10 предвоенных лет, что в СССР стала создаваться современная армия, высокообразованных и инициативным военачальникам и офицерам просто неоткуда было взяться в необходимом количестве. И даже если бы не было репрессий командного состава в 1937–1938 гг., Красная Армия все равно бы не выдержала первого сокрушительного удара».

Согласно этой версии, Советский Союз «выиграл на длинной дистанции», поскольку заблаговременно создал более мощную военную экономику (Русский репортер. 2010. № 16 (144). С. 53).

Кроме этих, наиболее распространенных версий, можно для полноты картины отметить экзотическую гипотезу Алеся Адамовича. Автор – писатель, в свое время получивший известность произведениями о партизанах Белоруссии. В его повестях «Дублер» и «Vixi. Законченные главы незавершенной книги» фигурирует версия, что Сталин сознательно допустил разгром 1941 года, чтобы новой кровью прикрыть кровь 1930 и 1937 гг. (?!).

 

ПЕРИОДИЗАЦИЯ ВОЙНЫ И НОВЫЕ МОМЕНТЫ В ХАРАКТЕРИСТИКЕ ОСНОВНЫХ СРАЖЕНИЙ

 

Обычно выделяют три периода Великой Отечественной войны:

1) июнь 1941 – ноябрь 1942 г. (начальный период);

2) ноябрь 1942 – 1943 г. (коренной перелом);

3) 1944–1945 г. (завершающие сражения).

 

Основы этой периодизации были заложены еще в статье К. Е. Ворошилова в Большой советской энциклопедии (1950 г.). Единственная разница заключалась в том, что он называл 4 периода: в рамках привычного нам третьего периода выделялся третий период (1944 г. – «10 сталинских ударов») и четвертый (1945 г. – завершающие сражения).

В советскую эпоху были отдельные попытки пересмотра стандартной периодизации, хотя дискуссия ни разу не велась. В 1967 г. начальник Института военной истории МО СССР генерал-лейтенант П. А. Жилин предложил следующую периодизацию: 1) июнь 1941– апрель 18942; 2) май 1942–февраль 1943; 3) март–декабрь 1943; 4) январь–декабрь 1944; 5) январь–май 1945 (Жилин П. А. Священная война // Правда. 1967. 21 сентября).. Эта периодизация была использована в книге: Великая Отечественная война: Краткий научно-популярный очерк. М., 1970. С. 129, 131, 133, 190 ((2-е изд. 1973. С. 7).

В 1970 г. в статье В. П. Морозова были намечены четыре этапа: 1) по апрель 1942 г.; 2) май 1942 – март 1943 г.; 3) апрель 1943 – май 1944 г.; 4) июль 1944 – май 1945 г. (Морозов В. П. О периодизации и некоторых проблемах научной разработки истории Великой Отечественной войны // История СССР. 1970. № 3. С. 47–57). Плюсами этого варианта было выделение Московской и Сталинградской битвы, минусом – «утеря» коренного перелома в войне.

Впервые широкое обсуждение периодизации ВОВ развернулось во второй половине 1980-х гг., – оно было инициировано статьей известных военных историков А. М. Самсонова и О. А. Ржешевского. Подвергнув критике стандартную схему, авторы в т. ч. высказали гипотезу о начале коренного перелома не со Сталинградской битвы, а с Московской, поскольку именно в ходе нее потерпела крушение стратегия «блицкрига» (Вопросы истории. 1987. № 4).

В ходе последовавшей дискуссии помимо мнений «за» и «против» было высказано предложение отказаться от понятия «коренной перелом»: время с декабря 1941 по июль 1943 г. предлагалось обозначить как период неустойчивого равновесия сил противоборствующих сторон, которое завершилось лишь Курской битвой (Вопросы истории. 1988. № 5).

В настоящее время новый вариант периодизации ВОВ предлагает Александр Филиппович Васильев (докт. ист. наук, проф. Московского авиационного технологического института). Он выделяет следующие периоды: 1) с начала по 4.12.41 – период «изматывания» агрессора; 2) по апрель 1942 г. – окончательный срыв «блицкрига»; 3) май–ноябрь 1942 г. – новые неудачи; 4) 19.12.41 – май 1943 г. – коренной перелом; 5)лето 1943–лето 1944 г. – изгнание врага с территории страны; 6) с осени 1944 г. – завершающие бои.

В свою очередь Михаил Иванович Мельтюхов (науч. сотр. Всероссийского НИИ документоведения и архивного дела Федеральной архивной службы РФ) построил периодизацию ВОВ дана в контексте II мировой войны (Мельтюхов М. И. Проблемы периодизации истории второй мировой войны // Вопросы истории. 2003. № 1. С. 154–163). Среди аргументов в т. ч.: «растягивание третьего периода до конца 1943 г. вело к включению в него событий Курской битвы и осеннего наступления Красной Армии, хотя в это время стратегическая инициатива полностью находилась в руках СССР» (С. 157). Его вариант периодизации является наиболее детальным:

Первый период: сентябрь 1939–декабрь 1941. Этапы: 1) сентябрь 1939–июнь 1940; 2) июль 1940–июнь 1941; 3) июнь–декабрь 1941.

Второй период: январь 1942–июнь 1943 (достижение странами антигитлеровской коалиции перелома в свою пользу). Этапы: 1) январь–май 1942; 2) июнь–ноябрь 1942; 3) ноябрь 1942–июнь 1943.

Третий период: июль 1943–сентябрь 1945. Этапы: 1) июль 1943–май 1944; 2) июнь 1944–май 1945; 3) май–сентябрь 1945.

Помимо проблем периодизации, в ряде современных исследований по-новому освещается ход военных действий, важнейшие сражения В ряде работ по-новому освещен ход военных действий, важнейшие сражения. Высказывается мнение о необходимости более тщательного изучения основных военных операций.

Заметным событием в этом направлении стали публикации американского военного историка полковника Дэвида Гланца – статья и монография (Гланц Д. Операция «Марс» // Вопросы истории. 1997. № 8; Он же. Гланц Д. Крупнейшее поражение Жукова: Катастрофа Красной армии в операции «Марс» 1942 г. М., 2006. См. также: Гланц Д. Советское военное чудо. 1941–1943: Возрождение Красной Армии. М., 2008).

Один из наиболее известных сейчас историков войны Алексей Валерьевич Исаев так характеризует его труды: «Рассказав о “забытой” операции колоссальных <…> масштабов, он подорвал доверие к российским военным историкам. Сразу возникает вопрос о том, не осталось ли в тени хорошо известных всем Сталинграда, Курска или “Багратиона” каких‑либо еще сражений и операций» 52. При этом наш автор отмечает объективность американского коллеги: «В конце 1980‑х и в 1990‑х страну захлестнула “разоблачительная” волна в отношении событий Великой Отечественной войны. В большинстве своем эти писания не носили конструктивного характера. Под удар попали и авторитетные военачальники, и З. Космодемьянская, и А. Матросов. Работы Гланца от трудов “разоблачителей” отличаются принципиально. Американский полковник чаще всего оказывается и профессиональнее, и честнее как официальных историков, так и Б. Соколова, В. Бешанова, сделавших себе имя на книгах со скандальными названиями и не менее скандальным содержанием». (Исаев А. В. Потерянное звено // Гланц Д. Крупнейшее поражение…С. 11.).

Напомним, что в январе 1942 г. в ходе Московской битвы в 250–300 километрах от Москвы образовался «Ржевско-Вяземский выступ». В течение 14 месяцев отсюда Москве угрожала мощная группировка группы армий «Центр». Советское командование осуществило ряд операций по ликвидации этого плацдарма: в январе-апреле 1942 г. июле–августе, в ноябре-декабре (операция «Марс»), марте 1943 г. По мнению Д. Гланца, операции «Марс» придавалось большее значение, чем операции «Уран» – было сосредоточено сил больше, чем под Сталинградом. Целью было окружение и ликвидация основных сил группы «Центр». За 20 дней Красная армия потеряла около 500 тыс. чел., но цели не были достигнуты.

В свою очередь. историк из г. Тверь С. А. Герасимова в письме в редакцию журнала «Вопросы истории», развивая положения Д. Гланца, предложила считать все эти операции «Ржевской битвой», что обосновывалась масштабами боев, не уступавших другим ключевым сражениям (так, общие потери Красной Армии составили 1,6 млн. чел.) (Герасимов С.А. Не пора ли переосмыслить роль и значение боев под Ржевом? // Вопросы истории. 1998. N 5. С. 173–175).

Из других сложных событий значительное внимание привлекают военные операции в Польше в 1944 г. В 2007 г. в Варшаве усилиями российских и польских историков был издан сборник «Варшавское восстание 1944 г. в документах их архивов спецслужб» объемом 1377 с. Рецензию на него опубликовал Борис Вадимович Соколов (один наиболее плодовитых современных историков, канд. ист. и докт. филол. наук, – перечень его трудов поражает – от исторических монографий до словарей). Он утверждает: «Вместо того, чтобы наступать на Варшаву и Берлин, Сталин предпочел в 20-х числах августа начать наступление в Румынии. Если бы в августе–сентябре 1944 г. Красная Армия освободила Варшаву. Соединившись с повстанцами, и оттеснила немцев к Одеру, война, по всей вероятности, завершилась бы уже к концу 1944 г. <…> Однако Сталин принципиально не хотел делить Польшу с некоммунистическим лондонским правительством <…> Поэтому он не брал Варшаву, пока немцы не расправятся с восставшими…» (Свободная мысль. 2008. № 1. С. 209).

 

 

СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ВОЙНЫ, МОТИВЫ АНТИГИТЛЕРОВСКОЙ БОРЬБЫ И КОЛЛАБОРАЦИОНИЗМА

 

Состояние массового сознания в годы ВОВ, мотивы борьбы против врага или сотрудничества с ним, – все это долгое время практически не подвергалось конкретному исследованию, здесь, как нигде, господствовали идеологические запреты и штампы. В настоящее время в данном направлении сделаны значимые шаги, – это прежде всего работы Елены Спартаковны Сенявской, а также Вениамина Федоровича Зимы. При этом ценные труды Е. С. Сенявской ограничиваются главным образом рассмотрением менталитета «комбатантов» (участников боевых действий), что, разумеется, не дает целостной картины социально-психологических тенденций (См.: (Сенявская Е. С. Фронтовое поколение. Историко-психологическое исследование. М., 1995; Она же. Человек на войне. Историко-психологические очерки. М., 1997; Она же. Психология войны в XX в. Исторический опыт России. М., 1999; Зима В. Ф. Менталитет народов России в войне 1941–1945 гг. М., 2000).

В современной литературе при характеристике социально-психологического состояния нашего общества в период ВОВ нередко либо воспроизводятся апологетические штампы о всеобщем «социалистическом патриотизме» либо говорится о «всеобщей ненависти» населения к режиму и пробуждении патриотизма лишь в ответ на фашистские зверства.

В качестве яркого примера в бесчисленном ряду подобных сентенций можно привести суждения из одного обобщающего труда. Исходя из своей концепции о принципиальной антагонистичности народа и режи­ма, его автор утверждает, что главной причиной поражений Красной Армии в начале войны «было безусловно то, что народ по­верил брошенному Гитлером лозунгу – "освобождение от коммуниз­мА». Потому и встречали, – говорится в книге, – крестьяне немцев как освободителей хлебом-солью, потому и солдаты не хотели защи­щать от них ненавистную советскую власть и Сталина». Далее изображается следующая картина: «То, чего не мог сде­лать Сталин, сделал Гитлер. Это он своим отношением к русскому народу остановил отступление Красной армии и массовую сдачу в плен и заставил русских солдат грудью защищать свое отечество... И понял народ, что Гитлер идет не освобождать его, а закаба­лять и уничтожать. Он понял, что Гитлер для него такой же, а мо­жет быть еще больший враг, чем Сталин, и начал с ним борьбу» [ Изместьев Ю.В. Россия в XX веке. Исторический очерк. 1894 - 1964. Нью-Йорк, 1990. С. 320– 321. Автор – потомок русских эмигрантов, по профессии – инженер. Ега работа показательна не какой-то своей оригинальностью, а. напротив, прямолинейным выражением определенных идеологических штампов].

В наиболее разработанном виде данная схема преподносится в мемуа­рах Вильфреда Штрик-Штрикфельдта – бышего офицера вермахта, явившегося одним из инициаторов и идеологов «власовского движения» (См. особенно: Штрик-Штрикфельдт В. РОА против Гитлера и Сталина: Гене­рал Власов и Русское Освободительное движение. М., 1993. С.16–38). Исходная ситуация виделась ему следующим образом: «Народы России были изолированы от всего мира и предоставлены гнету как утонченного аппарата психологической индоктринации, так и физического угне­тения и запугивания. Становилось очевидным, что переворот мыслим лишь при толчке извне, который разрядит силу отчаяния широчайших народных масс и вызовет этим подлинную народную революцию, кото­рая была задушена ленинским переворотом... В июне 1941 г. этот толчок извне пришел, и подлинная русская революция вспыхнула <...> в занятых немецкими войсками областях с населением почти 70 мил­лионов человек".

Как уверяет мемуарист, «успехи германской армии были бы не­возможны без объективного наличия революционной ситуации в Со­ветском Союзе». По его оценке, население занятых немцами терри­торий жило верой «в несомненную победу их освободителей" и на­деждой "с помощью хорошо вооруженных оккупантов сбросить гнет».

По утверждению названного автора, это представлялось основ­ной опасностью и самому большевистскому руководству; на основа­нии допросов Я.Джугашвили В.Штрик-Штрикфельдт и его коллеги из штаба фельдмаршала фон Бока пришли к выводу: «Сталин и его клика боятся не оккупации страны чужими армиями, а "внутреннего вра­га", революции масс по мере продвижения немцев»".

Такого рода оценки в рассматриваемых мемуарах базируются прежде всего на фактах массовой сдачи советских войск в плен и «дружелюбия» населения по отношению к оккупантам. Пленение ог­ромного количества красноармейцев при этом однозначно интерпре­тируется как выражение их враждебности к режиму. По словам мемуариста, «в бесчисленном множестве случаев советские командиры со своими солдатами ставили себя в распоряжение германских частей. Они хо­тели сразу же бороться вместе с немцами против Сталина и его "своры палачей". И они не могли понять, почему их разоружают и отправляют в лагеря военнопленных». В качестве типичных приводят­ся следующие вопросы и суждения пленных: "Черт бы побрал Стали­на! Он отобрал у нас наше хозяйство"; "Правда ли, что немцы от­дадут крестьянам землю"; "Вы, верно, придете и к нам на Урал. Нас этот вопрос сильно интересует"».

Отношение к немцам населения «освобожденных» районов, по воспоминаниям мемуариста, выглядело следующим образом: «Люди нас дружески приветствовали и принимали <...>. Население было мало зат­ронуто советской пропагандой о зверствах гитлеровцев. Когда про­паганды слишком много <...> ей перестают верить".

Оценивая правомерность приведенных суждений, необходимо отметить следующие очевидные обс­тоятельства. Во-первых, прежде чем говорить об «антисоветских настроениях» плененных красноармейцев, следует вспомнить, что они попадали в руки немцев в условиях ужасающих поражений Крас­ной Армии, дезорганизации командования и всеобщей паники. Во-вторых, почтенный мемуарист как-то совсем «забывает» отметить факты героического сопротивления наших людей, имевшие место с первых дней войны. Было бы интересно узнать, как выглядело отно­шение к сталинскому режиму и к «освободителям», скажем, у защит­ников Брестской крепости?

При этом разумеется невозможно отрицать различные проявления проявления враждебности к властям, причем не только на оккупированной территории. При этом если антикоммунистические тенденции «под немцами» в настоящее время изучаются довольно интенсивно, то исследование оппозиционных проявлений на «подсоветского» населения только начинается. Один из первых примеров здесь является статья о забастовках в 1941 г. (Точенов С. В. Волнения и забастовки на текстильных предприятиях Ивановской области осенью 1941 г. // Отечественная история. 2004. № 3. С. 42–47).

Одна из немногих работ с большим конкретным материалом о настроениях населения написана по материалам УНКВД Ленинграда. В книге выделяются три неоднозначные тенденции в массовом сознании блокадников: 1) массовый антисемитизм; 2) враждебные проявления вплоть до создания подпольных организаций с террористическими намерениями; 3) трансформация облика руководящих кадров (наиболее ярко – А. А. Кузнецов), их максимальная самостоятельность (Ломагин Н. А. Неизвестная блокада. Спб., 2002. Кн. 1. 448 с.).

Пожалуй, самой сложной и острой является тема коллаборационизма, т. е. сотрудничества с гитлеровцами. В советское время это была самая запретная тема. которая фигурировала лишь в однозначно одиозном контексте. Типы «немецких пособников» на страницах художественных произведений (например, в «Молодой гвардии» А. Фадеева) представлялись какими-то выродками. Как и по ряду других позиций, определенный шаг вперед был сделан в годы оттепели – по понятным причинам, не в исторических исследованиях, а в документальном очерке известного журналиста Льва Гинзбурга «Бездна» (1963). В этой книге, написанной по материалам Краснодарского процесса над фашистскими пособниками, впервые была дана их типология, выделены следующие основные варианты мотивации: 1) «бывшие», сознательные враги; 2) стяжатели, любители погреть руки; 3) просто «обыватели», желавшие выжить любой ценой.

За последующие годы до конца советского периода был единственный случай обращения к этой теме – художественно-документальное произведение Алеся Адамовича «Каратели». Но там не было даже элементарной аналитики на уровне «Бездны».

В постсоветский период первую обобщающую работу об этом опубликовал Михаил Иванович Семиряга (Семиряга М. И. Коллаборационизм: Природа, типология и проявления в годы Второй мировой войны. М., 2000). Однако в его монографии данное явление рассматривается главным образом на материалах других стран, нашей войне посвящена лишь одна главы. Две специальные монографии этой теме посвятил Борис Николаевич Ковалев (Ковалев Б. Н. Нацистский оккупационный режим и коллаборационизм в России (1941–1944 гг.). Новгород, 2001. 250 с.; Он же. Коллаборационизм в России в 1941–1945 гг.: типы и формы. Великий Новгород, 2009. 368 с..)

По-прежнему остается недостаточно проясненным ряд ключевых аспектов данной темы, в частности, вопрос об общей численности коллаборационистов.

Наиболее обстоятельный анализ литературы по данному вопросу дан в статье Е. Ф. Кринько. Автор признает наиболее достоверными данные историков Н. М. Раманичева и С. И. Дробязко: в вермахте и СС было 1055–1035 тыс. советских граждан, кроме того 400 тыс. в полиции и других структурах, всего – до 1,5 млн. (Кринько Е.Ф. Коллаборационизм в СССР в годы Великой Отечественной войны и его изучение в российской историографии // Вопросы истории. 2004. № 11. С. 158). В книге «Война и общество в XX в.» (2008) (авторы соответствующего раздела – Ю. А. Поляков и А. А. Падернин) сообщается, что в вермахте и полиции по подсчетам западных историков служило 1–1,5 млн., по данным отечественных авторов – до 800 тыс. (С. 231–232). Некоторые же авторы считают, что такого рода «пособников» было не более 250 тыс. (См. напр.:: Решин Леонид. Коллаборационисты и жертвы режима // Знамя. 1994. № 8. С. 158–179)

В современной литературе начинает исследоваться повседневная жизнь «под немцами», экономическая, национальная и культурная политика оккупантов. Так, интересный материал приводится в статье коллаборационистской прессе, – число таких изданий доходило до 300. Автор напоминает, что кроме служивших в вермахте и полиции «не меньшим, вероятно, было число коллаборационистов, работавших в администрации, сферах образования и здравоохранения. Сотни печатных изданий являлись в разной степени выразителем не только процессов, происходивших на оккупированных территориях, но и социального протеста против фактической ликвидации прав и свобод граждан в СССР…» (Грибков И. В. Коллаборационистская пресса на оккупированных территориях СССР (1941–1945 гг.) // Отечественные архивы. 2007. № 6. С. 60–70).

Повышенным вниманием в настоящее время пользуется «власовское движение», которое нередко рассматривается в качестве реальной «антисталинской альтернативы». В советское время постановка вопроса о такого рода альтернативе была просто немыслима. Одним из первых в начале 1960-х гг. поставил этот вопрос писатель-фронтовик Василий Гроссман. В его неопубликованном тогда романе «Жизнь и судьба» говорилось, что в период ВОВ фактически велись «две разные войны» – народа и тиранического государства.

В свое время в зарубежной мемуарной литературе получил распространение тезис о правомерности союза с гитлеровцами для борьбы со сталинским режимом, – именно так нередко оценивались действия А. А. Власова и его сторонников. Из числа видных западных историков такую позицию разделял Абдурахман Авторханов. Напомним, что этот чеченец, функционер ВКП(б) во время войны оказался «под немцами», потом «под американцами» и в конце концов превратился в «классика советологии».

Из числа современных историков апологетом «власовского движения» является Кирилл Михайлович Александров, который, следует признать, наиболее профессионально занимается данной темой (род. 1972, канд. ист. наук, науч. сотр. Санкт-Петербургского гос. ун-та). Основные работы: «Офицерский корпус генерал-лейтенанта А. А. Власова 1941–1945» (2001), «Русские солдаты вермахта» (2005), «Армия генерала А. А. Власова, 1941–1945» (2006). Первая из этих книг вышла вторым изданием и поражает объемом использованных источников.

К. А. Александров стал одним из соавторов, пожалуй. самого антикоммунистического обзорного труда по истории России XX. Он выпущен известным издательством «Посев» – филиалом одиозной организации НТС, которая, как некоторые утверждают, в годы войны сотрудничала с немцами. В этой книге интересующим нас сюжетам посвящены разделы «Оккупация и «третья гражданская» и «Освободительное движение». Здесь версия о А. А. Власове как лидере «антисталинского движения» нашла свое наиболее последовательное воплощение (
Пушкарев Б. С. Две России XX века: Обзор истории 1917–1993 / Соавторы К. М. Александров и др. М., 2008. С. 275–305).

Для полноты картины приведем одну весьма экзотическую версию о «власовском движении». В книге журналиста Виктора Ивановича Филатова утверждается, что создание РОА было «гениальным ходом» наших спецслужб: она почти не подчинялась немецкому командованию, фактически была русской армией в Германии, в нее бежали пленные, «остарбайтеры» и т. п. (См.: Филатов В. И. Власовщина РОА: Белые пятна. М., 2005).

В работах, преподносящих «власовс­кое движение» как некую «антисталинскую альтернативу», «третью силу», нередко выражается сожаление по поводу «роковых ошибок» гитлеровцев, сорвавших своей близорукой полити­кой возможность «антикоммунистической революции». Думается, что в трактовке этой проблемы уместно согласиться со следующим суж­дением М.Геллера и А.Некрича: «Можно лишь гадать, какой оборот приняли бы события, если бы нацисты проводили не политику гено­цида... а более умеренную <... >. Но такая политика была абсолютно исключена, ибо нацисты не были бы тогда нацистами... Поэтому у противников сталинской диктатуры в СССР практически не было ино­го выбора как бороться против безжалостного врага, вторгшегося в пределы их страны. И они делали это с тайной надеждой, что после победы жизнь переменится к лучшему» / Геллер М., Некрич А. Утопия у власти. История Советского Союза с 1917 г. до наших дней. Лондон, 1989. С. 474– 475.).

Оценивая все разнообразные выражения недовольства и протеста военных лет (начиная от «враждебных высказываний» и кончая учас­тием в вооруженных антисоветских формированиях) следует, как нам представляется, признать их определенную оправданность в качест­ве реакции на прежние притеснения и преступления режима. По-сво­ему это противостояние опровергало миф о «всеобщей покорности» россиян, служило определенным индикатором политической активнос­ти. В то же время очевидно, что такого рода тенденции в полити­ческом сознании и поведении не имели конструктивной исторической перспективы. В условиях страшной войны с беспощадным врагом у противников большевистского деспотизма было действительно безвы­ходное положение: либо бороться со Сталиным, поддерживая тем са­мым Гитлера и способствуя поражению России, либо сражаться с фа­шистами, укрепляя таким образом большевистский режим. Естествен­но, что большинство вольно или невольно, осознанно или инстинктивно сделало выбор в пользу второго решения.

При анализе этих непростых проблем, помимо прочего, следует принимать во внимание национально-региональную специфику. Следует, в частности, иметь в виду, что под немецкой оккупацией волей исторической судьбы оказались именно западные районы стра­ны. «Освободительное» воздействие германского нашествия наложи­лось на специфические черты менталитета и исторического опыта их населения. Скажем, читая свидетельства о «дружеской встрече» немцев на Украине, не стоит, вероятно, забывать о «голодоморе» начала 30-х гг. и т.д. Возможно, на позициях различных национальных групп, в част­ности, по поводу сохранения или ликвидации колхозов, сказалась и определенная ментальная специфика: украинцы, как известно, в от­личие от русских, большие индивидуалистичны, – не случайно у них не было поземельной общины.

Если разного рода оппозиционные и протестные проявления вызывают сейчас повышенный интерес, то традиционная тема борьбы против оккупантов не пользуются прежним вниманием. Судя по некоторым современным публикациям, максимальная численность партизан достигала 1,1 млн., в том числе в отрядах, «имевших связи с центральными органами» их насчитывалось – 250 тыс.. кроме того имелось порядка 220 тыс. подпольщиков, плюс в «организованных партизанских резервах» – 1,5 млн. чел. Любопытно, что эти данные сопоставимы с ранее приводившимися сведениями о коллаборационистах [См.: Русский архив: Великая отечественная. М., 1999. Т. 20 (9): Партизанское движение в годы Великой отечественной войны: Документы и материалы. С. 8 (вводная статья].

В некоторых новых публикациях (например, в в монографии А. Ю. Попова) оспаривются прежние схемы о «стихийности» партизанского движения, раскрывается ключевая роль в нем органов госбезопасности. В рецензии на эту книгу доктора докт. ист. науке В. Н. Хаустова (Академия ФСБ РФ) в том числе отмечается: «Давая только положительную оценку партизанским акциям по физическому уничтожению высших нацистских сановников, автор не избежал некоторой односторонности, хотя в тексте монографии указал, что одним из объективных негативных последствий подобных «актов возмездия» была гибель сотен тысяч мирных жителей от рук немецких карателей» (Попов А. Ю. Диверсанты Сталина: Деятельность органов госбезопасности СССР на оккупированной советской территории в годы Великой Отечественной войны. М., 2004. 512 с; Отечественная история. 2005. № 6. С. 216).

Разумеется, констатация фундаментального положения о преобладающей социально-психологической ориентации нашего народа в период войны не решает автоматически вопроса о природе, характере этих патриотических (или, быть может, было бы точнее ска­зать, - антигитлеровских, антигерманских) устремлений. Было бы, вероятно, упрощением сложной исторической реальности ограничить­ся здесь трафаретными формулами о «социалистическом патриотизме» и т.п.

В связи с этим напомним тот общеизвестный факт, что оказавшись на краю гибели, режим в своей пропаганде сделал ставку прежде всего не на «социализм», а на традиционный патриотизм. Как известно, в декабре 1941 г., когда враг стоял в 25 км от Кремля, на всех изданиях вместо лозунга «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» появился призыв «Смерть немецким оккупантам!». Общепринятой стала национально-патриотическая риторика и символика (включая введение погон в Красной Армии). В связи с этим Сталин сказал представителю прези­дента США Ф.Рузвельта А.Гарриману, что русский народ «сражался как и прежде за свое отечество, а не за нас» (См.: Россия в XX веке. Историки мира спорят. М., 1994. С.449).

В целом же, видимо, дифференциация массовой психологии в период войны: выглядела следующим образом: негативные настроения по отношению к режиму (проявлявшие­ся в особенности в начале войны) захватили в большей мере (по возрастающей) старшее поколение, крестьян, население западных районов страны. Если же говорить о специфике патриотических эмо­ций, то, вероятно, носителями «традиционного патриотизма» были опять-таки преимущественно старшее поколение в целом и крестьян­ство – в особенности. В свою очередь, в сознании молодежи и «просвещенных» горожан, вероятно, оборона отечества более определенно свя­зывалась с защитой «нового строя».

 

ЦЕНА ПОБЕДЫ: ДИСКУССИЯ О ДЕМОГРАФИЧЕСКИХ ПОТЕРЯХ

 

Данные о потерях в ВОВ, казалось бы наиболее объективный показатель, оказались максимально политизированными, до сих пор в этом ключевом вопросе нет ясности.

Впервые версия о нащих потерях была озвучена И. В. Сталиным, который определил их в 7 млн. чел. В годы «оттепели» Н.С. Хрущев в письме премьер-министру Швеции Т. Эрландеру заявил, что погиб каждый десятый человек, после этого стандартной стала цифра 20 млн. В 1989 г. была создана комиссия Генштаба и ЦСУ, деятельность которой развивалась в сложном политическом контексте: сейчас опубликованы документы о давлении со стороны М. С. Горбачева, чтобы не допустить «чрезмерно мрачных цифр». В итоге была озвучена цифра 26–27 млн., в т. ч. безвозвратные потери вооруженных сил 11,6 млн. В настоящее время эти данные стали почти официальными, вошли в учебники и фигурируют в речах руководящих лиц.

В то же время целый ряд авторов называют цифры общих потерь (с учетом косвенных, т. е. нерожденных) до 50 млн. (например, Кваша А.Я., Козлов В. И. Поляков Л. Е). Детальное рассмотрение историографических и источниковедческих аспектов этой проблемы дано в книге сотрудника Института истории СО РАН Владимира Анатольевича Исупова: Он в частности отмечает низкое качество исходной статистики, которое, по его мнению, отражало не только тяжелые условия войны, но и характерное для сталинского режима пренебрежение к человеческим жизням. По его данным, всего было потеряно 43 млн. чел. (Исупов В. А. Демографические катастрофы и кризисы в России в первой половине XX в.: Историко-демографические очерки. Новосибирск, 2000. С. 197).

Близкие к этому данные дает упоминавшийся Б. В. поминавшийся Б. е в 1944 г.бытий значительное внимание привлекаетСоколов, по подсчетам которого Красная Армия потеряла не 8, 7 а 26,4 млн., общие же потери СССР составили 43,3 млн. (Соколов Б. Как подсчитать потери во Второй мировой войне // Континент. 2006. № 2. С. 241–255).

 

ПРЕДПОСЫЛКИ И ФАКТОРЫ ПОБЕДЫ

 

Три наиболее распространенных подхода:

1) закономерность Победы, вытекающая прежде всего из нашего общественного строя, – такова была официозная советская позиция, которая воспроизводится и во многих прокоммунистических трудах нашего времени.

2) в зарубежной историографии и в современной антикоммунистической литературе распространена концепция «случайности» победы СССР, объясняемой «роковыми ошибками» Гитлера. Одно из первых обобщающих работ с такой версией – книга «Роковые решения», написанная бывшими генералами вермахта по заданию военного министерства США (1958). Это был первый случай издания в нашей стране переводной работы, тем более наиболее официозным издательством Министерства обороны. 3) В тех же историографических кругах распространена точка зрения об обусловленности победы СССР рядом констант, не связанных с общественным строем (территория, природные ресурсы, климат, менталитет). В свое время рождение этой концепции в трудах бывших гитлеровских военачальников было ознаменовано такими образами как «генерал Мороз», «генерал Грязь» и т. д.

 

По поводу эффективности советской военной системы также прослеживаются три основных подхода:

1) официозно-апологетический: превосходство нашей стратегии, обусловленное опять-таки из «преимуществами социализма», а также «гением» наших «вождей» и полководцев, особенно Г.К. Жукова.

2) в начале войны Красная Армия уступала вермахту в уровне подготовки и стратегии, но по мере приобретения боевого опыта добилась превосходства, доказательством чего является блестящее проведение основных наступательных операций.

3) победы достигались непомерной ценой – врага «зав




Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2014-01-14; Просмотров: 590; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы!


Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет



studopedia.su - Студопедия (2013 - 2024) год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! Последнее добавление




Генерация страницы за: 0.175 сек.