Первая речь против Луция сергия Катилины

(В сенате, в храме Юпитера Статора [3], 8 ноября 63 г.)

(I, 1) Доколе же ты,' Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением? Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами? До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды? Неужели тебя не встревожили ни ночные караулы на Палатине, ни стража, обходящая город, ни страх, охвативший народ, ни присутствие всех честных людей, ни выбор этого столь надежно защищенного места для заседания сената, ни лица и взоры всех при­сутствующих? Неужели ты не понимаешь, что твои намерения откры­ты? Не видишь, что твой заговор уже известен всем присутствующим и раскрыт? Кто из нас, по твоему мнению, не знает, что делал ты по­следней, что предыдущей ночью, где ты был, кого сзывал, какое ре­шение принял? (2) О, времена! О, нравы! Сенат все это понимает, консул видит, а этот человек все еще жив. Да разве только жив? Нет, даже приходит в сенат, участвует в обсуждении государственных дел, намечает и указывает своим взглядом тех из нас, кто должен быть убит, а мы, храбрые мужи, воображаем, что выполняем свой долг пе­ред государством, уклоняясь от его бешенства и увертываясь от его оружия. Казнить тебя, Катилина, уже давно следовало бы, по приказа­нию консула, против тебя самого обратить губительный удар, кото­рый ты против нас уже давно подготовляешь. (3) Ведь высокочтимый муж, верховный понтифик[4] Публий Сципион, будучи частным лицом, убил Тиберия Гракха, пытавшегося произвести лишь незначительные изменения в государственном строе, а Катилину, страстно стремяще­гося резней и поджогами весь мир превратить в пустыню, мы, консу­лы, будем терпеть? О событиях далекого прошлого я, пожалуй, гово­рить не буду - например, о том, что Гай Сервилий Агала своей рукой убил Спурия Мелия, стремившегося произвести государственный пе­реворот. Была, была некогда в нашем государстве доблесть, когда храбрые мужи были готовы подвергнуть гражданина, несущего поги­бель, более жестокой казни, чем та, какая предназначена для злейшего I врага. Мы располагаем против тебя, Катилина, решительным и веским постановлением сената[5]. Не изменяют государству ни мудрость, ни авторитет этого сословия; мы - говорю открыто - мы, консулы, изме- I няем ему.

(II, 4) Сенат своим постановлением некогда обязал консула Лу-ция Опимия принять меры, дабы государство не понесло ущерба. Не прошло и ночи - и был убит, вследствие одного лишь подозрения в I подготовке мятежа, Гай Гракх, сын, внук и потомок знаменитых лю­дей; был предан смерти, вместе со своими сыновьями, консуляр[6] Марк Фульвий. На основании такого же постановления сената, защита I государства была вверена консулам Гаю Марию и Луцию Валерию. Заставила ли себя ждать хотя бы один день смерть народного трибуна Луция Сатурнина и претора Гая Сервилия, вернее, кара, назначенная для них государством? А мы, вот уже двадцатый день, спокойно I смотрим, как притупляется острие полномочий сената. Правда, и мы 1 располагаем таким постановлением сената, но оно таится в записях и подобно мечу, вложенному в ножны; на основании этого постановле­ния сената, тебя, Катилина, следовало немедленно предать смерти, а между тем ты все еще живешь и живешь не для того, чтобы отречься от своей преступной отваги; нет, - чтобы укрепиться в ней. Хочу я, отцы-сенаторы, быть милосердным; не хочу, при таких великих испы­таниях для государства, показаться безвольным; но я сам уже осуж­даю себя за бездеятельность и трусость. (5) В самой Италии, на путях в Этрурию, устроен лагерь на погибель римскому народу; с каждым днем растет число врагов, а самого начальника этого лагеря, импера­тора[7] и предводителя врагов, мы видим в своих стенах, более того - в сенате; изо дня в день готовит он изнутри гибель государству. Если я тотчас же велю тебя схватить, Катилина, если я велю тебя казнить, то мне, несомненно, придется бояться, что все честные люди признают мой поступок запоздалым, а не опасаться, что кто-нибудь назовет его слишком жестоким.

Но, что уже давно должно было быть сделано, я, имея на это веские основания, все еще не могу заставить себя привести в испол­нение. Ты будешь казнен только тогда, когда уже не найдется ни од­ного столь бесчестного, столь низко падшего, столь подобного тебе человека, который не признал бы, что это совершенно законно. (6) Но пока есть хотя бы один человек, который осмелится тебя защищать, ты будешь жить, но так, как живешь ныне, - окруженный моей мно­гочисленной и надежной стражей, дабы у тебя не было ни малейшей возможности даже пальцем шевельнуть во вред государству. Более того, множество глаз и ушей будет - незаметно для тебя, как это было также и до сего времени, - за тобой наблюдать и следить.

(III)И в самом деле, чего еще ждешь ты, Каталина, когда ни ночь не может скрыть в своем мраке сборище нечестивцев, ни част­ный дом - удержать в своих стенах голоса участников твоего загово­ра, если все становится явным, все прорывается наружу? Поверь мне, уже пора тебе изменить свой образ мыслей; забудь о резне и поджо­гах. Ты окружен со всех сторон; света яснее нам все твои замыслы, которые ты можешь теперь обсудить вместе со мной. (7) Разве ты не помнишь, как за одиннадцать дней до ноябрьских календ[8] я говорил в сенате, что в определенный день, а именно за пять дней до ноябрьских календ, возьмется за оружие Гай Манлий, твой приверженец и орудие твоей преступной отваги? Разве я ошибся, Катилина, не говорю уже -в том, что произойдет такое ужасное и невероятное событие, но так­же, - и это должно вызывать гораздо большее изумление, - в опреде­лении его срока? И я же сказал в сенате, что ты назначил резню оптиматов[9] на день за четыре дня до ноябрьских календ - тогда, когда многие из первых наших граждан бежали из Рима не только ради того, чтобы избегнуть опасности, сколько для того, чтобы не дать испол­ниться твоим замыслам. Можешь ли ты отрицать, что в тот самый день ты, окруженный со всех сторон моими отрядами, благодаря моей бдительности не смог ни шагу сделать против государства, но, по тво­им словам, ввиду отъезда всех остальных ты был бы вполне удовле­творен, если бы тебе удалось убить одного меня, коль скоро я остался в Риме?..

(IV)Припомни же, наконец, вместе со мной события достопа­мятной позапрошлой ночи и ты сразу поймешь, что я с гораздо боль­шим усердием неусыпно охраняю благополучие государства, чем ты готовишь ему гибель. Я утверждаю, что ты в эту ночь пришел на ули­цу Серповщиков - буду говорить напрямик - в дом Марка Леки; там же собралось множество соучастников этого безрассудного преступ­ления. Смеешь ли ты отпираться? Что ж ты молчишь? Докажу, если вздумаешь отрицать. Ведь я вижу, что здесь, в сенате, присутствует кое-кто из тех, которые были вместе с тобой. (9) О, бессмертные боги! В какой стране мы находимся? Что за государство у нас? В каком го­роде мы живем? Здесь, здесь, среди нас, отцы-сенаторы, в этом свя­щеннейшем и достойнейшем собрании, равного которому в мире нет, находятся люди, помышляющие о нашей всеобщей гибели, об унич­тожении этого вот города, более того, об уничтожении всего мира! И я, консул, вижу их здесь, даже предлагаю им высказать свое мнение о положении государства и все еще не решаюсь уязвить словами людей, которых следовало бы истребить мечом.

Итак, ты был у Леки в эту ночь, Каталина! Ты разделил на части Италию, ты указал, кому куда следовало выехать; ты выбрал тех, кого следовало оставить в Риме, и тех, кого следовало взять с собой; ты распределил между своими сообщниками кварталы Рима, предназна­ченные для поджога, подтвердил, что ты сам в ближайшее время вы­едешь из города, но сказал: что ты все же еще не надолго задержишь­ся, так как я еще жив. Нашлись двое римских всадников, выразивших желание избавить тебя от этой заботы и обещавших тебе в ту же ночь, перед рассветом, убить меня в моей постели. (10) Обо всем этом я уз­нал, как только было распущено ваше собрание. Дом свой я надежно защитил, усилив стражу; не допустил к себе тех, кого ты ранним ут­ром прислал ко мне с приветствиями, впрочем, ведь пришли как раз те люди, чей приход - и притом именно в это время - я уже заранее i предсказал многим виднейшим мужам.

(V) Теперь, Катилина, продолжай идти тем путем, каким ты по­шел; покинь, наконец, Рим; ворота открыты настежь, уезжай. Слиш­ком уж долго ждет тебя, императора, твой славный Манлиев лагерь. Возьми с собой и всех своих сторонников; хотя бы не от всех, но от возможно большего числа их очисти Рим. Ты избавишь меня от силь­ного страха, как только мы будем отделены друг от друга городской стеной. Находиться среди нас ты уже больше не можешь; я этого не потерплю, не позволю, не допущу. (11) Великую благодарность сле­дует воздать бессмертным богам и, в частности, этому вот Юпитеру Статору, древнейшему стражу нашего города, за то, что мы уже i столько раз были избавлены от столь отвратительной язвы, столь

ужасной и столь пагубной для государства. Отныне благополучию го­сударства не должна уже угрожать опасность от одного человека. По­ка ты, Катилина, строил козни мне, избранному консулу, я защищался от тебя не с помощью официально предоставленной мне охраны, а принимая свои меры предосторожности. Но когда ты, во время по­следних комиций[10] по выбору консулов, хотел меня, консула, и своих соискателей убить на поле, я пресек твою нечестивую попытку, найдя защиту в лице многочисленных друзей, не объявляя, однако, чрезвы­чайного положения официально. Словом, сколько раз ни пытался ты нанести мне удар, я отражал его сам, хотя и понимал, что моя гибель была бы большим несчастьем для государства. (12) Но теперь ты уже открыто хочешь нанести удар государству в целом; уже и храмы бес­смертных богов, городские дома, всех граждан, всю Италию обрека­ешь ты на уничтожение и гибель. Поэтому, коль скоро я все еще не решаюсь совершить то, что является моей первой обязанностью и на что дает мне право предоставленный мне империй и заветы наших предков, я прибегну к каре более мягкой, но более полезной для все­общего спасения. Если я прикажу тебя казнить, то остальные люди из шайки заговорщиков в государстве уцелеют; но если ты, к чему я уже давно тебя склоняю, уедешь, то из Рима будут удалены обильные и зловредные подонки государства в лице твоих приверженцев. (13) Что же, Катилина? Неужели же ты колеблешься сделать, по моему прика­занию, то, что ты был готов сделать добровольно? Консул велит врагу удалиться из Рима. Ты спрашиваешь меня - неужели в изгнание? Я тебе не велю, но, раз ты меня спрашиваешь, советую так поступить.

(VI) И в самом деле, Катилина, что еще может радовать тебя в этом городе, где, кроме твоих заговорщиков, пропащих людей, не най­дется никого, кто бы тебя не боялся, кто бы не чувствовал к тебе нена­висти? Есть ли позорное клеймо, которым твоя семейная жизнь не бы­ла бы отмечена? Каким только бесстыдством не ославил ты себя в сво­ей частной жизни? Каким только непристойным зрелищем не осквер­нил ты своих глаз, каким деянием - своих рук, какой гнусностью всего своего тела? Найдется ли юнец, перед которым бы ты, чтобы заманить его в сети и совратить, не нес кинжала на пути к преступле­нию или же факела на пути к разврату[11]. (14) Разве недавно, когда ты, смертью своей первой жены, приготовил свой опустевший дом для! нового брака, ты не добавил к этому злодеянию еще другого, невообразимого?[12] Не стану о нем говорить, - пусть лучше о нем молчат - да- ] бы не казалось, что в нашем государстве такое чудовищное преступление могло произойти или же остаться безнаказанным. Не буду гово­рить о твоем полном разорении, всю тяжесть которого ты почувству­ешь в ближайшие иды[13]. Перехожу к тому, что относится не к твоей! позорной и порочной частной жизни, не к твоим семейным бедствиям I и бесчестию, а к высшим интересам государства, к нашему существованию и всеобщему благополучию...

(VII) А теперь какова твоя жизнь? Ведь я теперь буду говорить с I тобой так, словно мной движет не ненависть, что было бы моим долгом, а сострадание, на которое ты не имеешь никакого права. Ты I только что явился в сенат. Кто среди этого многочисленного собрания, среди стольких твоих друзей и близких приветствовал тебя? Ведь этого - с незапамятных времен - не случалось ни с кем; и ты еще ждешь оскорбительных слов, когда само это молчание - уничтожающий приговор! А то, что после твоего прихода твоя скамья опустела, I что все консуляры, которых ты в прошлом не раз обрекал на убийство, пересели, оставив незанятыми скамьи той стороны, где сел ты? I Как ты можешь это терпеть?

(17) Если бы мои рабы боялись меня так, как тебя боятся все I твои сограждане, то я, клянусь Геркулесом, предпочел бы покинуть I свой дом. А ты не считаешь нужным покинуть Рим? И если бы я ви­дел, что я - пусть даже незаслуженно - навлек на себя такое тяжкое | подозрение и неприязнь сограждан, то я отказался бы от общения с ними, только бы не чувствовать ненависти в их взглядах. Ты же, зная за собой свои злодеяния и признавая всеобщую ненависть справедли­вой и давно уже заслуженной, еще колеблешься, бежать ли тебе от взоров и от общества тех людей, чьи умы и чувства страдают от твое­го присутствия? Если бы твои родители боялись и ненавидели тебя и если бы тебе никак не удавалось смягчить их, ты, мне думается, скрылся бы куда-нибудь с их глаз. Но теперь отчизна, наша общая мать тебя ненавидит, боится и уверена, что ты уже давно не помыш­ляешь ни о чем другом, кроме отцеубийства. И ты не склонишься пе­ред ее решением, не подчинишься ее приговору, не испугаешься ее могущества? (18) Она так обращается к тебе, Катилина, и своим мол­чанием словно говорит: "Не было в течение ряда лет ни одного пре­ступления, которого не совершил ты; не было гнусности, учиненной без твоего участия; ты один безнаказанно и беспрепятственно убивал многих граждан, притеснял и разорял наших союзников; ты оказался в силах не только пренебрегать законами и правосудием, но также уничтожать их и попирать. Прежние твои преступления, хотя они и были невыносимы, я все же терпела, как могла; но теперь то, что я вся охвачена страхом из-за тебя одного, что при малейшем лязге оружия я испытываю страх перед Каталиной, что каждый замысел, направлен­ный против меня, кажется мне порожденным твоей преступностью, -все это нестерпимо. Поэтому удались и избавь меня от этого страха; если он справедлив, - чтобы мне не погибнуть; если он ложен, - что­бы мне, наконец, перестать бояться". (VIII, 19) Если бы отчизна гово­рила с тобой так, неужели ты не должен был бы повиноваться ей, да­же если бы она не могла применить силу?..

Уезжай из Рима, Катилина; избавь государство от страха; в из­гнание - если ты именно этого слова ждешь от меня - отправляйся. Что же теперь? Ты еще чего-то ждешь? Разве ты не замечаешь молча­ния присутствующих? Они терпят, молчат. К чему ждать тебе их при­говора, если их воля ясно выражена их молчанием?..

(IX, 22) Впрочем, к чему я это говорю? Разве возможно, чтобы тебя что-либо сломило? Чтобы ты когда-либо исправился, помыслил о бегстве, подумал об изгнании? О, если бы бессмертные боги внушили тебе это намерение! Впрочем, я понимаю, какая страшная буря нена­висти - в случае, если ты, устрашенный моими словами, решишь уда­литься в изгнание - угрожает мне если не в настоящее время, когда память о твоих злодействах еще свежа, то, во всяком случае, в буду­щем. Но пусть будет так, только бы это несчастье обрушилось на меня одного и не грозило опасностью государству! Однако требовать от те­бя, чтобы тебя привели в ужас твои собственные пороки, чтобы ты побоялся законной кары, чтобы ты подумал об опасном положении государства, не приходится. Не таков ты, Катилина, чтобы совесть удержала тебя от подлости, страх - от опасных действий или же здра­вый смысл - от безумия...

(24) А впрочем, зачем мне тебе это предлагать, когда ты - как я знаю - уже послал людей, чтобы они с оружием в руках встретили тебя вблизи Аврелиева Форума[14], когда ты - как я знаю - назначил определенный день для встречи с Манлием; более того, когда ты даже того серебряного орла[15], который, я уверен, губительным и роковым ока-1 жется именно для тебя самого и для всех твоих сторонников и для ко- I торого у тебя в доме была устроена нечестивая божница, когда ты I этого самого орла, как я знаю, уже послал вперед? Как ты сможешь и I долее обходиться без него, когда ты не раз возносил к нему моления, I отправляясь на резню, и после прикосновения к его алтарю твоя не­честивая рука так часто переходила к убийству граждан?

(X, 25) И вот, ты, наконец, отправишься туда, куда твоя необуз­данная и бешеная страсть уже давно тебя увлекает. Ведь это не только не удручает тебя, но даже доставляет тебе какое-то невыразимое на­слаждение. Для этого безрассудства тебя природа породила, твоя воля воспитала, судьба сохранила. Никогда не желал ты, не говорю уже -мира, нет, даже войны, если только эта война не была преступной. Ты набрал себе отряд из бесчестного сброда пропащих людей, потеряв­ших не только все свое достояние, но также и всякую надежду. (26) Какую радость ты будешь испытывать, находясь среди них, какому ликованию предаваться! Какое наслаждение опьянит тебя, когда ты среди своих столь многочисленных сторонников не услышишь и не увидишь ни одного честного человека! Ведь именно для такого образа жизни ты и придумал свои знаменитые лишения - лежать на голой земле не только, чтобы насладиться беззаконной страстью, но и чтобы совершить злодеяние; бодрствовать, злоумышляя не только против спящих мужей, но и против мирных богатых людей. У тебя есть воз­можность блеснуть своей хваленой способностью переносить голод, холод, всяческие лишения, которыми ты вскоре будешь сломлен. (27) Отняв у тебя возможность быть избранным в консулы, я, во всяком случае, достиг одного: как изгнанник ты можешь покушаться на госу­дарственный строй, но как консул[16] ниспровергнуть его не можешь, - твои злодейские действия будут названы разбоем, а не войной.

(XI) Теперь, отцы-сенаторы, дабы я мог решительно отвести от себя почти справедливую, надо сказать, жалобу отчизны, прошу вас внимательно выслушать меня с тем, чтобы мои слова глубоко запали вам в душу и в сознание. В самом деле, если отчизна, которая мне го­раздо дороже жизни, если вся Италия, все государство мне скажут: "Марк Туллий, что ты делаешь? Неужели тому, кого ты разоблачил как врага, в ком ты видишь будущего предводителя мятежа, кого, как ты знаешь, как императора ожидают во вражеском лагере - зачинщи­ку злодейства, главарю заговора, вербовщику рабов и граждан губи­телю ты позволишь удалиться, так что он будет казаться не выпущен­ным тобой из Рима, а впущенным тобой в Рим? Неужели ты не пове­лишь заключить его в тюрьму, повлечь на смерть, предать мучитель­ной казни? (28) Что, скажи, останавливает тебя? Уж не заветы ли предков? Но ведь в нашем государстве далеко не редко даже частные лица карали смертью граждан, несших ему погибель. Или сущест­вующие законы о казни, касающиеся римских граждан? Но ведь в на­шем городе люди, изменившие государству, никогда не сохраняли своих гражданских прав. Или ты боишься ненависти потомков? Поис­тине прекрасно воздашь ты благодарность римскому народу, который тебя, человека, известного только личными заслугами и не поручен­ного ему предками, так рано вознес по ступеням всех почетных долж­ностей к высшей власти, если ты, боясь ненависти и страшась какой-то опасности, пренебрежешь благополучием своих сограждан. (29) Но если в какой-то мере и следует опасаться ненависти, то разве нена­висть за проявленную суровость и мужество страшнее, чем ненависть за слабость и трусость? Когда война начнет опустошать Италию, ко­гда будут рушиться города, пылать дома, что же, тогда, по-твоему, не сожжет тебя пламя ненависти?" (XII) Отвечу коротко на эти священ­ные слова государства и на мысли людей, разделяющих эти взгляды. Да, отцы-сенаторы, если бы я считал наилучшим решением покарать Катилину смертью, я этому гладиатору[17] и часа не дал бы прожить. И в самом деле, если выдающиеся мужи и самые известные граждане не только не запятнали себя, но даже прославились, пролив кровь Сатурнина, Гракхов и Флакка, а также многих предшественников их, то мне, конечно, нечего было бояться, что казнь этого братоубийцы, ис­требляющего граждан, навлечет на меня ненависть грядущих поколений. Как бы ни была сильна эта угроза, я все же всегда буду убежден в том, что ненависть, порожденную доблестью, следует считать не не­навистью, а славой.

(30) Впрочем, кое-кто в этом сословии либо не видит того, что I угрожает нам, либо закрывает глаза на то, что видит. Люди эти снисходительностью своей обнадеживали Катилину, а своим недоверчивым отношением благоприятствовали росту заговора при его зарождении. Опираясь на их авторитет, многие не только бесчестные, но просто неискушенные люди - в случае, если бы я Катилину покарал, -назвали бы мой поступок жестоким и свойственным разве только ца­рю. Но теперь я полагаю, что если Катилина доберется до лагеря Манлия, в который он стремится, то никто не будет столь глуп, чтобы не увидеть ясно, что заговор действительно существует, и никто -столь бесчестен, чтобы это отрицать. Я понимаю, что, казнив одного только Катилину, можно на некоторое время ослабить эту моровую болезнь в государстве, но навсегда уничтожить ее нельзя. Если же он сам удалится в изгнание, уведет с собой своих приверженцев и захва­тит с собой также и прочие подонки, им отовсюду собранные, то бу­дут окончательно уничтожены не только эта, уже застарелая болезнь государства:, но также и корень и зародыш всяческих зол. (XIII, 31) И в самом деле, отцы-сенаторы, ведь мы уже давно живем среди опасно­стей и козней, связанных с этим заговором, но почему-то все злодейст­ва, давнишнее бешенство и преступная отвага созрели и вырвались на­ружу именно во время моего консульства. Если из такого множества разбойников будет устранен один только Катилина, то нам, пожалуй, на какое-то короткое время может показаться, что мы избавлены от тревоги и страха; но опасность останется и будет скрыта глубоко в жи­лах и теле государства. Часто люди, страдающие тяжелой болезнью и мечущиеся в бреду, если выпьют ледяной воды, вначале чувствуют об­легчение, но затем им становится гораздо хуже; так и эта болезнь, ко­торой страдает государство, ослабевшая после наказания Каталины, усилится еще более, если остальные преступники уцелеют.

(32) Поэтому пусть удалятся бесчестные; пусть они отделятся от честных, соберутся в одно место; наконец, пусть их, как я уже не раз говорил, от нас отделит городская стена. Пусть они перестанут поку­шаться на жизнь консула у него в доме, стоять вокруг трибунала го­родского претора[18], осаждать с мечами в руках курию, готовить зажигательные стрелы и факелы для поджога Рима; пусть, наконец, на ли­це у каждого будет написано, что он думает о положении государства. Заверяю вас, отцы-сенаторы, мы, консулы, проявим такую бдитель­ность, вы - такой авторитет, римские всадники - такое мужество, все честные люди - такую сплоченность, что после отъезда Каталины все замыслы его вы увидите раскрытыми, разоблаченными, подавленны­ми и понесшими должную кару.

(33) При этих предзнаменованиях, Катилина, на благо государ-. ству, на беду и на несчастье себе, на погибель тем, кого с тобой со­единили всяческие братоубийственные преступления, отправляйся на нечестивую и преступную войну. А ты, Юпитер, чью статую Ромул воздвиг при тех же авспициях[19], при каких основал этот вот город, ты, которого мы справедливо называем оплотом нашего города и держа­вы, отразишь удар Каталины и его сообщников от своих и от других храмов, от домов и стен Рима, от жизни и достояния всех граждан; а недругов всех честных людей, врагов отчизны, опустошителей Ита­лии, объединившихся в злодейском союзе и нечестивом сообществе, ты обречешь - живых и мертвых - на вечные муки.

Вопросы и задания

1.Каково первое впечатление от прочитанной речи? Становится ли сразу по­нятно, почему эта речь до сих пор является нормой и образцом политического красноречия?

2.Каким нарисован политический противник Цицерона в его речи? Кажутся ли нам сегодня приведенные факты абсолютно достоверными? Что именно (со­держание факта, его форма или манера преподнесения) в большей степени настораживает?

3.Выделите структурные части политической речи (они такие же, как и у су­дебной), определите их границы, сформулируйте основ1гую мысль каждой части.

4.Цицерон редко использовал внезапное вступление. Чем можно объяснить употребление его в данной речи? Каково его предназначение? С помощью каких риторических приемов строится такая разновидность вступления?

5.Постройте фрагмент обличительного выступления, используя блок ритори­ческих вопросов. Переформулируйте эти вопросительные предложения в утвер­дительные, сопоставьте исходный фрагмент и полученный. Какой из них оказы­вает более сильное воздействие на слушателя? В какой части выступления может располагаться подобный фрагмент?

6. Первая катилинария построена на развернутой антитезе: мы (защитники Отечества) - наглецы (сторонники Каталины). Выпишите в два столбца слова и выражения, характеризующие эти два политических лагеря. Сколько выражений I и какой окраски в каждом из столбцов? С помощью каких риторических средств I нарисован нелицеприятный портрет Каталины и его сподвижников?

7. При отсутствии фактов, подтверждающих связь Каталины с повстанцами, ] основным способом доказательства стала этопея. Покажите, как она I последовательно реализуется в тексте.

8. Цицерон великолепно владел и логическим доказательством. Примером тому может служить отрывок из первой, сделавшей его знаменитым адвокатом, I речи "В защиту Секста Росция Америйского". В ней Цицерон защищает молодого I человека, обвиняемого в убийстве отца. Какой способ доказательства избрал Ци­церон? Какие риторические приемы использовал здесь автор?

Отца убил он, Секст Росций. - Каков же он человек? Мальчиш­ка развратный и соблазненный негодниками? - Ему уже за сорок. -Видно, старый головорез, лихой человек, убивать ему не впервые? -Нет, и такого вы не слыхали от обвинителя. - Ну так, конечно, рос­кошная жизнь, непомерность долгов, неукрощенные страсти толкнули его к преступлению? - Насчет роскошной жизни Эруций его обелил, сказав, что, пожалуй, ни разу он не был ни на какой пирушке. Долгов не имел никогда никаких. Страсти - откуда им быть у того, кто (чем попрекнул его сам обвинитель) безвыездно жил в деревне, только и делал, что обрабатывал землю? Такая жизнь дальше всего от страстей и неразлучна с сознанием долга. Так что ж довело Секста Росция до такого отчаянного неистовства? Отец, говорят нам, его не любил. Отец не любил? А причина? Ведь она должна быть справедливой, и важной, и всем очевидной. Ибо, как невозможно поверить тому, что смертельный удар был сыном направлен в отца без многочисленнейших и важнейших причин, точно так же неправдоподобно, чтобы отцу был сын ненавистен опять-таки без причин, многих, важных и непре­ложных. Что ж, возвратимся к тому, о чем уже говорили, и спросим: каким же пороком был мечен единственный сын, чтобы внушить отцу нелюбовь? Да выходит, что никаким! Так, значит, был сумасбродом отец, ненавидевший без причины свое порождение? Да нет, его ум от­личался твердостью и постоянством. Ну вот, мы и видим, что если не был ни сумасбродом отец, ни сын конченым человеком, то не было и причины - ни у отца для ненависти, ни у сына для преступления.

9. Внимательно рассмотрите последнее предложение отрывка: в нем повторяются аргументы и делается вывод, в данном случае аргументов только два, но, несомненно, может быть сколь угодно много.

10. По любой житейской ситуации постройте доказательство "от противного", или разделительное, при котором истинность тезиса обосновывается путем исключения остальных возможностей. Используйте в завершение рассуждения предложение-период.

Литература

1 Радциг С. И. Цицерон и его время // Цицерон: 2000 лет со времени смерти: Сб. ' статей. М, 1959. С. 9-54. 2. Утченко С. Л. Цицерон и его время. М., 1986. Ъ. Цицерон. Речи: В 2 т. Т. 1-2. М., 1993. 4. Цицерон. Хрестоматия по риторике. Пермь, 1992.

Дата добавления: 2014-11-06