Шоколадная фабрика, Ленинград

Тут отец, конечно, пустился в рассказ о великом роде Гулькиновых, и я, запрокинув голову на спинку кресла, прикрыла глаза. Какое это было облегчение — после трех дней дороги наконец передать кому-то другому обязанность поддерживать разговор с Иэном. Я пыталась привести мысли в порядок и расслабиться, но, конечно, это было невозможно.

В голове у меня беспрерывно прокручивалась немая кинопленка о мистере и миссис Дрейк. Сейчас у них в гостиной наверняка сидит священник. Может, это даже сам пастор Боб. Или трое усердных сотрудников сыскной полиции. Мне хотелось верить, что я беспокоюсь о родителях Иэна больше, чем о себе самой. Но если бы это было так, я бы развернула машину, доставила мальчика к их двери и покорно ждала последствий, которые неминуемо обрушились бы мне на голову. Рога у нас на головах не лгали. Мы с отцом были похожи: помахивали одинаковыми разветвленными хвостами и воровали все, что плохо лежит. Дьявол думает только о себе.

Но нет. Больше всего я тревожилась за Иэна. Иначе разве стала бы я ради него отказываться от всего, что было у меня в жизни?

— Так вот, — донесся до меня голос отца. — Я расскажу тебе о шоколадной фабрике.

Иэн выпрямился на стуле и кивнул — усталости как не бывало. Более интригующего начала для поклонника Роальда Даля и придумать было нельзя. Я слышала эту историю много раз, и с годами она видоизменялась, превращаясь из правдивого повествования о подростковом бунте сначала в рассказ в духе позднего Маркеса, а потом и вовсе в ключевое событие российской истории двадцатого века.

— Когда я был маленьким, — начал отец, — Россия называлась СССР. Ты об этом слыхал?

Иэн кивнул.

— Это была очень суровая, очень унылая страна. И у нас не было хорошего шоколада. А шоколад — главная любовь моей жизни.

— И вот результат: теперь у него диабет! — крикнула мама из библиотеки.

— Вместо шоколада у нас были такие светло-коричневые плитки со вкусом мела. Их можно было держать в руках хоть пять часов подряд, и они все равно не таяли. Но когда мне было семнадцать, моему дяде как-то позволили съездить в Швейцарию, и он тайком привез мне оттуда прекрасного настоящего шоколада. Он был совершенно черного цвета и пах лесом. Куда там вашим шоколадным батончикам! Ты ведь тоже любишь шоколад?

Вместо ответа Иэн быстро-быстро задышал, как щенок, почуявший угощение.

— Тогда ты понимаешь, о чем я. Я съел весь шоколад один, ни с кем не поделившись, но в красках рассказал о нем друзьям. Мне никто не поверил! Тогда я решил, что стану продавать всему городу настоящий шоколад. Но знаешь, в чем была проблема?

Иэн помотал головой.

— В СССР нельзя было открыть собственный бизнес! Это нужно было делать тайно. Тогда я отправился к своему другу Сергею, он мог достать на черном рынке любую вещь, включая шоколад. Джазовые пластинки тоже были только у него.

— Что такое черный рынок?

— Черный рынок — это когда люди продают друг другу разные вещи тайно, потому что это незаконно.

— Вещи вроде наркотиков? — уточнил Иэн.

— Нет, вроде джазовых пластинок. Ладно, не важно. В общем, мы с Сергеем устроили в подвале моего дома шоколадную фабрику. Мы сообразили, что выгоднее покупать большие плитки, поэтому стали доставать настоящие шоколадные кирпичи размером с энциклопедический словарь. Мы завозили их в подвал на тележке, брали молоток и деревянный колышек и раскалывали шоколадную плиту на кусочки, а потом разводили огонь и расплавляли все в шоколадный суп.

Иэн в восторге погладил себя по животу.

— Потом мы разливали суп в формочки, которые сделал Сергей, и у нас выходило двести пятьдесят шоколадок размером с палец.

Отец продемонстрировал Иэну свой скрюченный указательный палец и продолжал:

— Должен тебе признаться, идея это была не лучшая. После того как шоколад вот так переплавляешь, он седеет, но все равно наши шоколадки были вкуснее, чем то, что продавали в нашей стране. Мы заворачивали их в обертки, на которых было написано «Шоколадная компания, Ленинград». Мы жили не в Ленинграде, такая надпись нам была нужна для конспирации. И вот мы стали продавать шоколад другим мальчишкам. Девчонкам мы не доверяли. Какие-то ребята давали нам за шоколад деньги, а некоторые обменивали на другие вещи, например на туалетную бумагу.

— На туалетную бумагу? — переспросил Иэн, которому это, конечно, показалось интереснейшей подробностью.

— Плохая бумага была шершавой, как наждак. А хорошая ценилась на вес золота. В итоге мы начали продавать так много шоколада, что люди перестали покупать отвратительные шоколадки, которыми торговали в магазинах. Стоило всего раз попробовать наш шоколад — или хотя бы понюхать — и о старом шоколадном меле не могло быть и речи. Вскоре разговоры о том, что в магазинах залеживается никому не нужный шоколад, дошли до секретаря горкома, и он написал письмо самому Сталину: «Жители моего города счастливы настолько, что больше не испытывают потребности в сладостях!» Сталин был очень доволен. Он подумал: «Ага! Сработало! Мой план по созданию счастливой державы оказался успешным!» Так что кто знает, возможно, не начни я тогда торговать шоколадками, мир был бы сейчас другим.

— И вы так и не попались? — спросил Иэн.

Отец рассмеялся:

— Я довольно скоро сам закрыл фабрику: нужно было готовиться к экзаменам в школе. Но черным рынком я продолжал пользоваться: доставал людям хорошую водку, пиво, сигареты, жвачку, журналы с голыми женщинами. Для мальчишки я был страшно богат.

Я слушала, раскрыв рот от изумления — не потому, что отец рассказал десятилетнему ребенку про голых женщин, а потому, что эта его история успела так сильно измениться с тех пор, как я слышала ее в последний раз. Обычно его рассказы обрастали преувеличениями постепенно, но чтобы вот так, полностью изменить всю суть истории — такого с ним еще не бывало. Наверное, он сделал это ради Иэна: придумал счастливый конец, вместо того чтобы рассказывать про картофелину в выхлопной трубе. А может, просто он почувствовал, что сейчас нам бы не очень понравился рассказ, в котором главный герой попался.

— Почему же вы уехали из России, раз вы были там так богаты? — поинтересовался Иэн.

— В СССР невозможно было стать по-настоящему богатым. Деньги-то потратить было не на что! «Мерседесы» у нас не продавались.

Я снова отвлеклась от рассказа отца, когда в комнату вернулась мать. Встретившись со мной взглядом, она многозначительно закатила глаза и отнесла отцовский пустой стакан из-под пива на кухню.

Вообще-то я никогда толком не знала, было ли в этой истории про шоколад хоть одно слово правды. Иногда отец рассказывал, что по радио передавали ставшую знаменитой речь Сталина о счастливом городе, в котором людям не нужны сладости. А порой вдруг оказывалось, что секретарь горкома на самом-то деле сразу поймал отца с Сергеем, и им пришлось откупиться от него сотней шоколадок, после чего он честно держал слово и не выдавал их, но через два года фабрику рассекретил местный почтальон. В одних версиях рассказа ребята становились сказочными богачами, а в других — раздавали шоколад бесплатно, в знак политического протеста. Но до этого дня мне и в голову не приходило, что выдумкой могла оказаться вся история от начала до конца и что, пожалуй, затея с подпольной шоколадной фабрикой и в самом деле слишком хороша, чтобы быть правдой. Эта догадка на удивление сильно меня встревожила.

Даже теперь, пять лет спустя, я знаю, что вся моя Россия, та, которая существует в моем представлении, — ложь. Моя ментальная карта родины предков усеяна выдумками, как старинные карты Атлантического океана — изображениями русалок и морских чудовищ. Вот здесь, к северу от Москвы, находится шоколадная фабрика отца; вот тут, спускаясь по лестнице, останавливается Раскольников; здесь Иван Ильич перевешивает гардины; тут течет река Волга, кишащая беженцами; там семенит по улицам гоголевский нос; тут отчаянные граждане швыряют камни в памятник Сталину; там убегают в ночь дети Романовых, и их карманы набиты золотом; а вон там, наверху, раскинулась Сибирь, и мой дед пробирается домой сквозь сугробы. Через мою Россию проходит одна-единственная тоненькая линия правды: дорога, по которой наш школьный хор ехал из Перми в Екатеринбург и оттуда — в Челябинск, от концертного зала до собора, мимо бетонных стен, покрытых граффити, и мимо деревенских домиков с развешенным во дворе бельем.

Но, с другой стороны, ведь и Америка была для моего отца и его товарищей ложью, пока они сами не ступили на здешнюю посадочную полосу: туалеты, которые никогда не засоряются; поющие на улицах дети; на каждом углу — по кинозвезде; и сигареты «Мальборо» бесплатно. Возможно, в каком-то смысле они и теперь продолжали жить в Америке своей мечты. В краю молочных рек и кисельных берегов — и, кстати, да, если так, то отчего бы в холле многоквартирного дома не появиться бесплатным бутылкам с молоком? А в магазине — бесплатному меду?

Интересно, а на какую выдумку способна я сама? И что определяет нашу фантазию: природа или воспитание? Оглядываясь на те дни, я задаюсь вопросом, насколько реальным было мое представление об Иэне. А еще я пытаюсь понять, насколько правдиво запомнилось мне наше с ним путешествие и все, что он говорил в дороге. И еще я все думаю, что, возможно, я все-таки видела в зеркале заднего вида, как он плакал, но вытеснила это из памяти.

И вообще иногда я задаюсь вопросом: а произошло ли все это на самом деле? По утрам, прежде чем открыть глаза, я пытаюсь напомнить себе, что на самом деле никуда не уезжала из Ганнибала, и надо только попытаться стряхнуть с себя этот затянувшийся сон. Или пытаюсь вспомнить, что на самом деле нахожусь за решеткой. Но когда я все же решаюсь открыть глаза, то вижу перед собой стену своей новой квартиры, и тут уж ничего не поделаешь. Может быть, поэтому я предпочитаю собственной спальне новую библиотеку, в которой теперь работаю: глядя на миллионы книжных корешков, можно представлять себе миллион разнообразных финалов. Оказывается, это сделал дворецкий, а может, я все-таки вышла замуж за мистера Дарси или отправилась смотреть, как девочка катается на карусели в Центральном парке, или, может, мы на наших утлых суденышках боремся с течением, а проснувшись утром, открываем глаза и обнаруживаем рядом Аттикуса Финча.

Или даже лучше: я ведь могу представить себе, что это рассказ, который еще не написан, и есть время все изменить.

Иэн лег спать рано, уж слишком ему понравилась комната и надувной матрас. Родители сварили кофе и засыпали меня вопросами о Дженне Гласс. Мы перебрались за стол, и я изо всех сил старалась сохранять вертикальное положение, казаться бодрой и абсолютно спокойной.

— Напомни-ка мне, кто это, — попросила мать.

Я с облегчением вспомнила, что в прошлом году увезла все свои школьные альбомы в Ганнибал, и мать не может отыскать там Дженну и увидеть ее кудрявые черные волосы и огромные глаза. С таким же успехом я могла бы сказать родителям, что мать Иэна — я сама.

— Наконец-то у тебя приключение, — похвалил меня отец.

— Ну какое же это приключение, я просто помогаю.

Он посмотрел на меня с видом заговорщика, как бы говоря: «Послушай, мы с тобой вместе таскали у соседей одежду, вернувшуюся из химчистки. Так у тебя появился первый кашемировый свитер».

— Хорошо, хорошо, — сказал отец и сосредоточился на кофе, пока мама расспрашивала меня о попытке самоубийства Дженны Гласс.

— Несчастный мальчик обнаружил ее в таком виде? — спросила она.

Я успела рассказать, что Дженна проглотила целый пузырек таблеток, что я не знаю, какие это были таблетки, и что она вовремя позвонила в 911.

— Нет, — ответила я. — Он в это время был в школе.

— Он ходит в твою Латинскую?

— Нет, в другую.

— А где его отец?

— Никто не знает.

Все мое детство прошло вот так — в попытках отчитаться за обеденным столом о каждом событии прошедшего дня. У меня были пятерки по физике, потому что мать заставляла меня по нескольку раз пересказывать ей во всех подробностях каждый эксперимент, который мы проводили в школьной лаборатории. В конце концов она все-таки ушла спать, и я тоже собиралась пойти, но тут отец перегнулся ко мне через стол и спросил:

— Тебе, наверное, не помешают деньги?

Он произнес эти слова чуть ли не с триумфальным видом, ведь я четыре года отказывалась брать у него деньги, и он знал, что на этот раз я вынуждена буду принять его предложение. Отец совал деньги людям с той же страстью, с какой семья моей матери запихивала во всех еду, и так же смертельно обижался, если ему отказывали.

Я скрестила руки перед собой на холодной стеклянной столешнице и опустила на них подбородок.

— Вообще-то не помешают, — призналась я. — Дело в том, что я была не готова к этой поездке, все произошло очень быстро, и непонятно, как долго мне придется здесь пробыть. Но я, конечно же, все тебе отдам.

Он пошел в библиотеку, где спал Иэн, и минуту спустя вернулся с конвертом, полным купюр по пятьдесят и сто долларов. Позже я сосчитаю деньги — в конверте была тысяча.

— Это моя заначка на экстренные случаи, — объяснил отец. — Отдавать не нужно. «Мерседес» взять не хочешь? Отличная машина. Твоя развалится посреди дороги. Рухлядь — она и есть рухлядь.

— Да нет, спасибо, — отказалась я.

Во-первых, я не собиралась оставаться в Чикаго, а во-вторых, отцовская машина наверняка будет привлекать внимание полиции куда больше, чем моя. Начать с того, что он купил ее у человека по имени дядя Коля, который в действительности не приходился мне никаким дядей и занимался только тем, что оказывал всевозможные услуги русским — другой работы, насколько можно было судить со стороны, у него не было. К тому же отец уже год как потерял свои иллинойсские водительские права и водил машину по другим, которые каким-то хитрым способом добыл в Колорадо — у него там была недвижимость.

— Куда ты после Чикаго? — спросил он.

— Домой, — ответила я. — В Миссури.

Он снова посмотрел на меня взглядом сообщника по делу кражи вещей из химчистки:

— А на самом деле куда?

Кажется, в ответ я покраснела, а что сказать — не знала. Впрочем, бояться было нечего. Не мог же отец обо всем догадаться, а если даже ему это и удалось, было похоже, что мой поступок отчего-то вызывает у него гордость.

— Все зависит от того, как долго будет нужна моя помощь, — наконец произнесла я. — Может, съезжу повидаться с университетскими друзьями.

— А, отлично! — обрадовался отец. — Тогда ты, наверное, будешь проезжать Питтсбург?

Названия американских городов отец произносил так, что казалось, он говорит о каких-то островах в Черном море.

Я чувствовала, что соображаю слишком медленно.

— Возможно, — ответила я.

Отец знал, что там живет моя соседка по общежитию, поэтому даже в менее сонном состоянии мне все равно пришлось бы признать, что я, скорее всего, заеду в Питтсбург.

— Это просто прекрасно, тогда я попрошу тебя кое-что туда забросить. Нужно передать небольшую посылку моему другу Леону, а по почте я ее отправлять не хочу. Ты бы могла завезти ее прямо к нему домой, я дам тебе адрес. Я предупрежу его, что ты приедешь.

— Погоди-ка, — запаниковала я. — Что еще за посылка?

Отец рассмеялся:

— Документы. А ты подумала — наркотики? Считаешь своего отца наркодилером? Или, может, думаешь, что я торгую ураном? Твой отец — русский торговец оружием, так ты считаешь?

— Просто хочу понять, не смогут ли меня за это арестовать.

Отец снова пошел в кабинет и вернулся с обувной коробкой.

— Смотри, — сказал он, открывая крышку.

Внутри лежали бумажки, похожие на чеки, сложенные вдвое.

— Ничего криминального, правда? — спросил отец.

— Мне бы не хотелось впутываться ни во что такое, — сказала я.

Отец закрыл коробку и потер пальцами виски.

— Люси, ну ты совсем! — воскликнул он. — Не говори ерунды. Съездишь в Питтсбург, выполнишь мою просьбу, все наверняка пройдет прекрасно. Яблоко с яблони не падает.

То ли он хотел сказать этой фразой, что я — дочь своего отца, то ли намекал, что у него длинные руки и мне от него не уйти, кто его знает. Ясно было только одно: он сам плохо понимает, о чем говорит.

Я покачала головой и, глубоко вздохнув, сказала:

— Ладно, хорошо.

Мне ужасно хотелось спать. Где-то на задворках сознания я понимала, что, согласившись, обрекаю себя на поездку в Питтсбург, даже если Иэн вдруг решит вернуться домой. Если я не доставлю коробку, это может причинить кому-нибудь незначительное неудобство, а может повлечь за собой убийство. Мне не хотелось обременять свою совесть еще и убийством, уж лучше продлить похищение Иэна еще на несколько дней. Не надо было мне соглашаться. Но я очень устала, настолько, что, моргая, держала глаза закрытыми дольше, чем открытыми.

— Настоящая русская девчонка! — похвалил меня отец. Он скрылся в библиотеке с коробкой в руках, а когда вернулся, крышка была надежно примотана широкой упаковочной лентой. Отец взял конверт и написал на обратной стороне адрес.

— Я предупрежу их, что ты едешь, — сказал он.

Дата добавления: 2014-11-06