Той предпосылки, что интенсивность внимания и его объем обратно пропорциональны 17 страница

мы этого не делаем: привычка признавать субстанцию только за существительными

так укоренилась, что наш язык совершенно отказывается субстантивировать другие

части речи.

Обратимся снова к аналогии с мозговыми процессами. Мы считаем мозг органом, в

котором внутреннее равновесие находится в неустойчивом состоянии, так как в

каждой части его происходят непрерывные перемены. Стремление к перемене в одной

части мозга является, без сомнения, более сильным, чем в другой; в одно время

быстрота перемены бывает больше, в другое - меньше. В равномерно вращающемся

калейдоскопе фигуры хотя и принимают постоянно все новую и новую группировку, но

между двумя группировками бывают мгновения, когда перемещение частиц происходит

очень медленно и как бы совершенно прекращается, а затем вдруг, как бы по

мановению волшебства, мгновенно образуется новая группировка, и, таким образом,

относительно устойчивые формы сменяются другими, которых мы не узнали бы, вновь

увидев их. Точно так же и в мозгу распределение нервных процессов выражается то

в форме относительно долгих напряжений, то в форме быстро переходящих изменений.

Но если сознание соответствует распределению нервных процессов, то почему же оно

должно прекращаться, несмотря на безостановочную деятельность мозга, и почему, в

то время как медленно совершающиеся изменения в мозгу вызывают известного рода

сознательные процессы, быстрые изменения не могут сопровождаться особой,

соответствующей им душевной деятельностью?

Объект сознания всегда связан с психическими обертонами.

Есть еще другие, не поддающиеся названию перемены в созна-

нии, так же важные, как и переходные состояния сознания, и так же вполне

сознательные. На примерах легче всего понять, что я здесь имею в виду.

Предположим, три лица одно за другим крикнули вам: "Ждите!", "Слушайте!",

"Смотрите!" Наше сознание в данном случае подвергается трем совершенно различным

состояниям ожидания, хотя ни в одном из воздействий перед ним не находится

никакого определенного объекта. По всей вероятности, никто в данном случае не

станет отрицать существования в себе особенного душевного состояния, чувства

предполагаемого направления, по которому должно возникнуть впечатление, хотя еще

не обнаружилось никаких признаков появления последнего. Для таких психических

состояний мы не имеем других названий, кроме "жди", "слушай" и "смотри".

Представьте себе, что вы припоминаете забытое имя. Припоминание-это своеобразный

процесс сознания. В нем есть как бы ощущение некоего пробела, но пробел этот

ощущается весьма активным образом. Перед нами как бы возникает нечто, намекающее

на забытое имя, нечто, что манит нас в известном направлении, заставляя нас

ощущать неприятное чувство бессилия и вынуждая в конце концов отказаться от

тщетных попыток припомнить забытое имя. Если нам предлагают неподходящие имена,

стараясь навести нас на истинное, то с помощью этого особенного чувства пробела

мы немедленно отвергаем их. Они не соответствуют характеру пробела. При этом

пробел от одного забытого слова не похож на пробел от другого, хотя оба пробела

могут быть нами охарактеризованы лишь полным отсутствием содержания. В моем

сознании совершаются два абсолютно различных процесса, когда я тщетно стараюсь

припомнить имя Спал-динга или имя Баулса. При каждом припоминаемом слове мы

испытываем особое чувство недостатка, которое в каждом отдельном случае бывает

различно, хотя и не имеет особого названия. Такое ощущение недостатка отличается

от недостатка ощущения: это вполне интенсивное ощущение. У нас может сохраниться

ритм забытого слова без соответствующих звуков, составляющих его, или нечто,

напоминающее первую букву, первый слог забытого слова, но не вызывающее в памяти

всего слова. Всякому знакомо неприятное ощущение пустого размера забытого стиха,

который, несмотря на все усилия припоминания, не заполняется словами.

В чем заключается первый проблеск понимания чего-нибудь, когда мы, как

говорится, схватываем смысл фразы? По всей вероятности, это совершенно

своеобразное ощущение. А разве чи-

татель никогда не задавался вопросом: какого рода должно быть то душевное

состояние, которое мы переживаем, намереваясь что-нибудь сказать? Это вполне

определенное намерение, отличающееся от всех других, совершенно особенное

состояние сознания, а между тем много ли входит в него определенных чувственных

образов, словесных или предметных? Почти никаких. Повремените чуть-чуть, и перед

сознанием явятся слова и образы, но предварительное намерение уже исчезнет.

Когда же начинают появляться слова для первоначального выражения мысли, то она

выбирает подходящие, отвергая несоответствующие. Это предварительное состояние

сознания может быть названо только "намерением сказать то-то и /ио-шо".

Можно допустить, что добрые две трети душевной жизни состоят именно из таких

предварительных схем мыслей, не облеченных в слова. Как объяснить тот факт, что

человек, читая какую-нибудь книгу вслух в первый раз, способен придавать чтению

правильную выразительную интонацию, если не допустить, что, читая первую фразу,

он уже получает смутное представление хотя бы о форме второй фразы, которая

сливается с сознанием смысла данной фразы и изменяет в сознании читающего его

экспрессию, заставляя сообщать голосу надлежащую интонацию? Экспрессия такого

рода почти всегда зависит от грамматической конструкции. Если мы читаем "не

более", то ожидаем "чем", если читаем "хотя", то знаем, что далее следует

"однако", "тем не менее", "все-таки>>. Это предчувствие приближающейся словесной

или синтаксической схемы на практике до того безошибочно, что человек, не

способный понять в иной книге ни одной мысли, будет читать ее вслух выразительно

и осмысленно.

Читатель сейчас увидит, что я стремлюсь главным образом к тому, чтобы психологи

обращали особенное внимание на смутные и неотчетливые явления сознания и

оценивали по достоинству их роль в душевной жизни человека. Гальтон и Гексли

сделали некоторые попытки опровергнуть смешную теорию Юма и Беркли, будто мы

можем сознавать лишь вполне определенные образы предметов. Другая попытка в этом

направлении сделана нами, если только нам удалось показать несостоятельность не

менее наивной мысли, будто одни простые объективные качества предметов, а не

отношения познаются нами из состояний сознания. Но все эти попытки недостаточно

радикальны. Мы должны признать, что определенные представления традиционной

психологии лишь наименьшая часть нашей душевной жизни.

Традиционные психологи рассуждают подобно тому, кто стал бы утверждать, что река

состоит из бочек, ведер, кварт, ложек и

Гиппенрейтер.Психология внимании"

других определенных мерок воды. Если бы бочки и ведра действительно запрудили

реку, то между ними все-таки протекала бы масса свободной воды. Эту-то

свободную, не замкнутую в сосуды воду психологи и игнорируют упорно при анализе

нашего сознания. Всякий определенный образ в нашем сознании погружен в массу

свободной, текущей вокруг него "воды" и замирает в ней. С образом связано

сознание всех окружающих отношений, как близких, так и отдаленных, замирающее

эхо тех мотивов, по поводу которых возник данный образ, и зарождающееся сознание

тех результатов, к которым он поведет. Значение, ценность образа всецело

заключаются в этом дополнении, в этой полутени окружающих и сопровождающих его

элементов мысли, или, лучше сказать, эта полутень составляет с данным образом

одно целое -она плоть от плоти его и кость от кости его; оставляя, правда, сам

образ тем же, чем он был прежде, она сообщает ему новое значение и свежую

окраску.

Назовем сознавание "этих отношений, сопровождающее в виде деталей данный образ,

"психическими обертонами".

Физиологические условия "психических обертонов". Всего легче символизировать эти

явления, описав схематически соответствующие им физиологические процессы.

Отголосок психических процессов, служащих источником данного образа,

ослабевающее ощущение исходного пункта данной мысли, вероятно, обусловлены

слабыми физиологическими процессами, которые мгновение спустя ожили; точно так

же смутное ощущение следующего за данным образом, предвкушение окончания данной

мысли, должно быть, зависят от возрастающего возбуждения нервных токов или

процессов, а этим процессам соответствуют психические явления, которые через

мгновение будут составлять главное содержание нашей мысли. Нервные процессы,

образующие физиологическую основу нашего сознания, могут быть во всякую минуту

своей деятельности охарактеризованы следующей схемой (рис. 1). Пусть

горизонтальная линия означает линию времени; три кривые, начинающиеся у точек а,

Ь, с, выражают соответственно нервные процессы, обусловливающие представление

этих трех букв. Каждый

процесс а

занимает известный

Рис, 1

промежуток времени, в течение которого его интенсивность растет, достигает

высшей точки и, наконец, ослабевает. В то время как процесс, соответствующий

сознаванию а, еще не замер, процесс с уже начался, а процесс Ь достиг высшей

точки. В тот момент, который обозначен вертикальной линией, все три процесса

сосуществуют с интенсивностями1 обозначаемыми высотами кривых. Интенсивности,

предшествовавшие вершине с, были мгновением раньше больше, следующие за ней

будут больше мгновение спустя. Когда я говорю: а, Ь, с, то в момент произнесения

Ь ни а, ни с не отсутствуют вполне в моем сознании, но каждое из них по-своему

примешивается к более сильному Ь, так как оба эти процесса уже успели достигнуть

известной степени интенсивности. Здесь мы наблюдаем нечто совершенно аналогичное

обертонам в музыке: отдельно они не различаются ухом, но, смешиваясь с основной

нотой, модифицируют ее; таким же точно образом зарождающиеся и ослабевающие

нервные процессы в каждый момент примешиваются к процессам, достигшим их высшей

точки, и тем видоизменяют конечный результат последних.

Содержание мысли. Анализируя познавательную функцию при различных состояниях

нашего сознания, мы можем легко убедиться, что разница между поверхностным

"знакомством" с предметом и "знанием о нем" сводится почти всецело к отсутствию

или присутствию психических обертонов. Знание о предмете есть знание о его

отношениях к другим предметам. Беглое знакомство с предметом выражается в

получении от него простого впечатления. Большинство отношений данного предмета к

другим мы познаем только путем установления неясного сродства между идеями при

помощи психических обертонов. Об этом чувстве сродства, представляющем одну из

любопытнейших особенностей потока сознания, я скажу несколько слов, прежде чем

перейду к анализу других вопросов.

Между мыслями всегда существует какое-нибудь рациональное отношение. Во всех

наших произвольных процессах мысли всегда есть известная тема или идея, около

которой вращаются все остальные детали мысли (в виде "психических обертонов"). В

этих деталях обязательно чувствуются определенное отношение к главной мысли,

связанный с нею интерес и в особенности отношение гармонии или диссонанса,

смотря по тому, содействуют они развитию главной мысли или являются для нее

помехой. Всякая мысль, в которой детали по качеству вполне гармонируют с

основной идеей, может считаться успешным развитием данной темы. Для того чтобы

объект мысли занял соответствующее место в ряду наших идей, достаточно, чтобы он

зани-

8* 227

мал известное место в той схеме отношений, к которой относится и господствующая

в нашем сознании идея.

Мы можем мысленно развивать основную тему в сознании главным образом посредством

словесных, зрительных и иных представлений; на успешное развитие основной мысли

это обстоятельство не влияет. Если только мы чувствуем в терминах родство

деталей мысли с основной темой и между собой и если мы сознаем приближение

вывода, то чувствуем, что мысль развивается правильно и логично. В каждом языке

какие-то слова благодаря частым ассоциациям с деталями мысли по сходству и

контрасту вступили в тесную связь между собой и с известным заключением,

вследствие чего словесный процесс мысли течет строго параллельно соответствующим

психическим процессам в форме зрительных, осязательных и иных представлений. В

этих психических процессах самым важным элементом является простое чувство

гармонии или разлада, правильного или ложного направления мысли.

Если мы свободно-владеем английским и французским языками и начинаем говорить

по-французски, то при дальнейшем ходе мысли нам будут приходить в голову

французские слова и почти никогда при этом мы не собьемся на английскую речь. И

это родство французских слов между собой не есть нечто, совершающееся

бессознательным механическим путем, как простой физиологический процесс: во

время процесса мысли мы сознаем родство. Мы не утрачиваем настолько понимания

французской речи, чтобы не сознавать вовсе лингвистического родства входящих в

нее слов. Наше внимание при звуках французской речи всегда поражается внезапным

введением в нее английского слова.

Наименьшее понимание слышимых звуков выражается именно в том, что мы сознаем в

них принадлежность известному языку, если только мы вообще сознаем их.

Обыкновенно смутное сознание того, что все слышимые нами слова принадлежат

одному и.тому же языку и специальному словарю этого языка и что грамматические

согласования соблюдены при этом вполне правильно, на практике равносильно

признанию, что слышимое нами имеет определенный смысл. Но если внезапно в

слышимую речь введено неизвестное иностранное слово, если в ней слышится ошибка

или среди философских рассуждений вдруг попадается какое-нибудь площадное,

тривиальное выражение, мы получим ощущение диссонанса от несоответствия и наше

полусознательное согласие с общим тоном речи мгновенно исчезает. В этих случаях

сознание разумности речи выражается скорее в отрицательной, чем в положительной

форме, в простом отсутствии чувства несоответствия между элементами мысли.

Наоборот, если слова принадлежат тому же словарю и грамматические конструкции

строго соблюдены, то фразы, абсолютно лишенные смысла, могут в ином случае сойти

за осмысленные суждения и проскользнуть, нисколько не поразив неприятным образом

нашего слуха. Речи на молитвенных собраниях, представляющие вечно одну и ту же

перетасовку бессмысленных фраз, и напыщенная риторика получающих грош за строчку

газетных писак могут служить яркими иллюстрациями этого факта. "Птицы заполняли

вершины деревьев их утренней песнью, делая воздух сырым, прохладным и

приятным",-вот фраза, которую я прочитал однажды в отчете об атлетическом

состязании, состоявшемся в Джером-Парке. Репортер, очевидно, написал ее

второпях, а многие читатели прочитали, не вдумываясь в смысл.

Итак, мы видим, что во всех подобных случаях само содержание речи, качественный

характер представлений, образующих мысль, имеют весьма мало значения, можно даже

сказать, что не имеют никакого. Важное значение при этом сохраняют по

внутреннему содержанию только остановочные пункты в речи: основные посылки мысли

и выводы. Во всем остальном потоке мысли главная роль остается за чувством

родства элементов речи, само же содержание их почти не имеет никакого значения.

Эти чувства отношений, психические обертоны, сопровождающие термины данной

мысли, могут выражаться в представлениях весьма различного характера. На

диаграмме (рис. 2) легко увидеть, как разнородные психические процессы ведут

одинаково к той же цели. Пусть А будет некоторым впечатлением, почерпнутым из

внешнего опыта, от которого отправляется мысль нескольких лиц. Пусть 2 будет

практическим выводом, к которому всего естественнее приводит данный опыт. Одно

из данных лиц придет к выводу по одной линии, другое- по другой; одно будет при

этом процессе мысли пользоваться английской словесной символикой, другое-

немецкой; у одного будут преобладать зрительные образы, У другого -осязательные;

у одного элементы мысли будут окрашены эмоциональным волнением, у другого -нет;

у одних лиц процесс мысли совершается разом, быстро и синтетически, у другдх -

медленно и в несколько приемов. Но когда предпоследний элемент в мысли каждого

из этих лиц приводит их к одному общему выводу, мы говорим, и говорим совершенно

правильно, что все лица, в сущности, думали об одном и

Рис. 2

том же. Каждое из них было бы чрезвычайно изумлено, заглянув в предшествующий

одинаковому выводу душевный процесс другого и увидав в нем совершенно иные

элементы мысли.

Четвертая особенность душевных процессов, на которую нам нужно обратить внимание

при первоначальном поверхностном описании потока сознания, заключается в

следующем: сознание всегда бывает более заинтересовано в одной стороне объекта

мысли, чем в другой, производя во все время процесса мышления известный выбор

между его элементами, отвергая одни из них и предпочитая другие.

Яркими примерами этой избирательной деятельности могут служить явления

направленного внимания и обдумывания. Но немногие из нас сознают, как непрерывна

деятельность внимания при психических процессах, с которыми обыкновенно не

связывают это понятие. Для нас совершенно невозможно равномерно распределить

внимание между несколькими впечатлениями. Монотонная последовательность звуковых

ударов распадается на ритмические периоды то одного, то другого характера,

смотря по тому, на какие звуки мы будем мысленно переносить ударение. Простейший

из этих ритмов двойной, например: тик-так, тик-так, тик-так. Пятна, рассеянные

по поверхности, при восприятии мысленно объединяются нами в ряды и группы. Линии

объединяются в фигуры. Всеобщность различений "здесь" и "там", "это" и "то",

"теперь" и "тогда" является результатом того, что мы направляем внимание то на

одни, то на другие части пространства и времени.

Но мы не только делаем известное ударение на некоторых элементах восприятий, но

и объединяем одни из них и выделяем другие. Обыкновенно большую часть

находящихся перед нами объектов мы оставляем без внимания. Я попытаюсь вкратце

объяснить, как это происходит.

Начнем анализ с низших форм психики: что такое сами чувства наши, как не органы

подбора? Из бесконечного хаоса движений, из которых, по словам физиков, состоит

внешний мир, каждый орган чувств извлекает и воспринимает лишь те движения,

которые колеблются в определенных пределах скорости. На эти движения данный

орган чувств реагирует, оставляя без внимания остальные, как будто они вовсе не

существуют. Из того, что само по себе представляет беспорядочное неразличимое

сплошное целое, лишенное всяких оттенков и различий, наши органы чувств, отвечая

на одни движения и не отвечая на другие, создали мир, полный контрастов, резких

ударений, внезапных перемен и картинных сочетаний света и тени.

Если, с одной стороны, ощущения, получаемые нами при посредстве органа чувств,

обусловлены известным соотношением концевого аппарата органа с внешней средой,

то, с другой, из всех этих ощущений внимание наше избирает лишь некоторые

наиболее интересные, оставляя в стороне остальные. Мы замечаем лишь те ощущения,

которые служат знаками объектов, достойных нашего внимания в практическом или

эстетическом отношении, имеющих названия "существительных" и потому возведенных

в особый чин достоинства и независимости. Но помимо того особого интереса,

который мы придаем объекту, можно сказать, что какой-нибудь столб пыли в

ветреный день представляет совершенно такую же индивидуальную вещь и в такой же

мере заслуживает особого названия, как и мое собственное тело.

Что же происходит далее с ощущениями, воспринятыми нами от каждого отдельного

предмета? Между ними рассудок снова делает выбор. Какие-то ощущения он избирает

в качестве черт, правильно характеризующих данный предмет, на другие смотрит как

на случайные свойства предмета, обусловленные обстоятельствами минуты. Так,

крышка моего стола называется прямоугольной, согласно одному из бесконечного

числа впечатлений, производимых ею на сетчатку и представляющих ощущение двух

острых и двух тупых углов, но все эти впечатления я называю перспективными

видами стола; четыре же прямых угла считаю его истинной формой, видя в

прямоугольной форме на основании некоторых собственных соображений, вызванных

чувственными впечатлениями, существенное свойство этого предмета.

Подобным же образом истинная форма круга воспринимается нами, когда линия зрения

перпендикулярна к нему и проходит через его центр; все другие ощущения,

получаемые нами от круга, суть лишь знаки, указывающие на это ощущение. Истинный

звук пушки есть тот, который мы слышим, находясь возле нее. Истинный цвет

кирпича есть то ощущение, которое мы получаем, когда глаз глядит на него на

недалеком расстоянии не при ярком освещении солнца и не в полумраке; при других

же условиях мы получаем от кирпича другое впечатление, которое служит лишь

знаком, указывающим на истинное; именно в первом случае кирпич кажется краснее,

во втором -синее, чем он есть на самом деле. Читатель, вероятно, не знает

предмета, которого он не представлял бы себе в каком-то типичном положении,

какого-то нормального разреза, на определенном расстоянии, с определенной

окраской и т. д. Но все эти существенные характерные черты, которые в

совокупности образуют для нас истинную объективность предмета и контрастируют с

так называе-

мыми субъективными ощущениями, получаемыми когда угодно от данного предмета,

суть такие же простые ощущения. Наш ум делает выбор в известном направлении и

решает, какие именно ощущения считать более реальными и существенными.

Далее, в мире объектов, индивидуализированных таким образом с помощью

избирательной деятельности ума, то, что называется "опытом", всецело

обусловливается воспитанием нашего внимания. Вещь может попадаться человеку на

глаза сотни раз, но если он упорно не будет обращать на нее внимания, то никак

нельзя будет сказать, что эта вещь вошла в состав его жизненного опыта. Мы видим

тысячи мух, жуков и молей, но кто, кроме энтомолога, может почерпнуть из своих

наблюдений подробные и точные сведения о жизни и свойствах этих насекомых? В то

же время вещь, увиденная раз в жизни, может оставить неизгладимый след в нашей

памяти. Представьте себе, что четыре американца путешествуют по Европе. Один

привезет домой богатый запас художественных впечатлений от костюмов, пейзажей,

парков, произведений архитектуры, скульптуры и живописи. Для другого во время

путешествия эти впечатления как бы не существовали: он весь был занят собиранием

статистических данных, касающихся практической жизни. Расстояния, цены,

количество населения, канализация городов, механизмы для замыкания дверей и окон

- вот какие предметы поглощали все его внимание. Третий, вернувшись домой, дает

подробный отчет о театрах, ресторанах и публичных собраниях и больше ни о чем.

Четвертый же, быть может, во все время путешествия окажется до того погружен в

свои думы, что его память, кроме названий некоторых мест, ничего не сохранит. Из

той же массы воспринятых впечатлений каждый путешественник избрал то, что

наиболее соответствовало его личным интересам, и в этом направлении производил

свои наблюдения.

Если теперь, оставив в стороне случайные сочетания объектов в опыте, мы

зададимся вопросом, как наш ум рационально связывает их между собой, то уэидим,

что и в этом процессе подбор играет главную роль. Всякое суждение

обусловливается способностью ума раздробить анализируемое явление на части и

извлечь из последних то именно, что в данном случае может привести к правильному

выводу. Поэтому гениальным человеком мы назовем такого, который всегда сумеет

извлечь из данного опыта истину в теоретических вопросах и указать надлежащие

средства в практических.

В области эстетической наш закон еще более несомненен. Артист заведомо делает

выбор в средствах художественного воспроизведения, отбрасывая все тона, краски и

размеры, которые не гармонируют друг с другом и не соответствуют главной цели

его работы. Это единство, гармония, "конвергенция характерных признаков",

согласно выражению Тэна, которая сообщает произведениям искусства их

превосходство над произведениями природы, всецело обусловлены элиминацией. Любой

объект, выхваченный из жизни, может стать произведением искусства, если художник

сумеет в нем оттенить одну черту как самую характерную, отбросив все случайные,

не гармонирующие с ней элементы.

Делая еще шаг далее, мы переходим в область этики, где выбор заведомо царит над

всем остальным. Поступок не имеет никакой нравственной ценности, если он не был

выбран из нескольких одинаково возможных. Бороться во имя добра и постоянно

поддерживать в себе благие намерения, искоренять в себе соблазнительные

влечения, неуклонно следовать тяжелой стезей добродетели - вот характерные

проявления этической способности. Мало того, все это лишь средства к достижению

целей, которые человек считает высшими. Этическая же энергия раг ехсеПепсе (по

преимуществу) должна идти еще дальше и выбирать из нескольких целей, одинаково

достижимых, ту, которую нужно считать наивысшей. Выбор здесь влечет за собой

весьма важные последствия, налагающие неизгладимую печать на всю деятельность

человека. Когда человек обдумывает, совершить преступление или нет, выбрать или

нет ту или иную профессию, взять ли на себя эту должность, жениться ли на

богатой, то выбор его в сущности колеблется между несколькими равно возможными

будущими его характерами. Решение, принятое в данную минуту, предопределяет все

его дальнейшее поведение. Шопенгауэр, приводя в пользу своего детерминизма тот

аргумент, что в данном человеке со сложившимся характером при данных условиях

возможно лишь одно определенное решение воли, забывает, что в такие критические

с точки зрения нравственности моменты для сознания сомнительна именно

предполагаемая законченность характера. Здесь для человека не столь важен

вопрос, как поступить в данном случае,- важнее определить, каким существом ему

лучше стать на будущее время.

Рассматривая человеческий опыт вообще, можно сказать, что способность выбора у

различных людей имеет очень много общего. Род человеческий сходится в том, на

какие объекты следует обращать особое внимание и каким объектам следует давать

названия; в выделенных из опыта элементах мы оказываем предпочтение одним из них

перед другими также весьма аналогичными путями. Есть, впрочем, совершенно

исключительный случай, в котором выбор не был произведен ни одним человеком

вполне аналогично с другим. Всякий из нас по-своему разделяет мир на две

половинки, и для каждого почти весь интерес жизни сосредоточивается на одной из

них, но пограничная черта между обеими половинками одинакова: "я" и "не-я".

Интерес совершенно особенного свойства, который всякий человек питает к тому,

что называет "я" или "мое", представляет, быть может, загадочное в моральном

отношении явление, но во всяком случае должен считаться основным психическим

фактом. Никто не может проявлять одинаковый интерес к собственной личности и к

личности ближнего. Личность ближнего сливается со всем остальным миром в общую

массу, резко противополагаемую собственному "я". Даже полураздавленный червь,

как говорит где-то Лотце, противопоставляет своему страданию всю остальную

Дата добавления: 2014-11-06