Третьего условия я не буду касаться, так как относительно его мы не имеем 39 страница

настойчиво и авторитетно выступает на замену совокупной работы здравого рассудка

присяжных, знания ими жизни и простого совестливого отношения к своим

обязанностям, там можно сказать суду присяжных, что его песенка спета. Да и

вообще, не последовательнее было бы в таком случае преобразовать суд согласно

мечтаниям криминальной психологии, заменив и профессиональных, и выборных

общественных судей смешанною кол-легиею из врачей, психиатров, антропологов и

психологов, предоставив тем, кто ныне носит незаслуженное имя судей, лишь

формулировку мнения этой коллегии.

Нечто подобное предлагал уже несколько лет назад венский профессор Бенедикт,

согласно мнению которого государству приходится иметь дело с тремя родами

преступников: прирожденными (агенератами), неправильно развившимися лично или

под влиянием среды (дегенератами) и случайными (эгенератами), причем суду над

теми из них, которые оказываются неисправимыми, т. е. агенератами, и над большею

частью дегенератов должен быть придан характер особой коллегии из врачей лишь с

примесью судейского элемента. Эта коллегия, предусмотрительно составленная из

двух инстанций, с периодическим пересмотром всех ее приговоров, должна каждый

раз разрешать формулу X=M+N+N'+E+O, причем М обозначает совокупные условия и

свойства организма подсудимого, N -его прирожденные свойства, N1 - его

приобретен-

11 А кто караулит самих сторожей? {лат.). 686

ные наклонности, Е -внешние на него влияния, его среду и обстановку и О -

случайные влияния и возбуждения. Этот же суд учреждает и своеобразную "усиленную

опеку" над лицами, еще не совершившими преступных деяний, но, однако же, по

своим наклонностям способными их совершить.

Думается, однако, что суд присяжных, переживший повсюду "месть врагов и клевету

друзей", переживет и новую, грозящую ему теоретическую опасность и останется еще

надолго не только органом, но и школою общественного правосудия...

Нельзя, однако, огульно отрицать все поправки в уголовном процессе, предлагаемые

с целью внести более близкое и глубокое изучение самого важного обстоятельства в

каждом уголовном деле, т. е. самого обвиняемого. Чем шире в этом отношении будет

исследование душевных свойств и умственного состояния человека, тем лучше.

Правосудие ничего от этого не проиграет, а общественная совесть только выиграет.

Таково, например, медико-психологическое изучение обвиняемого, которому посвящен

труд профессора Л. Е. Владимирова "Психологическое исследование в уголовном

суде". Доказывая, что целям уголовного правосудия удовлетворяет не

художественное или философско-пси-хологическое исследование, а лишь медико-

психологическое, автор предлагает подвергать последнему каждого обвиняемого в

деянии, влекущем тюремное заключение и более строгое показание. Это исследование

даст возможность своевременно подметить признаки душевной болезни или

уменьшенной вменяемости и откроет объективные данные для ознакомления с душевным

миром обвиняемого, личность которого подлежит обсуждению всецело, а не по

одному, вырванному из его жизни поступку. С другой стороны, нельзя не разделить

высказываемого некоторыми взгляда, что судебные деятели по предварительному

исследованию преступлений и рассмотрению уголовных дел на суде должны иметь

твердую почву сознательного отношения к доказательствам, среди которых

главнейшее, а в большинстве случаев и исключительное место занимают показания

свидетелей, для чего в круг преподавания на юридическом факультете должны быть

введены психология и психопатология. Осуществление этого взгляда на практике

желательно уже по одному тому, что чем разностороннее образован судья, тем менее

предстоит ему опасность впасть в рутину и самодовольно успокоиться на

аккуратности механического отправления службы без всякого признака "святого

беспокойства" о правде в порученном ему деле. Собственно говоря, психопатология

должна входить в курс судебной медицины как составная его часть; что же касается

особого курса психоло-

гии, то именно в нем было бы на месте применение и изучение экспериментальной

психологии как доказывающей наглядно, между прочим, и аберрации памяти. Пусть

вооруженный этими знаниями и руководящими указаниями науки входит молодой юрист

в жизнь и обращается в свое время к судебной деятельности! Если он любит свое

дело, если он приступает к исполнению обязанностей судьи с сознанием их

возвышенного значения и своей нравственной ответственности, он усилит свои

теоретические познания вдумчивою наблюдательностью и выработает в себе навык в

распознавании свойств свидетелей и умение делиться своим опытом в слове и на

деле с присяжными заседателями.

Ill

Среди общих свойств свидетелей, которые отражаются не только на восприятии ими

впечатлений, но и, по справедливому замечанию Бентама на способе передачи

последних, видное место занимает, во-первых, темперамент свидетеля. Сочинение

Фу-лье "О темпераменте и характере" снова выдвинуло вперед учение о

темпераментах и дало физиологическую основу блестящей характеристике, сделанной

Кантом, который различал два темперамента чувства (сангвинический и

меланхолический) и два темперамента деятельности (холерический и

флегматический). Для опытного глаза, для житейской наблюдательности эти

различные темпераменты и вызываемые ими настроения обнаруживаются очень скоро во

всем: в жесте, тоне голоса, манере говорить, способе держать себя на суде. А

зная типическое настроение, свойственное тому и другому темпераменту,

представляется возможным представить себе и отношение свидетеля к

обстоятельствам, им описываемым, и понять, почему и какие именно стороны в этих

обстоятельствах должны были привлечь его внимание и остаться в его памяти, когда

многое другое из нее улетучилось.

Для характеристики влияния темперамента на показание, т. е. на рассказ о том,

как отнесся свидетель к тому или другому явлению или событию, можно в виде

примера представить себе отношение обладателей разных темпераментов к одному и

тому же происшествию. Трамвай наехал на переходившую рельсы женщину и причинил

ей тяжкие повреждения или, быть может, самую смерть, вследствие того, что она не

обратила внимания на предупредительный звонок или что таковой раздался слишком

поздно. Сангвиник, волнуясь, скажет: "Это была ужасная картина-раздался

раздирающий крик, хлынула кровь, мне послышался даже треск ломаемых костей, эта

картина стоит пред моими

глазами, преследует меня, волнуя и тревожа". Меланхолик скажет: "При мне вагон

трамвая раздавил несчастную женщину; и вот людская судьба: быть может, она

спешила к любящему мужу, к любимым детям, под семейный кров -и все разбито,

уничтожено, остались слезы и скорбь о невозвратной потере-и картина осиротелой

семьи с болью возникает в моей душе". Холерик, негодуя, скажет: "Раздавили

женщину! Я давно говорил, что городское управление небрежно в исполнении своих

обязанностей: можно ли поручать управление трамваем таким вагоновожатым, которые

не умеют своевременно начать звонить и предупредить тем рассеянного или тугого

на ухо прохожего. И вот результат. Судить надо за эти упущения, и строго

судить". А флегматик расскажет: "Ехал я на извозчике и вижу: стоит трамвай,

около него толпа народа, что-то смотрят; я привстал в пролетке и вижу: лежит

какая-то женщина поперек рельсов,-вероятно, наехали и раздавили. Я сел на свое

место и сказал извозчику: пошел скорее!"

Во-вторых, в оценке показания играет большую роль пол свидетеля. И при

психологических опытах Штерна и Врешнера замечена разница между степенью

внимания и памяти у мужчин и женщин. Достаточно обратиться к серьезному труду

Гевлок Эл-лисса "О вторичных половых признаках у человека", к интересному и

содержательному исследованию Астафьева "Психический мир женщины", к

исследованиям Ломброзо и Бартельса и к богатой литературе о самоубийствах, чтобы

видеть, что чувствительность к боли, обоняние, слух и в значительной степени

зрение у мужчин выше, чем у женщин, и что, наоборот, любовь к жизни,

выносливость, вкус и вазомоторная возбудимость у женщин выше. Вместе с тем, по

справедливому замечанию Астафьева, у женщин гораздо сильнее, чем у мужчин,

развита потребность видеть конечные результаты своих деяний и гораздо менее

развита способность к сомнению, причем доказательства их уверенности в том или

другом более оцениваются чувством, чем анализом. Отсюда преобладание

впечатлительности перед сознательною работою внимания, соответственно

ускоренному ритму душевной жизни женщины. Наконец, интересными опытами Мак Ду-

галла установлено, что мужчинам время кажется длиннее действительного на 35%,

женщинам же на 111%, а время играет такую важную роль в показаниях. В каждом из

этих свойств содержатся и основания к оценке достоверности показания свидетелей,

а также потерпевших от преступления, которые часто подлежат допросу в качестве

свидетелей.

В-третьих, возраст свидетеля влияет на его показание, особенно если оно не

касается чего-либо выдающегося. Внимание

детей распространяется на ограниченный круг предметов, но детская память

удерживает иногда некоторые подробности с большим упорством. Детские

воспоминания обыкновенно обратно пропорциональны-как и следует -протекшему

времени, т.е. ближайшие факты помнятся детьми сильнее отдаленных. Наоборот,

память стариков слабеет относительно ближайших обстоятельств и отчетливо

сохраняет воспоминание отдаленных лет юности и даже детства. Многие старики с

большим трудом могут припомнить, где они были, кого и где видели накануне или

несколько дней назад, и отчетливо, с подробностью, способны рассказать о том,

что им пришлось видеть или пережить десятки лет назад.

В-четвертых, большой осторожности при оценке показания требует поведение

свидетеля на суде, отражающееся на способе передачи им своих воспоминаний.

Замешательство его еще не доказывает желания скрыть истину из боязни быть

изобличенным во лжи, улыбка и даже смех при даче показания о вовсе не вызывающих

веселости обстоятельствах еще не служат признаком легкомысленного отношения его

к своей обязанности свидетельствовать правду, наконец, нелепые заключения,

выводимые свидетелем из рассказанных им фактов, еще не указывают на

недостоверность этих фактов. Свидетель может страдать навязчивыми состояниями

без навязчивых идей. Он может быть не в состоянии удержаться от непроизвольной и

неуместной улыбки, от судорожного смеха (risus sardonicus), от боязни

покраснеть, под влиянием которой кровь бросается ему в лицо и уши. Эти состояния

подробно описаны академиком В. И. Бехтеревым. Надо в этих случаях слушать, что

говорит свидетель, совершенно исключая из оценки сказанного то, чем оно

сопровождалось. Свидетель может быть глуп от природы, а, по справедливому мнению

покойного Токарского, глупость отличается от ума лишь количественно, а не

качественно -глупец прежде всего является свободным от сомнений. Но глупость

надо отличать от своеобразности, которая тоже может отразиться на показании.

В-пятых, наконец, некоторые физические недостатки, делая показание свидетеля

односторонним, в то же время, так сказать, обостряют его достоверность в

известном отношении. Так, например, известно, что у слепых чрезвычайно тонко

развиваются слух и осязание. Поэтому все, что воспринято ими этим путем,

приобретает характер особой достоверности. Известный окулист в Лозанне Дюфур

даже настаивает на необходимости иметь в числе служащих на быстроходных

океанских пароходах одного или двух слепорожденных, которые ввиду крайнего

развития своего слуха могут среди тумана или ночью слышать приближение

другого судна на громадном расстоянии. То же можно сказать и о более редких

показаниях слепых, основанных на чувстве осязания, если только оно не обращается

болезненно в полиэсте-зию (преувеличение числа ощущаемых предметов) или макроэс-

тезию (преувеличение их объема). Кроме того, исследования ослепшего окулиста

Жаваля и Оршанского указывают на существование у слепых особого чувства,

своеобразного и очень тонко развитого - чувства препятствий, развивающегося

независимо от осязания и помимо его, вследствие повышенной чувствительности

головной кожи. Когда это чувство будет вполне установлено, ему придется отводить

видное место по отношению к топографической части показаний слепых.

Обращаясь от этих положений к тем особенностям внимания, в которых выражается

разность личных свойств и духовного склада людей, можно отметить в общих чертах

несколько характерных видов внимания, знакомых, конечно, всякому наблюдательному

судье.

Отражаясь в рассказе о виденном и слышанном, внимание прежде всего может быть

разделено на сосредоточенное и рассеянное. Внимание первого рода, в свою

очередь, представляется или сведенным почти исключительно к собственной личности

созерцателя или рассказчика, или же, наоборот, отрешенным от этой личности. Есть

люди, которые, о чем бы они ни думали, ни говорили, делают центром своих мыслей

и представлений самих себя и проявляют это в своем изложении. Для них -

сознательно или невольно -все имеет значение лишь постольку, поскольку и в чем

оно их касается. Ничто из окружающего мира явлений не рассматривается ими иначе,

как сквозь призму собственного я. От этого маловажные сами по себе факты

приобретают в глазах таких людей иногда чрезвычайное значение, а события

первостепенной важности представляются им лишь отрывочными строчками -"из

хроники происшествий". При этом житейский размер обстоятельства, на которое

устремлено такое внимание, играет совершенно второстепенную роль. Важно лишь то,

какое отношение имело оно к личности повествователя. Поэтому обладатель такого

внимания нередко с большою подробностью и вкусом будет говорить о вздоре,

действительно только его касающемся и лишь для него интересном, будь то вопросы

сна, удобства костюма, домашних привычек, тесноты обуви, сварения желудка и т.

п., чем о событиях общественной важности или исторического значения, которых ему

пришлось быть свидетелем. Из рассказа его всегда ускользнет все общее, родовое,

широкое в том, о чем он может свидетельствовать, и останется твердо запечат-

ленным в памяти лишь то, что задело его непосредственно. В эго-тической памяти

свидетеля, питаемой подобным, если можно так выразиться, центростремительным

вниманием, напрасно искать более или менее подробной или хотя бы только ясной

картины происшедшего или синтеза слышанного и виденного. Но зато она может

сохранить иногда ценные, характеристические для личности самого свидетеля

мелочи. Когда таких свидетелей несколько, судье приходится складывать свое

представление о том или другом обстоятельстве из их показаний, постепенно

приходя к уяснению себе всего случившегося. При этом необходимо бывает мысленно

отделить картину того, что в действительности произошло на житейской сцене, от

эготической словоохотливости свидетелей. Надо заметить, что рассказчики с

эготическою памятью не любят выводов и обобщений и в крайнем случае наметив их

слегка, спешат перейти к себе, к тому, что они сами пережили или ощутили. "Да!

Ужасное несчастье,-скажет, например, такой повествователь, -представьте себе,

только что хотел я войти, как вижу... ну, натурально, я испугался, думаю, как бы

со мною... да вспомнил, что ведь я... тогда я стал в сторонке, полагая, что,

быть может, здесь мне безопаснее,- и все меня так поразило, что при моей

впечатлительности мне стало..." - и т. д. и т. д.

У Анри Моннье есть типическое, хотя, быть может, несколько карикатурное,

изображение такого свидетеля, повествующего о железнодорожном крушении,

сопровождавшемся человеческими жертвами. В двух-трех общих выражениях упомянув о

самом несчастье, спасшийся пассажир подробно распространяется о том, как при

этом он долго и тщетно разыскивал погибший зонтик, прекрасный и новый зонтик,

только что купленный в Париже и по удивительно дешевой цене. Так, в отчетах

газет об убийстве министра Плеве был приводим рассказ очевидца, в котором

повествование о том, как он, уронив перчатку, должен был сойти с извозчика,

поднять ее и надеть, занимало не меньшее, если не большее место, чем описание

взрыва, которого он был свидетелем. Несчастье, поразившее сразу ряд людей,

обыкновенно дает много таких свидетелей. Все сводится у них к описанию борьбы

личного чувства самосохранения с внезапно надвинувшеюся опасностью - и этому

описанию посвящается все показание, при этом забывается многое, чего,

несомненно, нельзя было не видеть или слышать. Таковы были почти все показания,

данные на следствиях о крушении императорского поезда в Борках 17 октября 1888

г. и о крушении парохода "Владимир" в августе 1884 года на пути из Севастополя в

Одессу. У нас, на Руси, под влиянием пере-

живания скорбных представлений о судах, по которым можно было "затаскать

человека", очень часто показанию придает эготичес-кий характер и пугливое

отношение свидетеля к происходившему пред ним, сводящееся к желанию избежать

возможности видеть и слышать то, о чем может придется потом на суде показывать.

Передача обстоятельств, по отношению к которым рассказчик старался избежать

положения свидетеля, обращается незаметно для рассказчика в передачу того, что

он делал и думал, а не того, что делали и говорили "они" или что случилось пред

ним.

Прямую противоположность вниманию центростремительному представляет внимание,

которое, употребляя те же термины из области физики, можно бы назвать

центробежным. Оно стремится вникнуть в значение явления и, скользнув по его

подробностям и мелочам, уяснить себе сразу смысл, важность и силу того или

другого события. Человек, которому свойственно такое внимание, очень часто

совершенно не думает об отношении тех или других обстоятельств лично к самому

себе. Он легко и свободно переходит из положения наблюдателя в положение

мыслителя по поводу созерцаемого или услышанного. Точно и верно, иногда с

полнейшею объективностью определив общие черты события, сами собою слагающиеся в

известный вывод, такой свидетель, однако, затрудняется точно указать время

происшествия, место, где он сам находился, свои собственные движения и даже

слова. И этого нельзя приписывать простой рассеянности или недостаточной

внимательности свидетеля в его обыкновенной ежедневной жизни. Такие свидетели

вовсе не люди "не от мира сего". Где все просто и привычно -внимание их

равномерно направлено на это все, где событие выходит из ряда обычных явлений

жизни, где оно ярко по своей неожиданности или богато своими возможными

последствиями, там живая работа мысли и чувства свидетеля выступает на первый

план. Она упраздняет в нем на время способность сосредоточиваться на мелочах -и

в памяти его общее подавляет частное, характер события стирает его подробности.

Опытный судья но тону, по способу изложения всегда узнает такого свидетеля, "я"

которого стушевывается пред "они"- или "оно". Он никогда не усомнится в

правдивости показания только потому, что свидетель, умея вообще рассказать

подробности скудного впечатления дня, затрудняется припомнить многое лично о

себе по отношению ко дню, полному подавляющих своею силою впечатлений. "Этот

человек лжет, -скажет поверхностный и поспешный наблюдатель,-он с точностью

определяет, в котором часу дня и где именно он нанял извозчика, чтобы ехать с

визитом к знакомым, и не может определительно при-

помнить, от кого именно вечером в тот же день, в котором часу и в какой комнате

услышал о самоубийстве сына или о трагической смерти жены!.." "Он говорит

правду,-скажет опытный судья,-и эта правда тем вероятнее, чем больше различия

между безразличным фактом и потрясающим событием, между обычным спокойствием

после первого и ошеломляющим вихрем второго..." Вниманием рассеянным можно

назвать такое, которое не способно сосредоточиваться на одном предмете, а,

направляясь на него, задевает по дороге ряд побочных обстоятельств. Смотря по

свойствам наблюдающего и передающего свои впечатления, оно тоже может быть или

центробежным, или центростремительным. При этом мысль и наблюдения никогда не

движутся по прямой дороге, а заходят в переулки и закоулки, цепляясь за

второстепенные данные, иногда вовсе не имеющие отношения к предмету, на который

первоначально было направлено внимание. В частной жизни и в особенности в

деловых отношениях нужно немало терпения и терпимости к рассказчику, чтобы

следить за ломаною ли-ниею повествования, постоянно отклоняющегося в сторону, и,

спокойно выслушивая массу ненужностей, сохранять нить Ариадны в лабиринте

словесных отступлений и экскурсий по сторонам. Судье сверх терпения и

самообладания необходимы в таких случаях известные навык и искусство, чтобы

направлять на надлежащий путь показание свидетеля, не смущая последнего и не

заметая и без того неясную тропинку рассказа. Сюда относятся рассказчики и

свидетели, любящие начинать "ab ovo"12, передавать разные биографические

подробности и вообще отдаваться в безотчетную и безграничную власть своих

воспоминаний, причем accidentalia, essentialia и eventualia13 смешиваются в ходе

мышления в одну общую, бесформенную массу. Тип таких рассказчиков слишком

известен и, к сожалению, распространен, чтобы нужно было пояснять его примерами.

Но нельзя не указать на одну характерную в нашей русской жизни особенность. Это

- любовь к генеалогическим справкам и семейственным эпизодам, одинаково

тягостная и со стороны слушателя, в виде вопросов, и со стороны рассказчика, в

виде ненужных подробностей. Взволнованный каким-нибудь выходящим из ряда

событием, рассказчик, передавая о нем сжато и целостно по содержанию, вынужден

бывает назвать для точности те или другие имена. Горе ему, если в составе

внимающих ему есть слушатель с рассеянным вниманием... Самое существенное место

повествования, рисующее

С самого начала (лат.).

Случившееся, существенное и предполагаемое (то, что может произойти) (лат.).

глубокий внутренний смысл события или его значение как общественного явления,

такой слушатель среди общего напряженного внимания способен прервать вопросами:

"Это какой NN? Тот, что женат на ММ?", или "Это ведь тот NN, который, кажется,

служил в кирасирском полку?", или "А знаете, я ведь с этим NN ехал однажды на

пароходе. Это ведь он женился на племяннице ММ, который управлял казенной

палатой? Где только -не помню... ах, да! В Пензе или... нет, в Тамбове... Нет,

нет!.. Вспомнил! именно в Пензе... а брат его..." и т. д. Человек с таким

рассеянным и направленным на мелкие, незначащие подробности вниманием,

сделавшись сам повествователем, очень часто совершенно не отдает себе отчета, в

чем сущность его рассказа и где лежит центр тяжести последнего. Обыкновенно

умственно ограниченный, узкоисполнительный в служебном или светском обиходе, но

вместе чрезвычайно довольный собою, такой рассказчик присоединяет к уклонениям в

сторону брачных или родственных связей и отношений еще особую пунктуальность

названий и топографических подробностей. Для него, например, не существует

просто фамилий или названий городов, а есть чины, имена, отчества и фамилии, нет

Петербурга, Нижнего, "Исакия", Синода, "конки", а есть Санкте-Петербург, Нижний

Новгород, храм Исаакия Далматовского, Святейший правительствующий синод, конно-

железная дорога и т. д. Свидетели такого рода могут с первого взгляда поразить

полностью и, так сказать, обточенностью своего показания. Но полнота эта

обыкновенно оказывается мнимою. Добросовестное усвоение себе частностей, этих

"выпушек и петличек" свидетельского показания, рассеивает внимание по отношению

к главному и единственному нужному. В старые годы, как видно из некоторых

мемуаров, воспитанникам закрытых казенных учебных заведений подавались пирожки,

в которых под тонкою оболочкою пухлого теста почти не оказывалось начинки.

"Пирожки с ничем" прозвали их. Такими "пирожками с ничем" являются нередко очень

подробные и вполне корректные показания свидетелей, изощрившихся в упражнении

рассеянной памяти. Опытный судья всегда предпочтет им неполное в частях, с

пробелами и "запамятованиями", показание свидетеля, чувствующего живо и ввиду

разноценнос-ти впечатлений различно на них и реагирующего.

Затем внимание может сосредоточиваться или на процессе действий, явлений и

собственных мыслей, или же на конечном их результате, так сказать, на итоге их.

Это чрезвычайно ярко выражается обыкновенно в способе изложения. Одни не могут

передавать виденного и слышанного без подробного изложения

всего в порядке последовательной постепенности; другие же, наоборот, спешат

скорее сказать главное. При допросе первых - их зачастую приходится приглашать

сократить свой рассказ; при допросе вторых -их приходится возвращать от итога

рассказа к подробностям места, времени, обстановки и т. д. Делать это надо

осторожно, особенно в первом случае, так как наклонность к процессуальному

рассказу обыкновенно обусловливается еще и особыми свойствами или, правильнее,

привычками внимания, которое цепко держится за последовательность и преемство

впечатлений и, облекаясь в воспоминание, затуманивается, как только в эту

последовательность вносится извне какой-либо перерыв. Эти особенности

рассказчика обыкновенно выражаются и в том, как он умеет слушать. Наряду с

людьми, способными ценить логическую и психологическую нить повествования,

отдельные связанные между собою части которого создают постепенно настроение,

достигающее своего апогея в заключении, в освещающем и осмысливающем все факте,

картине или лирическом порыве, существуют слушатели нетерпеливые, жаждущие

скорейшей "развязки" и предупреждающие ее догадками во всеуслышание или

досадными вопросами... Есть читатели, преимущественно между женщинами, которые

начинают чтение повести или романа с последней главы, желая прежде всего узнать,

чем и как все окончилось. Есть слушатели и рассказчики, подобные таким

читателям. Наконец, есть два рода внимания по отношению к способности души

отзываться на внешние впечатления. Одни объективно и с большим самообладанием,

так сказать, регистрируют то, что видят или слышат, и лишь тогда, когда внешнее

воздействие на их слух или зрение прекратилось, начинают внутреннюю, душевную

переработку этого. Поэтому все, воспринятое ими, представляется их памяти ясно и

не страдает пробелами и пропусками, объясняемыми перерывами внимания. Это те,

которые, по образному выражению великого поэта, "научившись властвовать собой",

умеют "держать мысль свою на привязи" и "усыплять или давить в сердце своем

мгновенно прошипевшую змею". Иначе действуют и чувствуют себя другие, отдающиеся

во власть своим душевным движениям. Эти движения сразу и повелительно

завладевают ими и поражают иногда прежде всего внимание. Тут не может быть речи

о забывчивости или недостатке последнего. Оно просто парализовано, его не

существует вовсе. Таковы люди, по выражению того же Пушкина, "оглушенные шумом

внутренней тревоги". Этот шум подавляет всякую способность не только вдумываться

в окружающее, но даже замечать его. Евгений в "Медном всаднике", Раскольников в

"Преступлении и наказа-

нии"-блестящие представители такого "оглушенного" внимания. В этом положении

часто находятся потерпевшие от преступления, допрашиваемые в качестве

Дата добавления: 2014-11-06