Первая лекция

Приступая к своим "Лекциям о сущности религии", я должен прежде всегопризнаться в том, что только призыв, определенно выраженное желание частиучащейся здесь молодежи побудили меня сделать этот шаг, преодолев своесобственное упорное сопротивление. Мы живем в такое время, когда нет надобности, как было когда-то вАфинах, издавать закон, гласящий, что каждый в момент восстания обязанопределить, на чьей он стороне; мы живем в такое время, когда каждый - итот, который воображает себя наиболее беспартийным, даже против собственногосознания и воли, является, хотя бы только в теории, человеком партии; мыживем в такое время, когда политический интерес поглощает собой всеостальные, и политические события держат нас в непосредственном напряжении ивозбуждении; в такое время, когда - особенно на нас, неполитических немцев -возлагается обязанность забыть все ради политики. Ибо как отдельный человекничего не достигнет и не сделает, если у него нет силы в течение некотороговремени сосредоточиться над тем, в чем он собирается чего-либо достигнуть,так и человечество в известные эпохи должно позабыть ради предстоящей емузадачи все остальные, ради одной деятельности всякую другую, если оно думаетосуществить что-то дельное, что-то законченное. Правда, предмет этих лекций,религия, теснейшим образом связан с политикой, но наш главнейший интерес внастоящее время - не теоретическая, а практическая политика; мы хотимнепосредственно, действуя, участвовать в политике; нам недостаетспокойствия, настроения, охоты, чтобы читать и писать, чтобы поучать иучиться. Мы достаточно долгое время занимались и довольствовались тем, чтоговорили и писали, мы требуем, чтобы, наконец, слово стало плотью, дух -материей, довольно с нас как философского, так и политического идеализма; мыхотим теперь быть политическими материалистами. К этим общим, коренящимся во времени, причинам моего нежеланияпреподавать присоединяются еще и личные соображения. Я по натуре, - еслибрать ее теоретическую сторону, - гораздо менее предназначен быть учителем,чем мыслителем, исследователем. Учитель не устает и не должен уставатьтысячу раз повторять одно и то же, - с меня же довольно сказать что-либоодин раз, если только у меня имеется сознание, что я это хорошо сказал. Меняинтересует и приковывает к себе предмет лишь до тех пор, пока он мне ставитеще препятствия, пока я им целиком не овладел, пока мне с ним еще как быприходится бороться. Но как только я его одолел, то я спешу к другому,новому предмету, ибо мой умственный взор не ограничен пределами однойспециальности, одного предмета: меня интересует все человеческое. Правда, яменьше всего ученый скупец или эгоист, собирающий и сберегающий только длясебя; нет, то, что я делаю и мыслю для себя, я должен делать и мыслить и длядругих. Но я чувствую потребность поучать чему-либо других лишь до тех пор,пока, уча их, я и сам поучаюсь. С предметом же этих лекций, с религией, ядавно закончил свои счеты; в своих сочинениях я исчерпал его со всехсущественнейших или, по крайней мере, труднейших сторон. Затем, я по своейприроде совсем не любитель ни многописания, ни многоговорения. Я, собственноговоря, могу говорить и писать только тогда, когда предмет держит меня всостоянии аффекта, когда он меня воодушевляет. Но аффект воодушевления независит от воли, не регулируется по часам, не является в определенные,заранее намеченные дни и часы. Я вообще могу говорить и писать только о том,о чем, мне кажется, стоит говорить и писать. Стоит же, на мой взгляд,говорить и писать лишь о том, что не разумеется само собой или что неисчерпано уже другими. Поэтому я беру, даже и в своих писаниях, из предметавсегда лишь то, о чем нет ничего в других книгах, по крайней мере ничего,меня удовлетворяющего, исчерпывающего. Остальное я оставляю в стороне. Мойум поэтому афористичен, в чем меня упрекают мои критики, но афористиченсовсем в другом смысле и по другим совсем основаниям, чем они полагают;афористичен, потому что критичен, потому что различает сущность отвидимости, необходимое - от излишнего. Наконец, я прожил долгие годы, целыхдвенадцать лет, в деревенском уединении, исключительно занятый наукой иписанием, и благодаря этому утратил дар речи, устного изложения или, вовсяком случае, не потрудился его в себе развить, ибо я не думал, что мнепридется опять, - говорю опять, так как я в прежние годы читал лекции водном из Баварских университетов, - да еще в университетском городе, устноеслово сделать орудием своей деятельности. Время, когда я навсегда сказал "прости" официально академическойкарьере и поселился в деревне, было такое страшно печальное и мрачное время,что подобная мысль никоим образом не могла возникнуть в моей голове. Этобыло то время, когда все общественные отношения были до такой степениотравлены и заражены, что свободу и здоровье духа можно было сохранить, лишьотказавшись от какой бы то ни было государственной службы, от всякойпубличной роли, даже роли приват-доцента, когда все продвижения нагосударственной службе, каждое начальственное разрешение, даже разрешениечитать лекции (venia docendi) достигались лишь ценой политическогосервилизма и религиозного обскурантизма, когда свободно было только печатноенаучное слово, но и оно было свободно в чрезвычайно ограниченных пределах исвободно не из-за уважения к науке, а, скорее, из-за низкой оценки ее,-вследствие ее действительной или мнимой невлиятельности и безразличия дляобщественной жизни. Что же было делать в такое время, особенно сознавая, чтопитаешь мысли и настроения, враждебные господствующей правительственнойсистеме, как не замкнуться в одиночестве и не воспользоваться печатнымсловом как единственным средством, позволяющим не подвергаться наглостидеспотической государственной власти, конечно, налагая на себя при этомсамоограничение и сохраняя самообладание. Впрочем, отнюдь не одно отвращение к политике загоняло меня водиночество и обрекало лишь на писание. Я жил в непрерывной внутреннейоппозиции к политической правящей системе того времени, но я также находилсяв оппозиции и к идейным правящим системам, то есть к философским ирелигиозным течениям. Чтобы дать себе ясный отчет в существе и причинахэтого расхождения, я нуждался в длительном, ничем не нарушаемом досуге. Ногде же можно лучше найти таковой, как не в деревне, где человек, свободныйот всякой сознательной и бессознательной независимости, от расчетов,тщеславия, удовольствий, интриг и сплетен городской жизни, предоставлентолько самому себе. Кто верит в то, во что верят другие, кто учит и мыслит,чему учат и что мыслят другие, кто, короче говоря, живет в научном илирелигиозном единении с другими, тому не нужно от них телесно отделяться, утого нет потребности в уединении; но она есть у того, кто идет своей дорогойили кто порвал со всем миром, верующим в бога, и хочет этот свой разрывоправдать и обосновать. Для этого необходимо свободное время и свободноеместо. Только по незнанию человеческой природы можно думать, что в каждомместе, при всякой обстановке, в каждом положении и при всякого родаотношениях человек способен свободно мыслить и исследовать, что для этогоничего другого не требуется, как только его собственная воля. Нет, длядействительно свободного, беспощадного, необычного мышления, - если толькоэто мышление должно быть действительно плодотворным и решающим, - требуетсяи необычная, свободная жизнь, не отступающая ни перед какими препятствиями.И кто духовно хочет дойти до основы всех человеческих вещей, тот ичувственно, телесно должен опереться на эту основу. Основа же эта - природа.Только в непосредственном общении с природой выздоравливает человек иотбрасывает от себя все надуманные сверх или противоестественныепредставления и фантазии. Но как раз тот, кто годы проводит в одиночестве, - хотя бы и не вабстрактном одиночестве христианского анахорета, или монаха, а в одиночествегуманном, - и только в письменной форме поддерживает связь свою с миром, тотутрачивает охоту и способность говорить, ибо существует огромная разницамежду устным и письменным словом. Устное имеет дело с определеннойреально-присутствующей публикой, письменное же - с неопределенной,отсутствующей, существующей только в представлении писателя. Устная речьобращена к человеку, письменная же - к человеческому духу, ибо люди, длякоторых я пишу, для меня существа, живущие лишь в духе, в представлении.Писанию не хватает поэтому всех прелестей, вольностей и, так сказать,общественных добродетелей, присущих устному слову; оно приучает человека кстрогому мышлению, приучает его не говорить ничего такого, что не могло бывыдержать критики; но именно благодаря этому оно делает егонесловоохотливым, ригористичным, требовательным к себе, колеблющимся ввыборе слов, неспособным легко выражаться. Я обращаю, господа, ваше вниманиена это, - на то, что я лучшую часть моей жизни провел не на кафедре, а вдеревне, не в университетских аудиториях, а в храме природы, не в салонах ине на аудиенциях, но в уединении моего рабочего кабинета, чтобы вы неприходили на мои лекции с ожиданиями, в которых вы почувствовали бы себяобманутыми, чтобы вы не ждали от меня красноречивого, блестящего изложения. Так как писательская деятельность была до сих пор единственным орудиеммоей общественной деятельности, так как я ей посвятил прекраснейшие часы илучшие силы моей жизни, так как я лишь в ней выявил свой дух, ей однойобязан своим именем, своей известностью, то естественно, конечно, что я своисочинения положил в основу этих лекций и беру их своей руководящей нитью,что я придаю своим сочинениям роль текстов, а своим устам роль комментатораи что таким образом я возлагаю на свои лекции задачу изложить, пояснить,доказать высказанное мною в сочинениях. Я считаю это тем более подходящим,что я в своих сочинениях привык выражаться с величайшей сжатостью ирезкостью, что я в них ограничиваюсь лишь самым существенным и необходимым,опускаю все скучные посредствующие звенья и предоставляю собственномуразумению читателя делать самоочевидные пополнения и выводы, но что именночерез это я рискую вызвать величайшие недоразумения, как это достаточнодоказано критиками моих писаний. Но прежде чем назвать те сочинения, которыея беру текстом своих лекций, я считаю целесообразным дать коротенький обзорвсех моих литературных работ. Мои сочинения подразделяются на сочинения, имеющие своим предметомфилософию вообще, и на сочинения, которые трактуют главным образом религиюили философию религии. К первым относятся: моя "История новой философии" отБэкона до Спинозы; мой "Лейбниц"; мои "Пьер Бэйль", очерк из историифилософии и человечества; мои философско-критические работы и основные философские положения. Кдругой категории принадлежат - мои "Мысли о смерти и бессмертии"; "Сущностьхристианства"; наконец, разъяснения и дополнения к "Сущности христианства".Но, несмотря на это различие в моих сочинениях, все они, строго говоря,имеют одну цель, одну волю и мысль, одну тему. Эта тема есть именно религияи теология и все, что с ними связано. Я принадлежу к людям, без сравненияболее предпочитающим плодотворную односторонность бесплодной, ни к чему ненужной разносторонности и многописанию; я принадлежу к людям, которые всюсвою жизнь имеют в виду одну цель и на ней все сосредоточивают, которые,правда, очень много и очень многое изучают и постоянно учатся, но одномулишь учат, об одном лишь пишут, убежденные, что только это единство являетсянеобходимым условием для того, чтобы что-нибудь исчерпать до конца ипровести в жизнь. Вот почему соответственно этому я во всех моих сочиненияхникогда не упускаю из виду проблем религии и теологии; они были всегдаглавным предметом моего мышления и моей жизни, хотя, разумеется, трактовал яразлично, в разное время, соответственно менявшейся у меня точке зрения. Ядолжен, однако, отметить, что в первом издании моей "Истории философии" -отнюдь не из-за соображений политических, а из-за юношеских капризов иантипатий - я выпустил в печати все, непосредственно относящееся к теологии,во втором же издании, вошедшем в мое собрание сочинений, я восполнил этипробелы, но уже не с моей прежней, а с нынешней точки зрения. Первое имя, которое упоминается здесь в связи с религией и теологией,есть имя Бэкона Веруламского, которого многие не без основания называютотцом современной философии и современного естествознания. Он многим служитобразцом благочестивого, христианского естествоиспытателя, ибо онторжественно признал, что не хочет применять своей критики профана (что былоим сделано в области естествознания), к вопросам религии и теологии, он-детолько применительно к человеческим вещам неверующий, в вещах жебожественных он самый верноподданнически верующий. Ему принадлежитзнаменитое изречение: "поверхностная философия уводит от бога, болееглубокая приводит к нему обратно", - изречение, которое, как и многие другиеположения прежних мыслителей, было когда-то и в самом деле истиной, ноперестало теперь уже быть таковой, хотя нашими историками, не делающимиразличия между прошедшим и настоящим, оно и до сих пор за таковуюпризнается. Я показал, однако, в моем изложении, что те принципы, которыеБэкон признает в теологии, он отрицает в физике, что старый, телеологическийвзгляд на природу - учение о намерениях и целях в природе - есть необходимоепоследствие христианского идеализма, производящего природу от существа,действующего намеренно и сознательно, что Бэкон христианскую религиювытеснил из той ее старой позиции, охватывающей весь мир, которую оназанимала у истинно верующих в средние века, что он лишь как частный человекосуществлял свой религиозный принцип, а отнюдь не как физик, не как философ,не как исторически действующая личность, и что поэтому неправильнопревращать Бэкона в христианско-религиозного естествоиспытателя. Второй,интересный для философии религии человек - это младший современник и другБэкона, Гоббс, знаменитый главным образом благодаря своим политическимвзглядам. Он тот из современных философов, к кому впервые приложен былстрашный эпитет: атеист. Ученые господа, впрочем, в прошлом веке долгоспорили, был ли он действительно атеистом. Я же разрешил этот спор в томсмысле, что признаю Гоббса одинаково и атеистом, и теистом, ибо Гоббс, как ивесь современный мир, принимает, правда, бога, но этот гоббсовский бог всеравно, что и не бог, ибо вся его действительность есть телесность,божественность же его, - так как Гоббс не может указать для нее никакихтелесных качеств, - с принципиально-философской точки зрения есть толькослово, а не сущность. Третьей значительной личностью, в религиозномотношении, однако, не представляющей существенных особенностей, являетсяДекарт. Его отношение к религии и теологии я впервые охарактеризовал в"Лейбнице" и "Бэйле", потому что Декарт лишь после появления моего первоготома был провозглашен образцом религиозного и, в частности,католически-религиозного философа. Но я и относительно него доказал, чтоДекарт-философ и Декарт-верующий - два лица, целиком друг Другупротиворечащие. Наиболее значительные для философии религии, наиболееоригинальные фигуры, рассмотренные мной в этом томе, это-Яков Беме иСпиноза; оба они отличаются от вышеназванных философов тем, что являют собоюне только противоречие между верой и разумом, но оба устанавливаютсамостоятельный религиозно-философский принцип. Первый из них - Яков Беме -кумир философствующих теологов или теистов, другой - Спиноза - кумиртеологизирующих философов или пантеистов. Первого его поклонники в самоепоследнее время прославили как вернейшее целительное средство против тогояда моего учения, которое и составит содержание этих моих лекций. Я женедавно, в моем втором издании, сделал Якова Беме вторично объектом самогоосновательного изучения. Мое вторичное изучение привело меня, однако, ктакому же выводу, как раньше, а именно, что тайна его теософии заключается,с одной стороны, в мистической натурфилософии, с другой - в мистическойпсихологии; так что у него не только нельзя найти опровержения моей точкизрения, но, наоборот, находится подтверждение ее, то есть точки зрения,согласно которой вся теология разлагается на учение о природе и учение очеловеке. Заключением в названном томе является Спиноза. Он - единственныйиз новых философов, положивший первые основы для критики и познания религиии теологии; он - первый, который определенно выступил против теологии;он-первый, который классическим образом формулировал мысль, что нельзярассматривать мира как следствие или дело рук существа личного, действующегосогласно своим намерениям и целям; он - первый, который оценил природу в ееуниверсальном религиозно-философском значении. Я с радостью поэтому принесему дань моего удивления и почитания; я его упрекал только в одном - в том,что это существо, действующее не согласно поставленным целям, несоответственно своим сознанию и воле, он - еще в плену у старыхтеологических представлений - определил как совершеннейшее, как божественноесущество и тем отрезал себе путь к развитию, что он рассматривалсознательное человеческое существо лишь как часть, лишь как "модус",выражаясь языком Спинозы, вместо того, чтобы рассматривать его, какпредельное завершение бессознательного существа. Антипод Спинозы -Лейбниц; ему я посвятил отдельный том. Если Спинозепринадлежит честь превращения теологии в служанку философии, то первомугерманскому философу нового времени, а именно Лейбницу, наоборот,принадлежит честь и бесчестие за то, что философия попала опять под башмактеологии. Это Лейбниц выполнил в особенности в своем знаменитом труде"Теодицея". Лейбниц, как известно, написал эту книгу из галантности поотношению к одной прусской королеве, потревоженной в ее вере сомнениямиБэйля. Но подлинная дама, для которой Лейбниц написал эту книгу и за которойон ухаживал, - это теология. Тем не менее он не удовлетворил теологов.Лейбниц во всех случаях держался обеих партий и именно поэтому не далудовлетворения ни одной. Он не хотел никого обидеть, никого задеть; егофилософия есть философия дипломатической галантности. Даже монады, то естьсущества, из которых состоят, согласно Лейбницу, все предметы,воспринимаемые нашими чувствами, - даже монады, не оказывают друг на друганикакого физического воздействия, только бы не повредить которой-либо изних. Но кто не хочет, хотя бы и не намеренно, обижать и задевать, тот лишенвсякой энергии и всякой действенной силы, ибо нельзя шагу ступить, нераздавливая существ, нельзя выпить ни капли воды, не проглотив инфузорий.Лейбниц - человек промежуточный между средневековьем и новым временем, он -как я его назвал - философский Тихо-де-Браге, но именно благодаря этой своейнерешительности он и до сего дня - кумир всех нерешительных, лишенныхэнергии голов. Поэтому уже в своем первом издании, вышедшем в 1837 году, ясделал теологическую точку зрения Лейбница объектом критики, а вместе с нейи всю теологию вообще. Точка зрения, с которой я производил эту критику,была собственно говоря, спинозистская или абстрактно-философская изаключалась она в том, что я строго различал между теоретической ипрактической точками зрения человека, приурочивая первую к философии, авторую - к теологии и религии. Стоя на практической точке зрения, человек -говорю я - все вещи относит только к себе, к своей пользе и выгоде; стоя жена теоретической точке зрения он эти вещи относит к ним самим. Необходимопоэтому, говорю я там, проводить существенное различение между теологией ифилософией; кто смешивает их, смешивает по существу различные точки зрения исоздает в силу этого нечто уродливое. Рецензенты этой моей работы долгоостанавливались на этом различении; но они упустили из виду, что уже Спинозав своем "Теолого-политическом трактате" рассматривает и критикует теологию ирелигию с этой же точки зрения и что даже Аристотель, если бы он толькосделал теологию предметом своей критики, не мог бы иначе ее критиковать.Впрочем, эта точка зрения, с которой я тогда критиковал теологию, отнюдь неесть точка зрения моих позднейших сочинений, отнюдь не есть моя последняя иабсолютная точка зрения, а лишь относительная, исторически-обусловленная.Поэтому-то я и подверг в новом издании моего сочинения "Изложение и критикафилософии Лейбница" теодецею и теологию Лейбница, равно как и его связаннуюс ними пневматологию или учение о духе, новому критическому рассмотрению.

Дата добавления: 2014-10-23