Суд. — речь прокурора

Публика взволнованно слушает его запальчивую обвинительную речь.

На скамье подсудимых не спекулянт, не грабитель, но заслуженный, почтенный переводчик.

Прокурор мечет в него громы и молнии.

— Преступнику, — говорит он, •— нет и не может быть никаких оправданий. Он обеднил, опреснил, обес­цветил наш богатый простонародный язык, смыл с него все его чудесные краски, лишил его тонких оттен­ков, живых интонаций и тем самым наклеветал на него. Превратив художественную, колоритную прозу в без­душный канцелярский протокол, он — и это отягощает его преступление — даже не уведомил о своем само­управстве читателей, так что многие из них вообра­зили, будто перед ними точная копия подлинника, буд­то убогий, мертвенный стиль перевода в точности соответствует стилю оригинального текста. Это я и называю клеветой.

Тут прокурор торопливо хватает у себя со стола книжки — одну русскую, другую английскую, — желч­но перелистывает их.

Прокурор делает короткую паузу и с новым оже­сточением, еще более бурным, обрушивает на подсу­димого свой праведный гнев.

— Чтобы суд, — говорит он, — мог яснее предста­
вить себе, какой убыток приносит читателям отказ пе­
реводчиков от воспроизведения простонародного сти­
ля, приведу один из наиболее наглядных примеров —
перевод «Ревизора», исполненный в США мистером
Бернардом Гилбертом Геряи.

— Стиль Гоголя, — продолжает свою речь проку­
рор,— характеризуется буйными словесными краска­
ми, доведенными до такой ослепительной яркости, что
радуешься каждой строке, как подарку. И хотя зна­
ешь весь текст наизусть, невозможно привыкнуть к
этому неустанному бунту против серой банальности
привычной штампованной речи, против ее застывших,
безжизненных форм.

Отвергая «правильную» бесцветную речь, Гоголь расцветил всю комедию простонародными формами лексики.

Не «бей в колокола», говорят в «Ревизоре», но «ва­ляй в колокола».

Не «заботы меньше», но «заботности меньше».

Не «получить большой чин», но «большой чин за­шибить».

Не «пьяница», но «пьянюшка».

Этой простонародностью и должен был окрасить свой перевод мистер Герни.

Если он стремился к тому, чтобы его перевод был художественным, он должен был так или иначе сигна­лизировать англо-американским читателям, что в под­линном тексте написано:

Не «обида», но «обижательство».

Не «сойти с ума», но «свихнуть с ума».

Не «истратил денежки», но «профинтил денежки».

Не «привязался к сыну купчихи», но «присыкнулся к сыну купчихи».

Он должен был ввести в свой перевод экспрессию простонародного стиля.

Не мог же он -не заметить, что унтер-офицерша, по­вествуя о том, как ее высекли, говорит не высекли, но отрапортовали:

— Бабы-то наши задрались на рынке, а полиция не
подоспела, да и схвати меня, да так отрапортовали:
два дня сидеть не могла.

Не подрались, но задрались, не схватили, но схвати и так далее.

Весь этот бунт против мертвенной гладкописи не­пременно должен был отразить мистер Герни в языке своего перевода, потому что здесь-то и заключается самая суть гоголевской стилистики. Не воспроизвести этой сути — значит не дать иностранным читателям ни малейшего представления о Гоголе.

Кто из русских¹' людей, говоря о «Ревизоре», не вспомнит с восхищением таких «гоголизмов», без кото­рых «Ревизор» — не «Ревизор»: «не по чину берешь», «бутылка толстобрюшка», «эй вы, залетные!», «вам все — финтирлюшки», «жизнь моя... течет... в эмпи­реях», «эк куда метнул!», «в лице этакое рассужде­ние», «ах, какой пассаж!», «в комнате такое... ам­бре», «а подать сюда Ляпкина-Тяпкина!», «Цице­рон с языка» и так далее и так далее, — недаром все эти слова и словечки тотчас же после по­явления «Ревизора» в печати демократическая молодежь того времени ввела в свой языковой обиход.

А мистер Герни лишает их всякого подобия кры-латости.

Когда, например, у Гоголя один персонаж говорит: «Вот не было заботы, так подай!» — мистер Герни об­волакивает эту лаконичную фразу-пословицу такой тягучей и тяжеловесной канителью:

— Ну, в последнее время у нас было не так уж
много забот, зато теперь их очень много и с избытком.

Там, где у Гоголя сказано: «Эк, куда хватили!» — у мистера Герни читаем:

— Конечно, вы'захватили значительную часть тер^
ритории.

Мудрено ли, что, читая такой перевод, иностранцы при всем желании не могут понять, почему же русские люди считают этого унылого автора одним из величай­ших юмористов, какие только существовали в России, почему, хотя николаевская кнутобойная Русь отодви­нулась в далекое прошлое, «Ревизор» воспринимается нами не как исторический памятник, а как живое про­изведение искусства.

Как бы для того, чтобы окончательно уничтожить в своем переводе колорит эпохи и страны, переводчик заставляет Хлестакова сказать об одном из тогдашних российских романов:

«Бестселлер»!!!

Мистер Герни далеко не всегда понимает идиомы переводимого текста, но, повторяю, если бы даже он не сделал ни единой ошибки, если бы он даже не при­бегал к отсебятинам, все равно это был бы ошибочный перевод «Ревизора», так как в нем не передан стиль гениальной комедии.

Я нарочно взял для примера работу одного из наи­более квалифицированных мастеров перевода.

Кроме «Ревизора», мистер Герни перевел «Отцов и детей», «Трех сестер», «Слово о полку Игореве», «Ши­нель», «Гранатовый браслет», «На дне», стихотворе­ния Пушкина, Маяковского, Блока, а в последнее вре­мя в Нью-Йорке вышла составленная им «Антология советских писателей»'.

Повторяю: это деятельный и дельный литератур­ный работник, и показательно, что даже он спасовал, когда дело дошло до воссоздания просторечного стиля.

Возьмем хотя бы сделанный им перевод «Мертвых душ», который у него озаглавлен «Путешествия Чичи­кова; или домашняя жизнь старой России». Перевод этот вышел в 1924 году в издательстве нью-йоркского «Клуба читателей» («Chichikov's Journeys; or Home Life in Old Russia»).

¹ См. его монументальную (1049 страниц) книгу: «A Trea­sury of Russian Literature» («Сокровищница русской литературы»), by Bernard Guilbert Guerney, New York (The Vanguard Press), где он с энтузиазмом пропагандирует русских писателей.

Нельзя не отнестись с уважением к этому большо­му труду. «Мертвые души» переведены Бернардом Герни гораздо лучше, чем «Ревизор». Найдено много эквивалентных речений, недоступных другим перевод­чикам.

И все лее те причудливые, яркие, выхваченные из самой гущи народной слова-самоцветы, которыми сла­вится гениальная лексика Гоголя, стали у переводчи­ка тусклыми и утратили свою самобытность.

Гоголь, например, говорит:

«Омедведила тебя захолустная жизнь». "У переводчика банальная гладкопись:

«Вы превратились в медведя из-за своей жизни в глуши» (179).

Гоголь:

«Поезжай вабиться с женой».

Мистер Герни:

«Ступай и проведи приятное время со своей же­ной» (65).

Гоголь:

«Ах, какие ты забранки пригинаешь».

Мистер Герни:

«Какую ты произносишь ужасную брань» (44).

У Гоголя Чичиков, забрызганный грязью, разде­вается и отдает Фетинье «всю снятую с себя сбрую».

У мистера Герни сбруя превратилась в «одежду» (garments, 37).

Такое обесцвечивание, опреснение Гоголя происхо­дит на всем протяжении поэмы. Убытки иноязычных читателей «Мертвых душ» неисчислимы. Особенно горько, что такой же убогой банальщиной заменены в переводе не только слова, но и целые фразы Гоголя. Мы с детства привыкли восхищаться таким, например, гоголевским дифирамбом искусству сапожника:

«Что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо!»

И можно представить себе, как возмутился бы Гоголь, если бы мог предвидеть, что эта крылатая фраза, ставшая у нас поговоркой, будет представлена зарубежным читателям так:

«Проткнет своим шилом кусок кожи, и готова для

вас пара сапог, и нет такой пары, за которую вам не хотелось бы поблагодарить» (83).

И не обидно ли, что другая лаконичная русская фраза:

«Ведь предмет просто: фу-фу» — превратилась у пе­реводчика в такое уныло-канительное сочетание слов:

«Ведь обсуждаемое нами дело имеет не более со­держания (substance), чем дуновение воздуха!» (89).

Если лучшие переводчики считают себя вправе так коверкать гоголевский стиль, что же сказать о худ­ших? Худшие в своем презрении к этому стилю дохо­дят до такого цинизма, что, например, встретив у Го­голя незабвенное словечко Плюшкина о каком-то чи­новнике:

«Мы были с ним однокорытниками», переводят без зазрения совести:

«Мы были с ним мальчуганами^ («We were boys together») '.

Вообще иностранные переводчики русских писате­лей не выработали до настоящего времени сколько-нибудь устойчивых принципов для воспроизведения на своем языке тех разнообразных систем просторе­чия, с которыми им приходится сталкиваться при пере­воде Гоголя, Лескова, Салтыкова-Щедрина, Чехова, Леонова, Шолохова.

Что, например, могут подумать французы о «чаро­дее русского языка» Николае Лескове, если им слу­чится прочитать его шедевр «Тупейный художник» в переводе на французский язык, исполненном в 1961 го­ду Алисой Оран и Гарольдом Люстерником? (Тут на скамью подсудимых усаживают и этих мастеров пере­вода.)

В подлиннике верно передана языковая манера бывшей актрисы крепостного театра, фразеология ко­торой то и дело отходит от общепринятых граммати­ческих норм. В этих прихотливых нарушениях норм, в этих трогательно комических беззакониях речи — вся художественная ценность лесковской новеллы, вся

¹ Dead Souls by Nikolai Gogol, translated by Mrs. Edward Garnett, (Random House), p. 182.

ее прелесть и жизненность, а переводчики, заставив старуху крестьянку изъясняться на бесцветном наре­чии плоховатых французских учебников, тем самым начисто ограбили Николая Лескова, отняли у него то великое его мастерство, которое Горький назвал «чародейством». Кому нужен ограбленный, безъязы­кий, фальшивый Лесков, не имеющий ничего общего с подлинным?

Героиня рассказа говорит, например:

«Граф... был так страшно нехорош через свое все­гдашнее зленье».

Здесь, в этом кратком отрывке, два отклонения от нормы: во-первых, вместо «некрасив» говорится «не­хорош», во-вторых, вместо: «из-за своей раздражитель­ности» сказано «через свое зленье», а переводчики, не обращая внимания на эти причуды лесковского стиля, считают вполне адекватной русскому тексту такую ба­нальную гладкопись:

«Граф... был так ужасно некрасив (!), потому что, будучи постоянно разгневан (!)...»

Рассказав про эту жестокую расправу французских переводчиков с русским писателем, критик справед­ливо замечает:

«Н. Лесков в переводе отсутствует... Снято (то есть уничтожено. — К. Ч.) все своеобразное, неожи­данное, стилистически острое»'.

Главная причина этой жестокой расправы с Леско­вым— скудный язык переводчиков, лишенный всяких простонародных примет.

— Пусть подсудимые, — говорит прокурор, — не вздумают сослаться на то, что их языки не имеют ре­сурсов для перевода русской поэзии и прозы. Этот до­вод очень легко опровергнуть, отметив те несомненные сдвиги, которые в последнее время происходят в прак­тике английских и французских мастеров перевода, пытающихся воссоздать на своем языке произведе­ния русской словесности. Стихотворения Пушкина,

¹ Е. Г. Эткинд. Теория художественного перевода и сопо­ставительной стилистики. Сб. «Теория и критика перевода», стр. 27—28.

Лермонтова, Алексея Толстого в переводе покойного Мориса Бэринга, строфы «Евгения Онегина», переве­денные Реджинальдом Хьюиттом (Hewitt), весь «Евге­ний Онегин», переведенный Уолтером Арндтом, Юд­жином Кейденом, Бэбетт Дейч и др. Александр Блок, Валерий Брюсов, Шолохов, Бабель и Зощенко в пере­воде даровитой плеяды молодых переводчиков, пере­воды стихов Андрея Вознесенского, сделанные извест­ным поэтом-эссеистом У. Г. Оденом (Auden), — все это является бесспорным свидетельством, что в Англии и в США уже приходит к концу период ремесленных переводов российской словесности, от которых в свое время пришлось пострадать Льву Толстому, Достоев­скому, Чехову. Все эти новые переводы показывают, что английский язык вовсе «е так неподатлив для пере­вода русской поэзии и прозы, как можно подумать, читая торопливые изделия иных переводчиков...

Не забудем, что сейчас у переводчиков, английских и русских, есть могучее подспорье — двухтомный «Аи гло-русский фразеологический словарь» Александра Кунина, где собраны бесчисленные фразеологические единицы, устойчивые словосочетания современной ан­глийской речи, часто очень картинные, неожиданно яркир

Например: «мертвый кролик» означает у американ­цев гангстера, головореза, а «ступай и снеси яйцо» означает у них «проваливай», а «идолы пещерные» означают у англичан — предрассудки, а «украсть жи­вот, чтобы прикрыть себе спину» — взять в долг у од­ного, чтобы заплатить другому. Все эти причуды живой человеческой речи, часто остроумные, отклоняющиеся от общепринятых языковых норм, чрезвычайно облег­чают переводчику труд отыскания красочных эквива­лентов русского просторечия.

Горячая речь прокурора произвела впечатление Уж очень неопровержимы те факты, которые она из­обличает.

Многим из публики даже почудилось, будто дело подсудимых проиграно. Что может сказать адвокат в их защиту?

ти

СУД. — РЕЧЬ АДВОКАТ*

Но адвокат нисколько не смущен. Вид у него уве­ренный. Да и подсудимые не падают духом. Адвокат начинает свою речь издалека.

— Да, —говорит он, — в принципе никоим обра­
зом нельзя оправдать отказ того или иного перевод­
чика от воспроизведения всевозможных жаргонов,
диалектов, арго, а также разных индивидуальных осо­
бенностей человеческой речи, заключающихся в от­
ступлениях от норм литературного стиля. Прокурор
совершенно прав: вводя нормативные формы туда, где
их нет, переводчики словно водой смывают с изобра­
жаемых автором лиц самые яркие краски. Ведь рече­
вая характеристика — одно из наиболее сильных изо­
бразительных средств, и отказаться от нее — это дей­
ствительно значит превращать живых, живокровных
людей в бездушные восковые фигуры.

Да, в принципе с этим нельзя не согласиться.

Но что же делать переводчикам на практике? Ведь недаром лучшие наши мастера перевода грешат тем же самым грехом, в каком прокурор обвиняет их за­рубежных собратьев.

Вспомните милого Джима из романа Марка Твена «Гекльберри Финн». В подлиннике вся его речь — бо­гата отклонениями от нормы. На каждую сотню про­изнесенных им слов приходится (я подсчитал) четыре десятка таких, которые резко нарушают все нормы грамматики. Вместо going говорит он a-gwyne, вместо dogs — dogst, вместо I am — I is я т. д. и т. д.

— Как воспроизвести эти искажения по-русски? —
язвительно обращается адвокат к прокурору. — Ка­
ким образом дать русскому читателю представление о
том, что речь простодушного Джима вся разукрашена
яркими красками живого и живописного простонарод­
ного говора?

Неужели ввести в перевод такие словечки, как очинно, ось, завсегда, жисть, куфарка, калидор, обна-ковенно, идёть?

Это было бы нестерпимой безвкусицей.

Переводчица романа Н. Дарузес уклонилась от та­кого варварского коверканья слов — и хорошо посту­пила, так как все эти ась и куфарка придали бы Джи-мовым речам рязанский или костромской колорит, ни­сколько не соответствующий лексике и фразеологии негров, проживавших в XIX веке на берегах Мисси­сипи.

Джим в переводе Дарузес вполне владеет интелли­гентской, безукоризненно правильной речью, и совет­ские читатели ничего не потеряли от этого.

(Голоса в публике: «Нет, нет, потеряли!..», «Нет, не потеряли!» Звонок председателя.)

По адвокат по-прежнему невозмутимо спокоен:

— Прокурору очень легко говорить: «переводите
просторечие просторечием», но пусть попробует при­
менить этот демагогический лозунг на практике.
У него решительно ничего не получится или получится
вздор. Как, в самом деле, должны были поступить те
мастера перевода, на которых он обрушился с таким
неистовым пафосом? Передать крестьянско-солдаг-
ско-тюремный жаргон жаргоном уэссекских фермеров
Томаса Харди? Или наречием валлийских крестьян'

И как поступить переводчикам рассказов Лескова? Передать причуды лесковского стиля жаргоном про­вансальских виноделов?

И можно ли надеяться, что найдется искусник, спо­собный правильно воссоздать в переводе стилистику «Трех солдат» Редьярда Киплинга, из которых один говорит на англо-шотландском наречии, другой — нч англо-ирландском, а третий — на уличном жаргоне восточного Лондона?

Нет, вопрос о воспроизведении на родном языке чужих жаргонов, диалектов, арго — вопрос очень труд­ный и сложный, и его не решить с кондачка, как хоте­лось бы моему оппоненту. И я приглашаю его всмо­треться в это дело поглубже.

Защитник берет со стола какую-то нарядную книгу:

— Вот, не угодно ли ему поразмыслить над тем
предисловием, которое Марк Твен предпослал своему

«Гекльберри». Оно написано, так сказать, на страх переводчикам. Из него они могут с глубокой печалью узнать, что в этом романе американский писатель ис­пользовал целых семь разнообразных жаргонов:

1) жаргон миссурийских негров;

2) самую резкую форму жаргонов юго-западных
окраин;

3) ординарный жаргон южного района Мисси­
сипи;

4—7) и, кроме того, четыре вариации этого жар­гона.

Будьте вы хоть талантом, хоть гением, вам нико­гда не удастся воспроизвести в переводе ни единого из этих семи колоритных жаргонов, так как русский язык не имеет ни малейших лексических средств для выполнения подобных задач. Переройте весь «Словарь русского языка» С. И. Ожегова — от слова абажур до слова ящур, — вы не сыщете ни одного эквивалента ни для говора негров, живущих в южном районе Мис­сисипи, ни для любой из его четырех вариаций. В на­шем языке, как и во всяком другом, не найти никаких соответствий тем изломам и вывихам речи, которыми изобилует подлинник.

Здесь каждого переводчика, даже самого сильного, ждет неизбежный провал. Здесь не помогут ни засу-понить, ни дескать, ни ось, ни зазноба.

Героиня мопассановской «Одиссеи проститутки» говорит в подлиннике v'la вместо voila, ben вместо Ыеп, parlions вместо parlais, то есть то и дело откло­няется от правильней речи. Передать эти отклонения переводчик совершенно бессилен'.

Чтобы предотвратить неудачу, у переводчиков есть единственный путь: смиренно пойти по стопам масте­ров, начисто отказавшихся воспроизводить в переводе простонародную речь. Так и перевела «Гекльберри Финна» Н. Дарузес — чистейшим, правильным, ней­тральным языком, не гонясь ни за какими жаргонами.

И хорошо сделала! Очень хорошо! Превосходно!

¹ См. А. Федоров. О художественном переводе. М., 1941, стр 136.

(Голоса в публике: «Нет, плохо!», «Нет, отлично!» Звонок председателя.)

Сейчас передо мной «Гекльберри», выпущенный Детгизом в ее переводе с прелестными рисунками Го-ряева, и, в сущности, какое мне дело, что в подлин­нике вся эта книга от первой до последней страницы написана от лица полуграмотного, темного, дикова­того малого, не имеющего никакого понятия о пра­вильной речи. В переводе этот «дикарь» говорит книж­ным, грамматически правильным языком культурных, интеллигентных людей. Правда, это выходит иногда как-то странно: читаешь, например, сделанное им опи­сание природы, и кажется, что читаешь Тургенева: «Нигде ни звука, полная тишина, весь мир точно ус­нул...» — и т. д.'.

Но разве дело в таких мелочах? Разве эти мелочи помешали советским читателям, особенно детям, по­любить твеновский роман всей душой? Они читают именно этот перевод с восхищением и не требуют ни­какого другого. И их любовь к этой книге нисколько не меньше, чем любовь заокеанских детей, которые читают ее в подлиннике.

Тут адвокат надолго умолкает. Нисколько не торо­пясь, он деловито раскладывает у себя на столе не­большие зеленые томики — романы Диккенса в изда­нии Гослитиздата — и сообщает о них одно прелюбо­пытное свое наблюдение. Оказывается, у Диккенса в каждом романе действует какой-нибудь «человек из низов» с плебейской, неотесанной, но очень вырази­тельной речью. И (знаменательно!) все наши лучшие переводчики Диккенса передают их цветистую про­стонародную речь почти правильной бескрасочной гладкописью!

— Одним из наиболее талантливых, авторитетных и опытных мастеров перевода, — говорит адвокат, — справедливо считается Мария Лорие. Ей принадле­жит перевод романа Диккенса «Большие надежды». Очень художественный перевод, образцовый. Но вот в романе появляется каторжник Мэгвич, вульгарный

¹ Марк Твен. Приключения Гекльберри Финна. Перевод с английского Н. Дарузес. М.. 1963, стр. 144.

дикарь, речь которого вполне выражает его грубую психику. А в переводе Марии Лорие он говорит почти литературно.

«— Милый мальчик, — говорит он, •— и вы, това­рищ Пипа, я не стану рассказывать вам мою жизнь, как в книжках пишут или в песнях поют, а объясню все коротко и ясно, чтобы вы сразу меня поняли», — и т. д. (XXIII, 366) '.

Опять интеллигентская речь, без всякой плебейской окраски. Так мог бы говорить человек с университет­ским образованием: юрист или врач, хотя в подлин­нике с первых же слов слышится речь темного каторж­ника, никогда не бывавшего в культурной среде. Вме­сто for он говорит fur, вместо after — arter, вместо someone — summun и т. д. и т. д.

Эти искривления речи, к счастью, никак не отрази­лись в переводе. «Плебейство» Мэгвича отлично пере­дано — не лексикой, но интонацией.

То же нужно сказать о речи другого простолю­дина, Роджера Райдергуда, в романе «Наш общий друг», блистательно переведенном Н. Волжиной и Н. Дарузес. Хотя в подлиннике Райдергуд говорит не knew, но knowed, не partner, но pardner, не anything, но anythink, в переводе это искажение стилевого стан­дарта не нашло никаких отражений (XXIV, 185—189).

Так что напрасно прокурор с такой неуместной го­рячностью нападает на переводчика Бернарда Гил­берта Герни и видит в его гладкописи чуть ли не вре­дительство.

Нельзя же привлекать людей к суду за то, что они не волшебники и не умеют творить чудеса! Недаром мастера перевода — и французы, и англичане, и рус­ские— именно потому, что они мастера, дистиллируют в своих переводах чужую простонародную речь. За эту «дистилляцию» не судить мы должны переводчи­ков, но благодарить и приветствовать! Здесь, в сущ­ности, их большая заслуга, достойная всяких похвал!

Да, не вина, а заслуга!

¹ Римская цифра в скобках указывает том Собрания сочине­ний Диккенса, вышедшего в Гослитиздате, арабская — страницу названного тома.

Ч го чаще всего заставляет их заменять чужое про­сторечие гладкописью? Их ненависть к безвкусице и фальши. С содроганием эти мастера вспоминают пре­словутого Иринарха Введенского, который, стремясь к просторечию, беспардонно русифицировал подлинник и принуждал англосаксов поддедюливать и пришпан-доривать друг друга, а кое-кого и наяривать.

Оли помнят, как коробило их, когда Сэм Уэллер, чпстокровнейший лондонец, обращался в переводе к отцу, словно к Ивану Сусанину:

— Ну, исполать тебе, старый богатырь!¹

И, конечно, дистилляторы правы: читаешь Бернса в русопятском переводе Федотова, и кажется, будто Бернс был лихим балалаечником в рязанском само­деятельном хоре. Дай середняку переводчику волю вводить в свои переводы простонародную речь, он до того загрузит их всевозможным аи люли да доля-до­люшка, что получится сплошное уродство. Здесь слов­но шлюзы откроются для самой аляповатой и сусаль­ной безвкусицы. И тогда дружно запротестуют чита­тели. «Пусть лучше, — скажут они, — переводчики передадут нам хотя бы сюжетную схему, даже не по­кушаясь на воссоздание иноязычной стилистики! Пусть ограничатся той скромной задачей, которую, как мы только что видели, поставил перед собой Герни: осве­домить своих соотечественников о содержании (только о содержании!) того или иного произведения русской словесности».

Боязнь аляповатой вульгарщины удерживает рус­ских переводчиков от внедрения простонародных ре­чений в тексты своих переводов. Их пугает множество моветонных безвкусиц, допускавшихся переводчиками старого времени. Эти безвкусицы и побуждают их на­чисто отказаться от всяких попыток воссоздать чужое просторечие.

А если таково принципиальное отношение к этому делу наиболее квалифицированных мастеров пере­вода, почему же, спрашивается, мы запрещаем посту-

'Иван Кашкин. Мистер Пиквик и другие. «Литератур­ный критик», 1936, № 5. стр. 214

пать точно так же их коллегам, переводящим Кры­лова, Грибоедова, Гоголя, Лескова, Шолохова?

Возможно, что и их останавливает та же ненависть к сусальной вульгарщине, которая неизбежно прокра­дется в их перевод, если они станут при помощи соб­ственных сленгов воспроизводить просторечие наших классических авторов.

Строго взыскивать с них мы не можем, хотя бы уже потому, что они — в большинстве. Их переводы — бытовое явление. Никто из критиков не высказывает им порицания за то, что, стирая с переводимого текста все его живописные краски, они лишают этот текст той могучей динамики, которая так неотразимо воздей­ствует на чувства и мысли читателей. К этому при­выкли. Это считается в порядке вещей.

Главное в этих повестях и романах, — говорит ад­вокат,— не стиль, а сюжет. В «Ревизоре», например, нам дороже всего его фабула, а не всякие «отрапор­товать» и «присыкнуться».

Здесь адвокат, самоуверенно выпятив грудь, начи­нает распространяться о том, что красоты стиля и экспрессия образов привлекают будто бы лишь от­дельных гурманов, а широкой публике подавай содер­жание.

— Форма «Ревизора»,— говорит он, — примеча­
тельна лишь для очень немногих, а огромному боль­
шинству зарубежных и русских читателей важна идей­
ная направленность бессмертной комедии.

(Крики в публике: «Ложь!», «Демагогия!», «Вздор!», «Нельзя же отделять содержание от фор­мы!»)

Но адвокат не смущен.

— Разрешите, — говорит он, — прочитать вам один
документ, который наглядно показывает, что художе­
ственность перевода отнюдь не такое драгоценное ка­
чество, как пытается внушить нам прокурор. Это
письмо знаменитого немецкого писателя Томаса Ман­
на. В письме Томас Манн напрямик говорит:

«Если в книге есть настоящая сущность, то даже при плохом переводе многое сохраняется, и это уже хорошо».

Многое, и притом самое лучшее, сохраняется даже в таком переводе, который не воспроизводит стили­стики подлинника.

«Я не знаю ни слова по-русски, — говорит в том же письме Томас Манн, — а те немецкие переводы произ­ведений великих русских писателей XIX века,которые я читал в юности, были очень слабыми. Но тем не ме­нее это чтение принадлежит к величайшим событиям в истории моего воспитания» '.

Ггтгтом, пптери читателей при слабых и бесцвет­ных переводах, — так заканчивает свою речь адво­кат, — вовсе не так велики, как хочет убедить нас про­курор. И я надеюсь, что ввиду этих неопровержимо убедительных доводов суд найдет возможным оправ­дать подсудимых и не станет препятствовать им при­менять те же методы впредь.

Дата добавления: 2014-10-31