Без документального подтверждения

Жанка

Похудеть мечтают почти все. Многие за это приличные деньги с удовольствием отваливают, а противоположная сторона с удовольствием берет. Это справедливо. Когда что‑то делается за просто так – ну ни малейшей ответственности. И в конечном счете вред. Чем дороже лекарство, тем почтительней его принимают. И все рекомендации – точь‑в‑точь, и всё, что муравьиным шрифтом на глянцевой желто‑красной этикеточке прочитывается – тщательно и дважды. Если бы панацея была наконец синтезирована, апробирована и продавалась общедоступно в аптеке за пятерку в виде белых таблеток по двадцать штук в упаковке, то вряд ли брали бы. А если бы кто и взял, то принимал бы не четыре раза в день после еды, запивая полстаканом воды, как рекомендовано, а, скажем, два раза и непременно не после, а перед едой. А запивал бы точно либо пивом, либо, на худой конец, «Пепси». И не помогло бы ему нисколько, и он бы ходил по знакомым, хуля и понося эту панацею налево‑направо… Вообще тема «Психология материального стимула» неисчерпаема и в высшей степени диссертабельна. Но я пока про Жанку хочу рассказать, тем более что история эта имеет отчетливо выраженный хеппи‑энд, что нынче повсеместно и справедливо считается большой экстравагантностью сюжета.

Жанка страшно разжирела от бедности, макаронов и общей безнадеги. Училась она во второстепенном, но творческом вузе, откуда должна была выйти не то режиссером народных театров, не то театроведом с уклоном в бодрые массовые зрелища. В Ленинграде после окончания ей было не остаться категорически – своих, с ленинградской пропиской, хватало под завязку, девать такого добра некуда, а ехать пробуждать энтузиазм масс в каком‑нибудь прокисшем районном городишке Тверской области… ой, лучше и не думать об этом!

Поэтому училась девушка неспешно, по возможности растягивая каждый год на два, беря академические отпуска, симулируя не очень опасные болезни – на это творческого воображения за глаза хватало. Подрабатывала по экскурсиям: «Наш город – цитадель революции, город славных революционных традиций, был основан… Северная Венеция… тыры‑тыры три дыры…» Маразм, конечно, но хоть какие‑то гроши на колготки. Мыкалась по холодным, пропитанным вермутом и хлоркой общежитиям, по безалаберным, прокуренным, бронхитным подругам, хипповавшим в лабиринтах крысиных коммуналок на Декабристов и Рубинштейна.

В один из академических отпусков Жанка родила. Делать аборт на дому у Юли Анатольевны не было денег, а в долг та уже не скоблила – несколько раз ее на этом накололи. Ложиться же на Лермонтовский в известную живодральню – уж лучше сразу под трамвай. Да и сессия поджимала, декан обещал слегка подвыгнать из вуза. Вот и пропустила все сроки, разиня. Мальчик получился меленький, головка огурцом, багровый и оручий. Молока к тому же было недостаточно, грудь маленькая, слишком тугой сосок – этих еще неприятностей нехватало – ну так просто растак вашу мать! Курить тоже нельзя. А жить так якобы можно.

Папочка Сашуля, Александр Николаевич… что и говорить, только душу травить. Девкам в палате и компоты из персиков, и гвоздики… мужья какие‑никакие под окнами слоняются. А этот оказался мало того что примитивным мерзавцем, но даже и никаким не журналистом‑международником из Москвы. Элементарный самозванец, козел бородатый, инженер командировочный, мелкая сошка – то ль электроник, то ль электрик, какая разница. Сто восемьдесят в месяц плюс суточные – предел. Столько же и на самом деле стоит, красная цена. Правда, прикинут был по центров ому – ничего не скажешь. Джинсы натуральные штатские фирменные, черная водолазка под замшевым пиджаком, портфель‑«дипломат», «Мальборо» там, шмальборо всякое, зажигалочка под слоновую кость, такая гладенькая, что лизнуть охота. Пастернака томик подарил, что и не снилось. Наверняка мамашка в торговле крутится – нынче откуда джинсы, оттуда и Пастернак. «Старуха, я чувствую в тебе определенную незаурядность… Не дрейфь, малыш, Рио‑де‑Жанейро будет наше… Мы с Евтухом тогда в Мадриде поддали крепко… Концепция соблюдения нейтралитета и невмешательства..» У‑у‑у, подонок!

Жанка заподозревала его в самозванстве, еще когда она попросилась в ресторан Дома журналистов. Увернулся – не хочу, мол, даже видеть коллег, в Москве до изжоги надоели, и вообще вечером предпочитаю заняться творчеством. Известно, какое их творчество… И еще было. Встретились как‑то в баре с Инночкой Холодковой из «Интуриста». Она с Лисницким своим третью чашку кофе с коньяком допивала – семейный обед. Олег ее, хоть и алкаш конченый, но все ж неслабый журналист: то на телевидении, то на радио что‑то делает, знакомых вагон с тележкой. Сама Инночка – добрая баба и красотка, а уж по‑английски – как по‑русски. Произношение божественное, просто мед и бархат. Ну и одета, конечно… Одного австралийца заезжего околдовала до того, что зимой в такси красные розы с Никитского рынка охапками таскал, чудак. Инка смеялась: «Уж лучше бы сухим пайком выдал». Она тогда вся в долгах как в шелках была, дубленка подвернулась канадская обалденная – с вышивкой по подолу и на спине. Упустишь – потом лови. Капиталист этот предложение ей по всей форме сделал, доложил подробно, что у него там вроде компьютерная фирма, то ли ферма куриная. Но куда же Инночка от своего алкаша? Свет клином. А у него жена – учительница ботаники с аллергией на абсолютно все, двенадцать месяцев в году на бюллетене. И сын – амбал двухметровый, не учится, не работает, только на гитаре дренчит, косу отращивает, кармазином череп мажет – вносит удобрение, чтобы скорее прорастала. Как их, несчастных, бросишь? С другой стороны, и родить от Олега опасно, от алкоголика. Получится какой нибудь шестипалый мутант, спасибо.

Жанка тогда в баре Сашку как журналиста‑международника представила. Инка зелеными глазищами блеснула: «Terrific! What countries do you prefer to write about?» – «О’кей! – отвечает болван, – нет проблем! Превосходно!» Проблем у него, вы ж понимаете, нет! Тут Лисницкий хрипит: «Старина, а как там в АПН этот замечательный скандал с Сереги Золотовича статьей развивается?» – «Да так себе, ничего, – мямлит. – Не взять ли нам еще по чашечке кофе?» – и к стойке боком‑боком козлиной припрыжечкой. Лисницкий криво хмыкнул и больше на эту тему не заводил. С вами, как говорится, все ясно. А потом и командировочное удостоверение на номерной завод Жанка у него во внутреннем кармане подглядела, когда он у нее пиджак забыл. За сигаретами полезла, а нашла другое. На войну, оказалось, сволочь, работает. Через полчаса ворвался обратно как ошпаренный, схватил пиджак, трясет, ощупывает: «Ничего не трогала?! Ничего не брала?!» – «Ничего, ничего, ничего. Не прикасалась даже. Продолжайте запланированный маршрут, дорогой товарищ. Больших вам творческих удач в избранном жанре».

Но, с другой стороны, ведь, как мог, заботился. В феврале Жанка с гонконгским вирусом свалилась. Тогда как раз драгоценный Сашуля, Александр свет Николаевич, в очередной раз из Москвы препожаловал уточнить, ясное дело, важные детали международного сотрудничества, смех один! Однако то бутылку кефира в портфеле притащит, то бутербродов с колбаской докторской нежирной из буфета, пяток апельсинов где‑то раздобыл. Жанка даже как‑то по‑бабьи о замужестве, о переезде в Москву стала подумывать – ну что ж… конечно, инженер. Инженер, конечно… Ну и что? Не академик Королев, понятно. Трепач, естественно. Феллини с Маньяни путает, Ван Гога импрессионистом кличет. Из зарубежных авторов Дюма проработал, а из русских – Маршака и Солоухина. Зато хоть не алкаш. Живут же другие и с инженерами. И внешне неплох, рост хороший. Волосы густые темно‑русые. Руки с тропинками выпуклых вен, теплые даже на морозе. Руки, слов нет, хорошие, очень мужские руки. Буду верной, черт побери, инженерской женой. Научусь лепить пельмени, белье можно в прачечную. Деньги – холера с ними, никогда их и не было… Москва, конечно, тоже не Ленинград – поделовитей, попроще: беги‑догоняй, не зевай – успевай.

Прощайте, белые ночи у сфинксов на Васильевском со стихами и студенческой бутылкой рислинга за два тридцать. Привет, черные каналы Новой Голландии, осмотрительно прикидывающиеся никакими днем, а по ночам выдыхающие из тайной глубины чуть затхлый батистовый воздух корабельного, ассамблейного петровского века. И выплывающий из невообразимой глубины то ли голландского холста, то ли драгоценного старинного времени темно‑золотой эрмитажный Рембрандт. Зато буду законная жена при муже: «Мы с моим Сашенькой делаем все своими руками, получаются такие нестандартные вещи и совсем‑совсем недорого», «Мы с мужем, знаете, предпочитаем отдых в нашем чудном Подмосковье, тю‑тю‑тю, ля‑ля‑ля». И никакие скобари, четвертые ассистенты оператора не посмеют нагло лапать просто так, вместо здрасьте…

Однако напрасно девка сомневалась, напрасно слезыньки лила: крупный международник современности растворился, как сахар в кипятке, лишь только Жанка, дура набитая, волнуясь как девятиклассница, поведала о беременности. «Старуха, старуха, мы ж с тобой друзья. Ведь друзья? Ну, дела! А ты уверена? Пойми, сейчас не время, ну, не время, не время просто. Сделай что‑нибудь, ты же умная девочка. Надеюсь, еще не поздно? Все так безумно сложно, я даже как‑то морально не готов. У меня, кстати, забыл тебе сказать, намечается длительная командировка за рубеж, возможно на пару лет… В динамичном веке, малыш, живем. Сейчас, к сожалению, вынужден мчаться – дела, дела, дела. Но дам знать обязательно. Чао! Лечу!»

Мерси, просветил. А то ненароком закралось подозрение, что рыцарь из шестнадцатого века на горизонте обозначился. Теперь же насчет времени и образа действия все ясно. Полное единство, как в классической драматургии. Что же касается командировки «за рубеж», то забыл, подонок, добавить: «Московской и Ленинградской областей». Суп ему варить, носки стирать готовилась, надо же! В мужние жены, идиотка, кретинка, курица культяпая, собралась. Поплакала всласть… почему‑то под Цветаеву – в голове флейтой свистело: «Мне и доныне хочется грызть горькой рябины жаркую кисть»… или «жаркой рябины горькую кисть»? или «горькой – жаркую»? Забыла, все забыла. Что же это за жизнь проклятая такая?.. Ладно, подруга, вставай, кому плачешь? Жалеть тебя некому, ползи из окружения сама. Глубокий вздох и – ап! – плечи вверх, назад и вниз! Спасибо, что уже не очень тошнит. Десять приседаний – о‑о‑ой, поясница, раз‑два. Не распускаться! Намазала погуще зареванные глаза польской тушью, мазнула за ушами последними каплями «Клима», позвонила Инночке… Взяли кофе двойной с ликером наверху в «Европейской», закурили. Инночка, добрая душа, почуствовала, что неладно – из последней заначки «Винстоном» угостила. Тут же бочком подсел сморщенный то ли Родик, то ли Вадик, троюродный знакомый в «малиновом шарфете» до колен и тщательно замахренных по низу джинсах. Спереди лысинка, сзади волосенки собраны в серенький хвостик. Духовный, как настаивает, наследник Франсуа Вийона и Велемира – только его и его завывальных «поэз» сейчас не хватало! «Аз клонюсь пред знаком “юс” славянских славных предков. Перун – Юпитер мой…» и так далее – полюбовались бы на орла его славные славянские предки, не говоря уже о Перуне! Так и не дал, шизик, поговорить, выплакаться… Может, и к лучшему.

Роды прошли легко – хоть в этом повезло. Жила в то время Жанка у Беаты – в половине барской гостиной с розовым мраморным камином и нижней половиной упитанной нимфы на потолке. Юрасик, владелец верхней половины нимфы, звал ее Нинкой и по пьяному делу вел с ней проникновенные матерные беседы. Однажды ворвался в Беатину половину и запустил пустой бутылкой в богатый нимфин зад – обиделся за что‑то. Но промахнулся и попал в крыло амура из Нинкиной свиты, лишив вестника любви части оперения.

Беатино настоящее имя было Люся, она его ненавидела. Врала всем, что ее мать полячка (модно это было тогда), незаконнорожденная дочь боковой ветви графов Потоцких, и ее рязанские кукушечьи веснушки – главная фамильная черта всех этих графов, равно как и нос уточкой. В общем, такое плела, что уши вяли. При этом была ловкой, практичной, поворотливой. Шила платья «под фирму». Аккуратно, не зарываясь, подфарцовывала. Работала дежурной по этажу в «Ленинграде», мечтала там познакомиться с американцем и сбежать, слинять, свалить прочь из этого вонючего бардака навеки, без оглядки, чтобы не вспоминать его никогда и чтобы даже не снилось.

Возвращаться после родов к Беате было невозможно. Ей важно было хорошо высыпаться, иметь свежий, холеный вид. Да и мебели в комнатухе всего было – бугристая тахта, раскладушка, старинное зеркало в резной раме без подзеркальника да поваленная набок этажерка с гладильной доской сверху вместо стола. В камине на плакате «Крейсер Аврора» лежало кружевное белье. Шкафа не было – Беаткины черные длинные шмотки мотались, как команда привидений, на плечиках, зацепленных за вбитые в стенку гвозди. На полу – жестяная банка из под американского пива с раскисшими окурками. Самое подходящее место для новорожденного. В институтском общежитии Жанку, закоренелую академическую задолжницу, позорную двоечницу‑троечницу с орущим младенцем в придачу тоже никто не ждал с возрастающим нетерпением. Вернуться к матери с нудным отчимом‑кадровиком в Знаменское – ой, не напоминайте лучше… Устроилась дворником. Режиссеру хорошо, а дворнику – лучше. Всяк бы в дворники пошел, да не всех научат. Беаткина тетка Ольга Мироновна, инженер в жилуправлении, спасибо, помогла. Самой бы Жанке такого места никогда не сыскать. Желающих – небритых художников‑абстракционистов, дичающих на глазах поэтов из провинции, тощеногих челюстнолицевых девиц, пропихивающихся в творческую среду – как пыли за диваном. Оно и понятно! – комната с законной пропиской и работа не «от и до». А помахать пару часиков метлой навстречу утренней Авроры – оно даже для здоровья полезно. Правда, зарплата – мухе прожить можно, ежели она без особых излишеств, а человеку… Но и на том мерси. Дареному коню ни во что не смотрят. К тому же в центре, на Васильевском, рядом с метро, с Невой – красота! Питаться можно макаронами – почти даром. Помаслишь, сырка плавленого туда – и как в Палермо. Даже Кирилке на яблоки выкроить можно. Не с базара, конечно, но можно. Через несколько месяцев здоровой жизни, работы на воздухе и итальянской кухни Жанка набрала штук тридцать килограммов. Когда садилась на стул, подлые сволочи‑килограммы располагались вокруг пышными воланами, выпирали мерзкими подушечками на спине из‑под лифчика, с пронзающим сердце треском прорывали дефицитные колготки. Мужики перестали обращать внимание. Даже усатый Витюша‑хам, Инночкин коллега по «Интуристу», теперь только издали приветственно махал Жанке волосатой лапкой, как дружественной вьетнамской делегации. Ничего ни на что не налезало и постоянно хотелось есть. Никогда до этого Жанка не мечтала о жареной печенке в сметане с картофельным пюре, о домашних пирожках с вишнями. Мечтала о непищевом: что вот она когда‑нибудь получит диплом и в каком‑то столичном театре… далее туман… поставит что‑то такое… Ибсена, Брехта… лаконично, даже аскетично… жест точен и чист, как у японцев… аплодисменты, бархатные готические гладиолусы. Почему‑то хотелось не как всем, в Париж, а вот в Голландию бы, где узкие темно‑красные и коричневые дома расчерчены белым, как тетрадки в клетку. Пахнет свежей рыбой, смолой и водой, свежемолотым кофе. У пристани качаются, тычутся носами в сваи лодки. И мрачноватая комната с густозелеными в золотую полоску обоями, на стене в глубокой раме мужской портрет… А женщина сидит спиной к зрителю – почему к зрителю? – ведь я там просто никто, проезжий турист… Иду себе мимо…

Каждый день страшно клялась себе завтра не есть ничегошеньки, вот только сегодня поужинаю чуток, не выкидывать же, в самом деле, вкуснющую жареную картошку на сале, что с обеда осталась. Как пахнет, с ума сойти! Перед Новым годом забежала Беата, кинула быстрый взгляд на то, что было раньше Жанкиной талией, на тренировочный костюм цвета безысходной тоски, хлопчатобумажный, прочность окраски нормальная, размер пятьдесят… ну, не важно, какой… Почмокала ребеночку, подарила пушистенькую японскую кофточку с Микки‑Маусом, нырнула в бездонную джинсовую сумку и извлекла… ах! Просто – ах! Черная, атласно‑нежной кожи юбка. «Мейд ин Итали». Слева и справа строчка – не широкая, не узкая, а в точности такая, как надо. Карманы на тусклых заклепках тоже отстрочены. За километр видно – фирма, сто процентов. Серебряный, с золотой диагональной полосой, полиэтиленовый пакет. С нищим отечественным «самопалом» даже чижик не спутает.

– Только для тебя – редкий случай. Наталья Андреевна просто умоляла, рыдала в голос, но я ей: «продано, ласточка. Жаль, но уже продано»… Перетолчется, ничего – муж есть, папашка‑гинеколог, дача в Комаров о. Да еще и сама иногда куда надо постукивает – иначе бы ее, бездельницу свинячью, давно с этой работы поперли. У этой‑то все в ажуре. Вот тебе – действительно позарез надо.

– А… сколько, Беата?

– О чем говоришь? Для такой вещи – чепуха. Где «мейд», еще учти! Сто двадцать – это только с тебя. Наташка Андреевна сто восемьдесят предлагала и больше дала бы, стукачка.

– Куча ж денег, Беатик! Откуда у меня? Экскурсбюро, правда, еще восемнадцать рублей должно, неизвестно когда отдаст. Но это на коньяк и коробку «Садко» – Кирилку в ясли устраивать нужно. Господи, за какие грехи жизнь такая?! Дай хоть посмотреть на вещь настоящую! Умеют же капиталисты‑гады бабе угодить! Не то что наши гиббоны криворукие, строчку проложить ровно не могут.

– Бери, Жанка, бери! Такой больше не будет. Ну хочешь в рассрочку? Никому бы другому… Подумай, какому мужику ты в твоих шобоньях приглянешься? Передовику с «Красного пролетария» разве? Так даже и ему ты на хрен нужна с твоими закидонами – он твоих Мандельштамов да Михаилов Кузминых с Гумилевыми впридачу в гробу видал! Ты хоть борщ простейший раз в жизни сварила?

Жанка взяла. Не спрашивайте, как расплачиваться собиралась. Но самое главное – юбочка‑то размера оказалась что‑то между сорок шестым и сорок восьмым – увы, как говорится, и ах! Сразу в запале не обратила внимания, а мерить при Беате постеснялась – бельишко на Жанке было «мейд ин отечество» и подштопанное кое‑где. Но зато у нее теперь была хоть одна по большому счету настоящая вещь – первый раз в жизни. Живая вещь из Италии! Была, была наверное и в Риме эта юбочка, куда мне, бедной Жанночке, и в жизни не попасть! Она понюхала юбку – не впитала ли кожа специальный итальянский, морской и солнечный аромат? И правда, пахло не только кожей, но и беззаботной жизнью, белым аэропортом и чуть‑чуть смолой. Точно, от пиний. А может побывала ты в Венеции златой, куда мне, толстой Жанночке, увы, – дороги нет. «Дорогие гости нашего города! Наш славный своими революционными традициями город не зря называют северной Венецией!» Интересно, пришло ли какому‑нибудь кретину в голову называть Венецию южным Ленинградом?

Юбка, приложенная наподобие передника спереди к животу, изменила Жанкину внешность. Плюнув на невыстиранные Кирилкины ползунки и немытые кастрюльки из‑под манной каши – крепче бетона, зараза, присыхает к стенкам (куда строители смотрят, ведь открытие!), Жанка накрасила глаза, положила тени – это она умела. Глаза красивые, темно‑серые, блестящие. Хорошо хоть глаза не толстеют! Намазала губы польским блеском, подушилась и еще раз походила перед зеркалом вместе с юбкой. Сначала враскачку, как Джульетта Мазина, потом как Софи Лорен, вызывающе, бедром вперед. Закурила. Вбила гвоздь, повесила красавицу‑юбку на стенку. И заплакала: «Башмачкин я несчастный! “Шинель”, твою мать, приближенная к живой героике наших дней! О‑о‑ой!» Все‑таки, Жанка могла стать неплохим режиссером, я думаю.

Юбка оказалась благодарной синьорой – она помогла Жанке. С этого момента начался оптимистический финал, совсем не по Гоголю, и отчетливый хеппи‑энд, который часто случается, только не все понимают, что данный конкретный оборот дел и являет собой настоящий хеппи‑энд, а ждут апофеоза с оркестром, который не в каждой пьесе и даже не всегда в цирке полагается.

Жанка поклялась: к весне юбку – надеть! Макаронам с плавленным сырком – наше решительное нет! Руки прочь от жареной картошки! Плюшкам со сладким чаем – не пройти! Но пасаран! Питалась как заяц – капусткой, морковкой, редко пол‑яблока на десерт. А когда невмоготу – взглянет на юбку, и та ей: «Надо, Жанночка! Терпи, дорогая. Мы еще погуляем вместе по Марсову Полю. И сирень там, поверь, ничуть не хуже миланской».

– Си, синьора, – отвечает Жанка своему дорогому материальному стимулу и измеряет сантиметром то, что было когда‑то талией и теперь – о, счастье! – снова явственно ею становится. В гости Жанка являлась с полиэтиленовым пакетиком, в котором те же порезанные на кусочки морковь с капустой. Когда подавали пироги с мясом, старалась думать о том как это, в сущности, противно – мясо, убоина. Представляла себе большие шматы сырого, окровавленного мяса с желтым скользким жиром. На шоколадный торт с кремом такие примитивные методы не срабатывали. Призывала на помощь образы аскетов, монахов, пустынников, Майи Плисецкой. К концу апреля Жанка юбку надела. Как она ласково облегла ее новую талию, шелково обтянула бывший жуткий зад, а теперь – стройные бедра! И какой тугой, весенний ветер дул с залива, откидывая волосы назад, относя вольным черным крылом вбок, закрывая ими глаза, как испанским веером! И пошла‑покатила удача. Мать прислала письмо, что заберет Кирилку к себе до ноября: отчим согласен. Витюша‑хам при встрече как бы дружески, «О, привет, старуха!», – похлопал по спине и вроде нечаянно ниже, по юбке: – «Не пригласишь на кофеек?» – «Не приглашу, Витюша. Все выпито». Из деканата пришло письмо, что при условии своевременной сдачи академической задолженности по истории костюма и историческому материализму студентка такая‑то будет восстановлена на третьем курсе института такого‑то. Что ж, отлично, деканчик сякой‑то, а в общем невредный дядька! Восстанавливаться так восстанавливаться! Жизнь удается, маленькие листята вылупились на березах за одну теплую ночь, весь Средний проспект пахнет парниковым огурцом – пошла корюшка. И я хочу, и я буду ставить голубого, золотого и малинового Гольдони, к черту этих фиолетовых аскетов! И как будто этого счастья мало – еще большее пришло. Просто ни за что – Захаров! Влюбились одновременно, в одну секунду, с первого взгляда все друг о друге поняли. Зойка‑маленькая пригласила Жанку в его мастерскую – то ли день рожденья там праздновали, то ли развод. Зойка‑маленькая работала товароведом в известной шмоточной комиссионке на Невском, поэтому связи с искусством у нее были на зависть. Вхожа везде. Жанка надела ту самую юбку, синьору из Милана, и алую французскую шелковую блузку с воланом – Зойка ей по дешевке устроила. Зойка‑маленькая могла все.

Они чуть припоздали. В полуподвале на Некрасова уже много клубилось смутного народа, придающего столичным городам особый терпкий привкус. Художники, работающие истопниками, студентки‑натурщицы, барственный мужчина в молодежном джинсовом прикиде со взглядом оценщика из ломбарда. Томно молчали, изучая свой выдающийся маникюр, тощеногие блондинки. Темноволосые, наоборот – крепенькие, смуглые, говорливые, с короткими ногтями, стриженые, с длинными челками. Зойка‑маленькая что‑то быстро черкала в записную книжку седой искусствоведческой даме в обалденном кубачинском серебре и бирюзе, но с вонючей беломориной в лошадиных зубах. На покрытом клеенкой столе – водка, салат из кальмара, сыр, все галдят, ругательски ругают экспозицию выставки в Академии художеств, кто хозяин – неизвестно. Заметно нетрезвый старец, с медным крестом на могучей груди и в узбекской тюбетейке, перед каждой очередной рюмкой хрипит: «Чтоб они сдохли, суки советские!» – и грозит пухлым кулаком в направлении узкого окошка под закопченной потолочной балкой.

– Дед Андрюша, скульптор. Гений. Пьет как конь, – шепнула Жанке подошедшая к ней прикурить девица из темноволосеньких. – А ты кто? Раньше здесь тебя не видела. Натурщица?

– Я театроведка… будущая… Жанна.

– А я искусствоведка… будущая… Женя.

– Ну что ж, выпьем за наше смутное будущее!

Бородатый расслабленный юноша в обвисшем до колен свитере, пошатываясь, подбрел к Жанне: «Мы с Мориской Вламинком братья по колориту. А Дали Сальвадорка – вахлак! Климка тоже вахлак. Вероника Васильевна – сволочь вислозадая. Однако в деле сечет. А я – подлец. Ты со мной не спорь, слышишь? Ты лучше на Захаркину стронциевую посмотри – горит! И не спорь!

Жанка засмеялась, спорить не стала и почувствовала себя легко. Ей случалось бывать в поющих, целующихся и обнимающихся околотеатральных компаниях, где все скованы, как колодники, любовью‑завистью. Но здесь было по‑другому. Искренней, проще, грубее. Втягивала острый, отдающий кинзой и прогорклой олифой, запах краски, лака, подвала, старого дерева.

На стенах, на мольбертах картины. Гляди – в центре дрожит, рдеет алое, размывающееся по рваным краям, слабеющее, побеждаемое наплывами флегматичной сини, зелени ядовитой с сумрачным дымным натеком, но где‑то к краю это красное пробивается, исчезает, снова кружит среди бархатно‑серых дымов и возрождается торжествующим, огненным, открытым, как высокое, ликующее «А‑а‑а!». На другой стоят в странном оцепенении то ли дома, то ли деревья плотной охры и дьявольски красивые изумрудные молнии, а может нервы, пронизывают и соединяют это мрачное недвижное бытие охряных столбов. Молнии эти были тоже похожи на деревья, только кроной вниз. Жанка, фантазерка, подумала, что, наверное, это души земных деревьев, покрытых охрой‑корой до глухоты. Вросли в землю и не ощущают небесного прикосновения своих тонких древесных душ, может даже и не знают о них ничего… как и она. Стало жалко себя, и резко озлилась на рассказ разбитного Костика про свежий развод и новый роман немолодой актрисы с погаными намеками на якобы прошлые отношения с ней самого Костика.

Вдруг откуда‑то сбоку возник небольшого роста, суховатый. Посмеиваясь, протянул ей бокал вина. Почему ей? А потому что май, потому что она заранее знала, что это будет, потому что она сегодня такая легкая и сильная, потому что огнем светит ее алая блузка, потому что эти картины – его. И хоровод гостей закручен вокруг него, и воздух светлеет и густеет вокруг его темноватого, чисто выбритого лица, и имя его просто Захаров. Когда он выходил, пространство опустев ало и скучнело и не хотелось хохотать, откидывая особым, подсмотренным у Алины‑манекенщицы, манером черно‑шелковые волосы. Жанка выпила вина и осталась у Захарова и его картин. Колени у нее были белые и круглые, абстракционист Захаров нарисовал на них незабудки. Простые, наивные, с узенькими листочками и желтой, чуть тронутой кровавым краплаком, середкой.

У спекулянтки, каждую вторую пятницу приходившей с джинсовой торбой в канцелярию факультета, я купила три мотка французской крученой шерсти. Нежнейшей на ощупь, цвета голубиного крыла с сиреневым отливом. Мотки были поперек талии схвачены широкой глянцево‑черной бумажной лентой с золотыми буквами. В какой‑то момент возникло желание хранить их просто так, не трогать – мотки сами по себе были роскошной вещью. Но свойственный мне ползучий прагматизм легко победил эстетский порыв. Решила связать шапочку и шарфик, но это должны были быть выдающиеся по артистизму исполнения шапочка и шарфик. Требовался профессионал.

Я знала, где искать. Был в застойном Ленинграде научно‑исследовательский институт по имени ИВАН – Институт Востоковедения Академии Наук – там иванычи ведали тонкое дело Востока, ни разу не побывав восточнее Гагр. В ИВАНе работала роскошная женщина Елена, специалист по далекой Индии чудес и большая модница. Она попала в мою, не близкую к проблемам Востока, жизнь через третьи руки, и мы нечасто, но весело кофейничали при полном отсутствии общих интересов. К ней домой на Петроградскую сторону я и отправилась за советом, прихватив моточки шерсти. Лена в поддельном японском кимоно, с лицом, покрытым, как пирожное, жирным кремом, валялась на тахте с сигаретой в руке, пепельницей на животе, и телефоном, зажатым между левым плечом и ухом. Между затяжками она издавала в телефон невнятные звуки – что‑то среднее между «мн» и «нм». Кивнула мне, скосила глаза на телефон, скроила брезгливую гримасу и обозначила в трубку немой плевок. Сигаретой указала на бар, вычертив в воздухе огоньком вопросительный знак. Баром служила застекленная тумбочка, проросшая стальным стеблем торшера. Без бара интеллигентной и знающей себе цену женщине было никак нельзя – разуважают плебейку. Там, удваиваясь в зеркальной стенке, стояли три бутылки венгерского сухого, полбутылки вермута и одноногая команда из шести чешских фужеров. «О, вы просто прелесть, Олег Андреевич, – стонала в трубку Елена, – да‑да, спасибо, я подумаю. Нет‑нет, на этой неделе я чудовищно занята. Конечно помню, я всегда все помню…» Я понимающе кивнула Лене и перешла на самообслуживание: вытащила два бокала, разлила сухое, включила кофеварку. Бухнув трубку, Лена показала ей кукиш.

– Партайгеноссе наш. Засвербило ему в причинном месте, кобелине плешивой. Послать его куда заслужил, сама понимаешь, нельзя. Аккуратно, по частям отцеплять надо. Хоть увольняйся. Спасибо, что пришла – запьем разговорчик, а то мутит.

Обсудив с должной ядовитостью партийного члена, кобелину Олега Андреевича, и повесть в «Октябре», где жаждущий любви и от народа, и от начальства автор проворно делал книксен на обе стороны, мы перешли к делу. Я вытащила из сумки мотки шерсти – они лежали там прижавшись, как серые кутята.

– Ленок, кто не испортит? Надо, чтобы было хорошо. Я‑то не капризная, но материал, сама видишь, породистый.

– Трудно сказать. Разве что Санька. Вяжет классно и на спицах и на машине. Со вкусом тоже в порядке. Мое платье черное видела? – Санькина работа. Дина, ты ее не знаешь и не надо, вся завистью изошла. Только…

– А где она живет? Далеко?

– Кто живет? Дина?

– Ну Санька эта твоя.

– Не моя, а мой. В общем, не мой, конечно. Но мужского рода.

– Вяжет?! Мужик?!

– В некотором смысле…

– Вяжет – в некотором смысле?

– Нет, мужик в некотором смысле… Я тебя с ним познакомлю. Мне все равно к нему надо. Но в случае чего – не обижайся. Если человек ему не покажется, то заказ не возьмет. Откажет. Но, конечно, не грубо, что ты. Деликатно даст понять.

– Гомосексуалист он, что ли?

– Загадка века. С мужиками не замечали. А подружек из ИВАНа у него косая дюжина, всех обвязывает. Но в высшей степени без интима. Если что – на другой день бы все знали. В нашей конторе знают даже и то, чего нет. Хоть увольняйся.

– Заинтриговала. Веди! Пусть даже откажет, наплевать – переживу уж как‑нибудь. Лен, ты не поверишь, я ведь никогда с голубым не общалась. Ну прости, глупое бабское любопытство.

– Я тебе и не говорила, что он такой. Боже упаси, сажают ведь их за это дело, сама знаешь. Не приведи Господь. Может, импотент просто – эти всегда очень славные. Мы вместе на восточном учились. Только у меня – индийский, а у него – арабский, черт ногу сломит какой трудный. Санька звездой курса был. Талант сумасшедший, аж зависть берет. Иврит даже прилично знает, а уж французский, английский, немецкий – и говорить нечего.

– Так кого же дьявола, извини, он вяжет?

– Кушать хочется, дорогая, вот и вяжет. Тут своя, знаешь, непростая история. На нашем долбаном восточном распределения на работу нет. Иди, голубушка, куда захочешь, люби кого замыслишь. Ну и, естественно, как забрезжит на горизонте диплом – бардак зажигает огни. Кто в консульстве себя со всеми потрохами по дешевке предлагает, кто возле таможни вьется. По редакциям рыщут… Где угодно, чего изволите, в любой позе, всегда готовы! Не в школу же идти английский недорослям вдалбливать. Хоть и это случалось… Как насчет еще кофеечку? Ну вот, а гордости курса, отличнику Александру Светецкому, Саньке нашему, прямо в белы рученьки – бух! – распределение. На радио. Брехать на загранку. Арабов на их мове против Израиля подбадривать. За приличные, кстати, деньги. Под крылышко КГБ… Сам‑то он откуда‑то из западных провинций, из ихнего Мухосранска, вроде бы на границе Белоруссии и Литвы. А тут ему и прописку ленинградскую, всякие спецподачки. Другой бы от восторга неделю в судорогах бился. Куча таких. А Санька, как узнал про такую везуху, тихо свалил.

– Да‑а… Понимаю. Свалить – это, конечно, выход. Вопрос – куда и как?

«Кто о чем, а вшивый о бане», – задолго до Фрейда указали народные психоаналитики. Идея сваливания как выхода уже полгода стучала в мое сердце, хоть и находилась пока в стадии молочно‑восковой спелости. Посевная семидесятых дала всходы.

– Он‑то как раз никуда, – ухмыльнулась понятливая Елена. – Просто перестал появляться на факультете. И диплом не стал защищать. К нему в общежитие аж сам декан ходил, соблазнял, пугал, сулил сундук благ. Санька нес ему чудовищную ахинею, косил под шизофреника. Мол, таинственные голоса, зов Сириуса, всякие лучи из космоса. Нельзя же, сама посуди, бухнуть: на ваше гнусное дело не согласен. Да и кто бы это напрямую смог? Ты бы смогла?.. То‑то.

– Он что – еврей, что арабам, мягко говоря, не симпатизирует?

– Ты шутишь! На нашем‑то факультете?! У нас по анкетам все русские, даже Алимхан‑заде с тюркского отделения. Впрочем, я в них не заглядывала. Вот так и остался герой нашего времени без диплома и без прописки. Вяжет. Кочует, несчастный, по квартирам. Паспорт потерял – да все равно он был сто лет как просроченный. Военный билет посеял заодно. Существует в виде физического тела без документального подтверждения. Боится милиции, как заяц. Стервам‑соседкам за недонос в милицию последние десятки сует.

К Саньке мы с Еленой ехали долго – трамваем до Светлановского проспекта, а потом порядочно пешком. Сама бы я в жизни не нашла нищего утлого дощатого дома на задворках балбесов‑девятиэтажек. Саня встретил нас в пропахшем гнилым деревом, жареной треской, стиркой, щами и кошками коридоре. Он был безоговорочно красив. Балетной полетности фигура, узкое, точной лепки лицо без малейших намеков на любую национальную принадлежность. Ни славянской размытости, ни татарского подарка – волжских приподнятых скул, ни еврейской вопросительности взгляда. Образцовое усредненно‑европейское лицо, обрамленное чуть волнистыми волосами до плеч редкого пепельного цвета. Удивительно ладно сидели на нем обтягивающие джинсы и размахайка в розово‑голубых солнышках из самокрашенного батика – эта униформа отличала творческую богему от прочего человечества, сиречь от публики. Благородную хрупкость Саниного запястья подчеркивали болтающиеся на ажурном браслете дамские часики. Это было отмечено мною особо и поставлен плюсик в голубую графу. Так захотелось ему понравиться, что я даже забыла про принесенные в надежде на успех мотки шерсти. И, кажется, удалось при помощи откровенно восхищенного взгляда и нескольких дежурных баек с разумно адаптированной для первого знакомства лексикой. В рефлекторном порядке я порадовалась, что неделю назад сделала модную стрижку и юбка на мне правильной длины, то есть короткая – оттягивает внимание от заурядного лица на незаурядные ноги. Потом, в порядке экспресс‑самоанализа, посмеялась над наивным рефлексом: не по делу, дружок, встрепенулся… Положительную роль сыграло и высокое качество пряжи, и мое кроткое согласие положиться на его мнение в выборе фасона. Врученные через неделю шапочка с шарфиком вполне удовлетворили мой, честно говоря, невзыскательный вкус, а сумма вознаграждения оказалась вполне умеренной.

Позже, когда у нас установились достаточно доверительные отношения на грани дружбы, я осторожно спросила его, к какой национальности он имеет честь принадлежать. Этот простой, в сущности, вопрос считался в те годы достаточно интимным. Не всегда приличным даже. Потому и разжигающим любопытство.

– К какой принадлежу?.. Не имею чести принадлежать. Я юридически вообще как бы не существую. Просто белковое тело в поле тяготения. Без документов, без определенного места жительства, без прописки. Бомж бомжом. И без национальности – хуже бомжа, дарлинг. Одна бабушка полурусская, полуцыганка. Другая на четверть еврейка, на три четверти не подтвержденная француженка с румынским следом. Дед по отцу поляк, другой дед немец – деды у меня чистокровные были по слухам. Оба в войну сгинули. А бабок помню, любили меня бабки. Мутный коктейль, мон шер.

У Сани в комнате было хорошо. На всех наличных плоскостях – кирпичи словарей, заваленные немытыми тарелками, журналами мод, каштановыми кудрями магнитофонных лент, яркими шерстяными клубками под сенью упитанных, как закормленные дети, растений. Саня был, как говорят англичане, «Green Thumb», «зеленый палец». Ткнет в землю палку – она смеется и цветет. Подбирал, добрый самаритянин, выкинутые хозяевами полумертвые растения, усыновлял и выхаживал их. Знал их латинские имена, родину, характеры и капризы. Проигрывал фиалкам Моцарта и Корелли. Клялся, что пальмы обожают песенки Вертинского, а кактусы почему‑то «эх, по Тверской‑Ямской», но только в в исполнении Кобзона.

– Саня, до чего чудесно у тебя пахнет лимонное деревце.

– Да? Оно и должно. Жаль, у меня совсем нет обоняния. В девять лет подхватил грипп какой‑то особо зловредный. И такое вот осложнение. У меня все не как у людей… Карма кривая… Забавный случай был. Одна клиентка сыр притащила, и я вдруг, представь, ощутил его запах. Чуть с ума от радости не съехал. И тут эта тетка: «Терпеть не могу сырную вонь. Специально сорт сыра без запаха покупаю». Обонятельная галлюцинация. Лучше бы уж она помалкивала.

Тут я поняла, откуда взялось удивлявшее меня Санино необычное для все‑таки мужчины малоедение. Бедный Саня! Симфонии, фуги и популярные мелодии запахов недоступны. Не отличит аромат шашлыка от вони тухлой рыбы. Убогая игра на четырех струнах: соленое‑сладкое‑кислое‑горькое. Истинно, хуже бомжа. После этого, собираясь к нему, я уже на научной основе покупала то, чем можно обрадовать инвалида от гурманства: неважно какие конфеты (бесспорно сладкое), зеленые до сведения скул яблоки (ясное кисло‑сладкое), сухое вино (кислое с горчинкой). К соленому был равнодушен, не курил и, что странно, ни разу не пробовал водки. Я бы на его месте только водку и пила – вкус внятный, а запаха ее чем меньше, тем лучше. Не коньяк, поди. По той же причине Саня не обращал внимания на вонь недели две не мытых тарелок.

– Сань, ну давай я помою посуду. Смотри, сколько – нельзя же…

– Зачем, брось, оставь! Что за мещанство! Откуда это в тебе? Игнорируй. Мыть посуду – пошло и бессмысленно. У меня еще одна тарелка чистая есть и две чашки. Нам хватит. Лучше чаю попьем. Я тебе стихи на арабском почитаю.

Уводил от темы как мог. Не на ту напал!

– Давай, Саня, так: сначала материальное, потом – духовное. Повторим путь развития цивилизации, как в учебнике прописано. Подумай и хорошенько вникни: ведь ты очень скоро, может быть даже сегодня, используешь эту тарелку, и тогда уж некуда деваться, полный, мягко говоря, конец – мыть придется. А если я сейчас вымою, то представляешь, как долго ты еще сможешь не мыть! Недели две даже. Или три.

Соблазнительные посулы относительно предстоящего долгого периода немытья посуды сработали – кто же от счастья откажется? Через полчаса в окружении иероглифической россыпи сверкающих вилок и сванских башен чистых тарелок, Саня сел на пол и забормотал тихо, постепенно усиливая звук, гнусавость, гортанность и распевность. Закрыл глаза, запрокинул лицо, побледнел… Я честно старалась что‑то уловить. Встроенная с рождения в русское ухо силлабо‑тоника отсутствовала напрочь: ни рифмы, ни ямба‑хорея иль анапеста какого – просто какое‑то заклинание змей. Набегающий волнами ритм укачивал, томил, кружил, уводил… Бархан, песок, узорный шелк, фонтанный плеск, синяя мечеть, павлиний хвост, гадюкин глаз… Поймала себя на том, что начала потихоньку раскачиваться – этого еще мне не хватало! Уж скорей бы кончилось.

– Ну как?

– Честно? Рахат‑лукум с пахлавой. Сначала сладко, а потом как‑то мутит. Я же не по восточному ведомству. Мало понимаю. О чем там? Грубо говоря, сюжет имеется в наличии или нечто вроде молитвы? Любовные ихние стоны соловья над розой (согласись, соловей в данной ситуации – клинический идиот) или просто узоры словесного ковра под восточный подвыв?

– Как тебе, темной женщине, объяснить? Там все многозначно, включая соловья с розой. Фраза играет сразу несколькими гранями. Есть, знаешь, такие камни: под одним углом посмотришь – малиновый, под другим – зеленый. Почему бы вам, физикам‑химикам, арабский не поучить? Поучйте – поучительно! Алхимиков в оригинале почитаете, тоже пользительно. А ритм и интонации там особые: вверх‑вниз – и бумерангом обратно. Восточная флейта. Не для нас придумано. Им ведь тоже наши некрасовские дактили да анапесты нужны, как козе баян… А хочешь, на иврите прочту? Ты хоть что‑нибудь понимаешь?

– А как же! Чай не лаптем щи хлебаем! «Кэн» – эта «да», «ло» – вроде бы «нет», а еще оскорбляешь: темная! Хочешь еще? «Ксива» – это документ, «малон» – гостиница. Воровская «малина», думаешь, от ягоды произошла?.. Все, пожалуй. Но прочти, я пойму. Нам, физикам‑химикам, интуиция по штату положена. Заменяет знание арабского, иврита, старинные правила пожарной безопасности и шесть с половиной способов гражданской обороны от администрации.

– Не густо у тебя с языком предков, однако. Проверим интуицию. Так и быть, слушай…

Смирившись с восточными тонкостями, я не ждала рифм, зато вдруг стали настойчиво пробиваться куски стихотворных размеров (или я сама их на ходу организовывала?). А фонетика‑то – кто бы мог подумать! – абсолютно русская, кроме нескольких горловых всхлипов. Как будто тамбовский русачок, смущенно откашливаясь, читал странные слова, написанные родимой, как мама, кириллицей.

– Саня, это правда, что у них именно так звучит, или это потому, что ты русский? Ну не русский, не русский, ладно, – это я в филологическом смысле. Ты польско‑цыганский француз – не сердись.

– Я никогда не сержусь – у меня обоняние атрофировано. Так и звучит, да. Язык‑то реанимированный. А кем? Польско‑румынско‑русские евреи его оживляли, кентавры вроде меня. Библия на столе, слова понятны. А как звучали псалмы Давидовы, как старухи на похоронах голосили, как вопила толпа, увидев Землю обетованную?.. Как пела библейская девчонка Дина, играя на цимбалах? Темна вода во облацех… Кстати, о воде – все‑таки заварить чаек?

Чай был хорош и крепок, конфеты свежи и шоколадны. Мы лениво трепались про уход Юрского из БДТ и уход из «Сайгона» в декрет Нели, которая знакомым клиентам такой кофе варила, песнь песней просто – лучше чем в Сухуми. Про паскудное предисловие к синему тому Мандельштама – как ты думаешь: оно писалось от холопской души или во спасение, чтобы издание не зарубили? Про Эдика Тарасенко, которому козел‑фарцовщик у Гостиного ловко подсунул вместо фирмы примитивный самострок, а Эдик, бедняга, сам районный судья и жаловаться ему и нельзя, и некому. Вспомнили по случаю грустный анекдот – посмеялись…

Я тогда не подозревала, что о Сане буду писать, а то бы непременно спровоцировала его на какую‑нибудь философскую умность и сейчас украсила бы рассказ интеллектуальными заплатками. Но тогда нам было просто уютно вдвоем.

– Хочешь посмотреть, – вдруг встрепенулся Саня, – какое обалденное платье я недавно одной актриске связал? Показать? – и выметнулся из комнаты.

Через минуту он влетел в платье и, сияя, кокетливо провихлял взад‑вперед, поводя плечами и играя тощими бедрами. Платье было тоже голубым.

– Саня, зачем ты его на себя натянул? Сними. Не надо.

– Мне не идет? – моментально погаснув, пробормотал он.

– Тебе не идет.

Ах, сдуру я это сказала! Ведь мне, руку на сердце положа, глубоко безразличны его сексуальные пристрастия. В конце концов, каждый на короткий отпущенный нам срок имеет хоть это право – устраиваться ниже печени по своему усмотрению. И спасибо, если получится. Саня медленно вышел из комнаты и долго не возвращался. Потом заглянул в дверь и снова исчез. Я потихоньку ушла, стараясь не хлопнуть дверью. Сдуру, сдуру это сказала. Язык мой – враг мой, собачий хвост.

Через пару месяцев случайно столкнулась с ним на Малом проспекте. Моросил злой игольчатый дождь и грузное, набухшее водой небо бессильно навалилось на крыши зданий. Бандитские налеты ветра выворачивали зонты. Выли машины «скорой помощи» – опасный день для гипертоников и одиноких. Саня еле волок здоровенный чемодан и выглядел скверно.

– Санечка, добрый день! Ты куда с таким чемоданищем?

– А, здравствуй. Вот на Восьмую линию переселяюсь. Соседка опять таксу за недонос повысила, пьяница несчастная. А у меня денег ни гроша. Одолжил тут одному недавно… Не отдаст, думаю… Соседка сулила настучать в милицию что я ее избил, соседку эту…

Саня действительно выглядел очень плохо.

– Что за чушь собачья! А ты скажи, что не избил. Ты ведь не избивал!

– Подумают: не зря же он оправдывается, видать, избил. Даже точно избил. Ты что, их не знаешь? Потребуют документы… Надоело все… Устал. Не могу… Уеду к маме под Браслав… Там садик. Сирень. Георгины осенью. Брат с женой. Племяннице четыре года.

Он говорил медленно, с трудом проталкивая комья слова.

– Ох, не надо тебе туда, Саня. Что ты там делать будешь? – я представила его в провинциальном городишке. Среди кур, георгинов, бойких молодок, шутников‑шоферов после дембеля, домовитых соседок с дочками. В соблазнительном статусе столичной штучки, красавца‑жениха. Комедия‑буфф со смертельным исходом.

– Да, ты права. Туда не надо… Понимаю… Извини, я пойду… Ты не сердись. Пойду… Я… в общем, напрасно тогда… – он был в легкой куртке и все старался втянуть поглубже в воротник посиневшую от холода тонкую шею.

– Понятия не имею – о чем ты? Ну и скверность сегодня! Похоже, на неделю зарядило…

– Да, плохо. Пойду я.

– Саня, погоди. Я могу достать тебе денег. Не очень много, но могу.

– Спасибо. Пока не надо. Но я позвоню. Позвоню. Спасибо… Не надо…

Не позвонил.

Дата добавления: 2014-11-20