Анатомия любви 9 страница

Я захотел взять инициативу на себя. Я протянул руку.

– Привет, рад с вами познакомиться, – сказал я радостным, звенящим голосом, как будто был маленьким мальчиком, которого научили по-светски непринужденно держаться с незнакомыми людьми.

Она вложила свою руку в мою. Пальцы у нее были холодные, а когда я пожал ей руку, показались еще холоднее.

Артур стоял рядом, скрестив руки на своем твердом, круглом животе, чем-то напоминая фигуру с карты Таро. Он медленно выдыхал и делал короткие музыкальные вдохи, как будто в голове у него звучали хоры.

– Это хорошо, – сказала Барбара.

Я не понял, то ли она так нервничает, что забыла закончить фразу, то ли это ее индивидуальная манера выражаться. Это хорошо? Это хорошо? В самом деле! Я тут же настроился на ироничный лад, ведь я явился сюда, полностью готовый устроить небольшой суд над новой избранницей своего отца.

– Как с вами тут обращаются? – спросил я, самый влиятельный господин нашего городка.

Я обернулся через плечо, словно проверяя, не делся ли куда мой лакей с гигантским букетом красных роз «Американская красавица» на длинных стеблях.

– Здесь так по-домашнему, – ответила Барбара. – Не то что в других больницах.

– В прошлом году она лежала у «Всех Святых», – вставил Артур.

– Ну и местечко, – заметила Барбара. – От него прямо мороз по коже. Эти сестры, которые скользят повсюду в длинных черных рясах, и эти священники с детскими лицами и с пурпурными лентами на шее, которые расхаживают по коридорам, выспрашивая, кто нуждается в соборовании. – Она улыбнулась. У нее не хватало одного зуба рядом с передними. Она увидела, что я заметил это, и пояснила: – Упала.

Мы проговорили несколько минут с недоуменной настороженностью незнакомцев, которые могут сильно обидеть друг друга. Барбара сказала, что отец много рассказывал ей обо мне, но, разумеется, люди всегда так говорят в подобных ситуациях, однако Барбара, кажется, на миг покраснела, так что, вероятно, он и впрямь рассказывал. Каким-то образом я оказался вовлечен в беседу о моих занятиях в колледже, о моей работе в профсоюзе, о предложении Гарольда Штерна завязать с пикетированием и поработать на полставки в качестве научного сотрудника в образовательном отделе профсоюза. Меня поздравляли, подбадривали, и если Барбаре подробности моей жизни были хотя бы вполовину так же скучны, как и мне, она рисковала впасть в кому.

Барбара бросила на Артура озорной взгляд, словно неисправимая, всегда говорящая правду девочка из викторианского романа. Однако в воздухе не возникло никакого внезапного напряжения, не возникло облегчения. Артур, совершенно спокойный, сидел на своем месте. Он знал, что она скажет это. Вероятно, все было запланировано.

– Ладно. Артур рассказал тебе о… нас?

– Рассказал, – ответил я и кашлянул.

Барбара кивнула, глядя на меня:

– И?.. Что ты думаешь?

– Вы не нуждаетесь в моем разрешении. – Я ощутил, как отец деликатно тронул меня за локоть.

– Но нам хотелось бы знать, какие чувства ты испытываешь по этому поводу. – Барбара сложила руки на проступающих под одеялом коленях. Пальцы у нее были без колец и очень черные; пластмассовый идентификационный браслет был слишком велик для ее запястья.

– Я испытываю самые разные чувства, – ответил я. – Чувствую страх за мать. – Я помолчал. Артур поерзал на своем стуле. Барбара одобрительно кивнула. – И кажется, боюсь и за отца тоже.

– Почему? – спросила Барбара. – Из-за… – взмахнула она рукой, обозначая больницу и свое место в ней.

– Я не знаю почему. Потому что он меняется. Потому что сейчас он другой и будет меняться еще и еще. Это звучит несколько бессмысленно. Я просто так чувствую.

– Я не буду меняться, – возразил отец.

– Будешь. Ты сам хочешь. И ты должен. Ты больше уже не будешь несчастным. Ты изменишься. Проявится твое самое лучшее и смелое «я». Возможно, я не имею права говорить так, но ты знаешь, что я-то точно знаю, каково это.

Я ощущал себя более чем напыщенным и нелепым, однако ни одно слово из моей дрожащей речи не далось легко или быстро. Я в полной мере сознавал, насколько неуместно сыну анализировать романтическое увлечение отца, и чувствовал, как каждое сказанное слово выпускает когти и дерет мне горло, пока я произношу его.

– Я рада, что ты воспринимаешь все именно так, – отозвалась Барбара. – Я была уверена, что так будет, потому что именно это и предсказывал мне твой отец. Знаешь, дожидаясь, что ты придешь меня навестить, я так разнервничалась. У меня у самой двое детей, и я знаю, что, когда дело касается родителей, дети – самые твердолобые республиканцы на свете. Разве я не права?

– Совершеннейшая правда, – согласился Артур.

– Мои собственные дети задали несколько трудных вопросов. Может быть, я сама усложнила себе жизнь, потому что не хотела им лгать. Поэтому они потребовали ответа, как это Артур может приходить и оставаться у нас, когда у него имеется жена, живущая в какой-то миле от нашего дома. Они не понимали, что же за женщина их мать, если пускает в свою спальню мужчину, не благословив эти отношения таинством брака. Дело в том, что их отец был человек религиозный, я – нет, но я никогда не мешала им верить. Это их способ ощутить отца рядом с собой. Когда они молятся Богу, то на самом деле обращаются к родному отцу, который умер, когда они были еще маленькими. И ты же знаешь, какие в этом городе нравы. Они не понимали, как это чернокожая женщина может быть с белым мужчиной.

– С евреем, – поправил Артур. – Но вряд ли это могло помочь делу.

– Ничего не могло помочь. Они начали относиться ко мне так, будто я развратная женщина. Перестали нормально учиться, перестали исполнять работу по дому, не смотрели на меня, когда я обращалась к ним. Не зря говорят, никакое наказание не сравнится с ненавистью ребенка. Я не знала, что делать. Все стало настолько плохо, что я подумала, не прекратить ли мне всякие отношения с Артуром и не вернуться ли к той жизни, какую вела до встречи с ним, пусть даже мне снова будет одиноко и страшно. И вот тогда вмешался твой отец. Он все исправил, когда казалось, что ничего уже нельзя сделать. Он пришел к моим детям, к Вейну, которому шестнадцать, и к Делии, которой только на прошлой неделе исполнилось тринадцать, и сказал им, что любит их мать всей душой, со всей заботой и уважением, с какими мужчина когда-либо любил женщину. Он сказал, что больше всего на свете хотел бы заботиться обо мне и о них. И он раскрыл свои объятия моим детям, и мои дети раскрыли объятия ему, и все успокоилось. Мы снова семья. Ты слишком взрослый, Дэвид, ты уже мужчина, поэтому я не могу сказать, что буду заботиться о тебе, поскольку тебе не нужна такая забота. Но я хочу сказать то, что сказал твой отец моим детям: я люблю твоего отца. Я хочу, чтобы ты знал: мужчина, который приходится тебе отцом, мужчина, давший тебе жизнь, нашел женщину, которая в его объятиях ощущает себя словно в раю. – Барбара замолчала.

К ее соседке по другую сторону занавески тоже пришли посетители. Я слышал их сварливые, какие-то несчастные голоса. По громкой связи вызывали врача. И я понял, ощутив настоящий панический страх, что вот-вот разревусь. Словно корка льда на пруду, прочность которой ты недооценил, мое самообладание треснуло под тяжестью чувств – и я провалился. Я таращился на занавеску, разделявшую палату, и прислушивался к голосам.

– И что теперь? – произносил мужской голос. – Еще раз, и еще раз, и еще?

По открытой двери негромко постучали. Это пришла сестра Барбары, Рита, и дети Барбары, Вейн и Делия. Рита выглядела старой и худой как щепка. Волосы у нее были седые и неухоженные. Рита слегка прихрамывала, опираясь на большую черную трость, более подходящую для здоровенного мужика. Плащ был расстегнут, виднелась подкладка. Рита казалась смущенной и встревоженной.

– Извини, – сказала она. – Они не захотели слушать. Я им говорила, что сегодня они не могут с тобой увидеться, но…

– Привет, мам, – произнес Вейн.

Подстричь волосы короче, чем у него, было просто невозможно. Он носил громадные очки в коричневой оправе и белую рубашку с пуговками на углах воротника. Лицо у него было как у мальчика с плаката, призывающего народ жертвовать в Фонд колледжа для чернокожих. Делию, похоже, тянуло куда-то в противоположную сторону. Волосы у нее были уложены в стиле афро, она была в красной футболке с круглым вырезом, в синих джинсах и драных кедах. Казалось, что она накрасила губы, но кто-то в последнюю минуту стер помаду.

– Мы поклялись на Библии, – заявила Делия. – Мама, мы каждый вечер обещали Богу, что придем тебя навестить. – Она подошла к кровати и опустила голову на плечо Барбары, а потом посмотрела на меня и улыбнулась.

Отец представил меня Рите, Вейну и Делии. Рита лишь слегка коснулась моих пальцев, когда я протянул руку. Вейн держался холодно и деловито. А когда я протянул ладонь Делии, она спрятала руки за спину и сказала: «Нет!» Это была всего лишь детская глупость, дразнилка, но я все равно почувствовал себя ужасно неловко.

Барбаре позволяли принимать посетителей только по полчаса в день, и бóльшая часть этого времени уже прошла. Я решил, что ее дети предпочли бы побыть с ней наедине. Теперь, когда собралась вся семья, я уже не чувствовал, что нужен здесь. Я объявил, что ухожу. Барбара пыталась удержать меня, и тогда Артур сказал, что идет со мной. Но было видно, что он хочет последние пять минут побыть с Барбарой, побыть с детьми, вернуться с ними домой, когда медсестра объявит, что пора уходить. Я соврал, что у меня назначена встреча. Сказал всем до свидания, неловко помахал и вышел в коридор, шагая быстро и надеясь, что приближаюсь к выходу. Руки у меня тряслись. Я решил, это из-за того, что я странно чувствовал себя рядом с новой родней отца. Однако, пока я спускался в лифте и у меня была минута на размышления, до меня дошло, что последние полчаса я вспоминаю, как в этой самой больнице, возможно, на этом самом этаже, три с половиной года назад все Баттерфилды приходили в себя после дыма, огня, потрясения и ужаса.

Через несколько недель был День благодарения. Каждый год мои родители приглашали на обед в честь Дня благодарения одних и тех же людей, и, по мере того как дата приближалась, моя изначальная уверенность, что в этом году обед не состоится, начала сменяться нарастающим страхом, что мать собирается устроить праздник, хотя ее жизнь распалась на две части. Наконец в два часа пополудни в День благодарения я отложил длинное письмо, которое писал Энн, и позвонил матери.

– Алло? – произнесла Роуз. Голос ее звучал мягко, по-девичьи.

– Привет. Это я. Как дела? – Я виделся с ней несколькими днями раньше, но она никогда мне не звонила, а когда звонил я, обычно казалась совершенно безразличной.

– Что значит, как дела? Я готовлю.

– Значит, вечеринка состоится?

– Конечно состоится. А почему ты спрашиваешь? У тебя другие планы?

– Нет. Просто ты не позвонила. Я не знал, собираешься ли ты устраивать что-нибудь в этом году.

– И поэтому у тебя появились другие планы?

– Нет. Я же сказал, что нет. Во сколько приходить?

Роуз помолчала, а затем несколько неуверенным голосом сказала:

– Э… в четыре. Разве мы обычно не в четыре начинаем?

Я принял душ, вымыл голову и побрился, потому что Роуз вечно раздражалась, если я не был безупречно чистым, и сегодня я не хотел выслушивать никаких упреков.

Фрагменты моего письма к Энн лежали на кухонном столе, нацарапанные на листах из блокнота, обрывках бумажного пакета и на папиросной бумаге, которая впитывала чернила, делая каждое слово расплывшимся и мягким, словно свет фонаря в тумане. Я уже получил от Энн второе письмо – в какой-то степени ответ на мое письмо к ней с мольбой рассказать, где живет Джейд.

Хью явился вчера. Одетый в униформу своего нового эго: джинсы, синяя рабочая рубаха с алым вышитым сердцем, коричневые ботинки с острыми носами. Я – Хью! От него за версту разило какими-то сумасшедшими земляничными духами, и он с готовностью признался, что это духи его новой девушки Ингрид. «Ты пользуешься ее духами?» – спросила я, нанося отличный хук слева. «Нет, – ответил Хью. – Они впитываются в меня». Он только что был у Кита. Они оба одержимы идеей Нового Дела против тебя. Нет, конечно, не нового расследования, просто новые аргументы, новая, более глубокая логика. Они все перетирают и перетирают это Новое Дело с той же пустой мечтательностью, с какой детишки с Блэкстоун обычно обсуждают покупку унции шмали, когда понятия не имеют, что с ней делать, да и денег у них нет.

Я прошел пешком несколько кварталов до Эллис-авеню. Подошел к дому матери и уже собирался нажать на кнопку, чтобы меня впустили в подъезд, но вспомнил, что у меня есть ключи, и к тому моменту, когда я подошел к этой до боли знакомой двери, я будто вновь почувствовал себя ребенком. Во рту стоял странный вкус, и этот вкус связывал меня с громадной мертвой сердцевиной моего детства. Я вошел сам, поднялся на три лестничных пролета, потом вошел в квартиру, негромко постучав, пока отворял дверь.

В воздухе витали ароматы кухни. Густой, ностальгический и вечный запах индейки и сладкого картофеля ошеломил меня своей жалкой насмешкой, словно дверной коврик на пороге разбомбленного дома. Я закрыл за собой дверь и прислушался, не звучат ли голоса. Я надеялся, что не приду первым. Прошел по длинному узкому коридору в гостиную.

Роуз сидела на диване, скрестив ноги, читала «Нэшнл гардиан» и слушала радио. У нее на носу были круглые очки в лакированной оправе, она была одета в зеленый брючный костюм и серую блузку. Комната, по обыкновению, была полна теней, и единственным источником света служила лампа, висевшая прямо за плечом Роуз.

– Привет, – привет я. – Кажется, я слишком рано.

– Это потому, что тебе не терпелось прийти.

Мать не отрывала взгляда от газеты, однако я видел, что она не читает. Ультракороткая волна, на которой работала радиостанция, то и дело исчезала, прерывая Третью симфонию Бетховена.

Я расстегнул куртку, купленную на распродаже военного имущества, и бросил ее на стул.

– Повесь, пожалуйста, – сказала Роуз.

– Сейчас повешу. Кто еще будет?

– Я решила никого не приглашать. – Роуз сложила газету.

– Как так? – Я сел рядом с ней на диван.

– Сомневаюсь, что в данный момент кому-нибудь захочется прийти в мой дом. И я не имею ни малейшего желания пахать в кухне как проклятая, чтобы другие могли как следует пообедать.

– Я думал, ты кого-то приглашала, – сказал я.

– Может быть, ты предпочел бы пообедать с отцом и его новой семьей? Уверена, у них будет полно народу. Иди, если тебя приглашали.

– Я хочу остаться здесь.

– Так что? Тебя приглашали?

Я покачал головой, и в глазах матери отразилось смутное, болезненное удовлетворение. Я понимал, отец не пригласил меня на обед, так как знал, что мать нуждается во мне гораздо сильнее. И меня раздражало, что приходится прилагать усилия, чтобы не сказать об этом вслух.

– Ну, ничего, не огорчайся, – усмехнулась она. – Твой отец сейчас очень занят. Ты не можешь винить его за то, что у него не хватает времени на тебя.

– А здорово устроить обед только для нас двоих, – заявил я.

Роуз кивнула и отвернулась, глядя в мягкую, бесформенную темноту гостиной.

– Мне надоело из года в год приглашать одних и тех же людей. Все ту же павшую духом команду. Мне осточертели эти старые… даже не знаю, как их назвать. Никто из них никогда не понимал наших с Артуром отношений, и я не собираюсь опускаться до объяснений. Не желаю видеть их глупые рожи, когда индейка окажется на столе, а Артура, чтобы разделать ее, не будет. А вдруг я не смогу вытащить пробку из бутылки? Это же делал Артур.

– Я тоже могу, – сказал я.

– Нет. Суть не в этом.

Я медленно обошел квартиру, повсюду включая свет. Мать предлагала пообедать в кухне, однако я накрыл скатертью стол в гостиной и достал парадные тарелки. Я зажег свечи, взял горшок с папоротником, который рос на самом светлом окне в доме, и поставил его в центре. Роуз крикнула, что индейка готова, и я помог ей вынуть гигантскую птицу из духовки – таким индюком можно было бы накормить дюжину умирающих с голоду гостей. Овощи еще готовились в большой эмалированной кастрюле: горошек и мелкие луковицы булькали и всплывали в темной воде. Тут же стояла корзинка, полная теплых булочек, хлеб с изюмом и пюре из сладкого картофеля с запекшейся корочкой из маленьких разноцветных зефирин. Рядом с плитой стояли пять бутылок «Кот дю Рон», с одной уже была снята фольга, и штопор, ввернутый в пробку, дожидался тех рук, которые вынут ее.

– Боже, мама, сколько ты наготовила!

– Я свое дело знаю. Так что угощайся от души, а об остальном не беспокойся.

Нам потребовалось немало времени, чтобы перенести все блюда на стол. Свечи горели как-то слишком быстро. Перед нами стояла индейка, недра которой были набиты каштанами, и мы накладывали пока все остальное, дожидаясь, кто же возьмет на себя ответственность разделать птицу. Мне было неловко в точности повторять роль, от которой отказался отец, и я стеснялся взяться за сверкающий нож. Однако в конце концов Роуз сказала:

– Разве тебе не хочется мяса?

И я выдернул себя из кресла и начал разрезать птицу. Я никогда в жизни не разделывал индейку. Мелких цыплят, которых время от времени готовил себе – или покупал готовыми в супермаркете, – я разрезал и разламывал в одиночестве у себя дома. Я ощущал сомнение, почти граничившее с отчаянием, представляя, как порчу нам весь праздник. Но нож оказался изумительно острый, на грудке птицы было достаточно мягкого белого мяса, чтобы мне не пришлось разделять кости.

– Очень мило, – произнесла Роуз.

Я положил пару кусочков индейки сначала ей на тарелку, а потом себе. И наконец вынул пробку из вина. Мы сосредоточились на еде.

Ближе к концу обеда Роуз отложила нож и вилку, и они пронзительно звякнули, подчеркивая, в какой тишине мы сидим.

– Понятия не имела, что столько приготовила, – сказала она.

– Это ничего. Зато можно будет потом доедать.

– Невозможно найти маленькую индейку. Вот в чем проблема. Их растят для больших семей. Какое напрасное расточительство…

– Мы наделаем сэндвичей. Мне это было бы весьма кстати. Можно несколько дней вообще не готовить.

– Если бы еще не было нужды думать о деньгах. Всю свою жизнь… – Она оборвала себя и посмотрела на меня суровым, гордым взглядом. – Давай-ка кое-что проясним, Дэвид.

Я кивнул, ощущая давящую тяжесть огромной, неуемной тревоги – тревоги, которая внезапно показалась такой же неотъемлемой составляющей моей эмоциональной вселенной, как гравитация – составляющей Вселенной вообще.

– Знаю, отец рассказал тебе, что я была замужем до того, как вышла за него. И еще я знаю, как он обрисовал мою ситуацию. Бедная, наивная, задавленная нищетой маленькая Роуз выходит замуж за богатого плейбоя, который затаскивает ее в грязь и делает из нее дуру. Надеюсь, ты достаточно хорошо знаешь своего отца, чтобы понимать… не знаю что – его эго! Это эго заставляет его верить или, по крайней мере, говорить вслух, что между мной и Карлом Кортни все обстояло именно так. Ему необходимо считать меня такой. Беззащитной. Печальной. И может быть, глуповатой? Может быть. Но на самом деле все было совсем не так, и мне кажется, я в состоянии судить сама. Карл был богатым и избалованным. Вероятно, он не отличался кристальной честностью, зато обожал меня. Он боготворил землю, по которой я ходила. Некоторые утверждали, что он самый красивый мужчина в Филадельфии. Знаешь, сколько мы были знакомы, прежде чем поехали в округ Бакс и поженились? Двадцать пять дней. Могу поспорить, об этом твой отец тебе не сказал. Могу поспорить, он не сказал тебе, что Карл был без ума от меня. И я его любила. В действительности Карл был поэтом, однако он был слишком богат, потому и выставил себя в итоге настоящим дураком. Он пытался работать репортером в газете, только это было несерьезно. Все было несерьезно. В том и была беда. А не в том, во что предпочитает верить твой отец, не в том, что Карл изменял мне. Измены придумали мы сами, чтобы добиться развода, а Карл был слишком джентльмен, чтобы спорить. Мне пришлось бросить его.

– Папа помог тебе получить развод?

– Он добился того, чтобы мне не досталось ни пенни из денег Карла. Никаких отступных. Никаких алиментов. Ничего. Все Кортни были бы счастливы откупиться, чтобы избавиться от меня. Они, как говорится, с радостью побежали бы в банк. Не то чтобы я хотела их денег. Но Артур! Артур не имел права обговаривать подобные условия. У брата Карла, Денниса, жена была наркоманка, так семья обеспечила ее пожизненным содержанием, чтобы Деннис мог развестись!

– Папа хотел, чтобы ты полностью принадлежала ему. Он не желал, чтобы в ваши отношения были замешаны чужие деньги. И вы же, в конце концов, были коммунистами. Откуда Кортни взяли свои деньги?

– Причина была не в этом!

– Может, папа боялся, что если ты получишь алименты, то не захочешь выйти за него.

– Нет. Причина была не в этом.

– Тогда в чем же?

– Никто не понимает. Я любила Карла. Он был красавец. Никогда я не видела таких красивых мужчин. Ни разу в жизни! И никогда я не испытывала к Артуру тех чувств, какие испытывала к Карлу. Дело было не только в физическом влечении, хотя не стоит притворяться, будто это неважно. Никто никогда не узнает, какой красивой я становилась, когда была с Карлом. Все вокруг влюблялись в меня.

Я испугался. Испугался, вдруг Роуз сейчас скажет, что вовсе никогда не любила отца, что его толстое, основательное тело никогда не доставляло ей удовольствия. Я не хотел этого слышать. В Роквилле был один парень по имени Пол Шульц, которому мать сказала, что никогда не испытывала оргазма. «Инструмент у твоего отца необычайно мал», – сказала она ему, и эта мысль преследовала Пола. Он часто грозился, что кастрирует себя и отошлет член матери, чтобы она убедилась: у него не больше, чем у отца; и, насколько мне известно, он осуществил свою угрозу. Когда я выписывался, он по-прежнему оставался в Роквилле. Конечно, было бы несправедливо обвинять в его мании мать, высказавшую то замечание, однако случай с Полом постоянно напоминал мне, что это не пустяки. Сыновья приходят в ужас, когда слишком отчетливо сознают, насколько несчастны их матери. Я мог бы пережить намеки, мог бы пережить собственные догадки, однако, если бы Роуз продолжила мысль и сказала, что мой отец никуда не годный любовник, боюсь, это знание уязвило бы нечто глубинное и беззащитное во мне, изменило бы меня настолько, что я не смог бы справиться с собой.

Я покорно поднялся, чтобы положить нам добавки, когда зазвонил телефон. Обычно Роуз бросалась к телефону с необычайной поспешностью. Она бежала бегом, даже если стояла в паре шагов, когда он начинал звонить. Но сейчас телефон прозвонил три, четыре, пять раз, а она даже не пыталась подняться, и я, чувствуя, что она ждет этого от меня, отложил нож и вышел на кухню, чтобы взять трубку.

Звонил Альберто Николози, один из старинных друзей матери. Вместе с Ринцлерами, Штернами и Дэвисами Николози были неизменными гостями у нас на День благодарения.

– Алло, – сказал Альберто, – это ты, Дэвид?

– Да. Альберто?

– Привет, Дэвид. Я с трудом узнал тебя по телефону. Извини.

– Ничего страшного. Как поживаете?

– Все отлично. А ты у мамы?

– Да.

– Прекрасно. А остальные? Есть кто-нибудь еще?

– В этом году нет. Мы вдвоем.

– Я так и подозревал. Ты ведь знаешь, что каждый год Роуз готовила для всех нас обед в День благодарения. Мы только что покончили с нашим, боюсь, не совсем традиционным обедом и подумали о твоей маме…

– Да?

– Скажи мне, как по-твоему, будет прилично, если мы зайдем в гости? У нас есть пирог. Мы возьмем его с собой, а Роуз могла бы сварить кофе.

– Мне кажется, это чудесная мысль, Альберто.

– Ты уверен? Мы собирались пойти в оперу. У нас гостит мой брат. Но так непривычно отмечать День благодарения без Роуз.

– Приезжайте прямо сейчас. Я скажу маме, что вы уже в пути.

Роуз прибирала со стола, когда я вернулся. Она сложила только что отрезанные мной кусочки индейки обратно на блюдо и перелила остатки вина из своего бокала в мой.

– Это был Альберто, – сообщил я. – Они с Ирэн сейчас приедут.

– Но мы уже пообедали.

– И они тоже. Они привезут пирог, и мы вместе будем пить кофе. – (Роуз молчала.) – У них гостит брат Альберто. Он тоже приедет.

Она быстро вышла в кухню со стопкой тарелок. Вернувшись, она спросила:

– Так они уже едут?

– Да.

– Что ж, наверное, мне стоит умыться. – Она обхватила лицо ладонями.

– Ты отлично выглядишь.

– О, я знаю, как выгляжу. Ладно. Значит, Ирэн с Алом приедут, чтобы как следует пообедать. Ирэн отвратительно готовит. Уверена, они будут голодные. Надеюсь, Дэвид, ты проявишь учтивость. Твой отец обожает выставлять их на посмешище. Но ведь ты рос у них на глазах. Они тебя любят, и ты должен относиться к ним с уважением.

– Но я и так считаю их отличными людьми.

– Да. Я все знаю. Просто помни, что они человеческие существа, у которых те же чувства, что и у тебя. Они оба мои старинные друзья, Дэвид. И они мне дороги.

Николози приехали, пока Роуз была в ванной. Альберто был в твидовом пальто и ушанке. Волосы у него были длинные седые, а глаза темно-синие, с фиолетовым оттенком. От него пахло трубочным табаком и одеколоном. Ирэн, прямая, тонкая, становящаяся с годами все более хрупкой, была в черном плаще с капюшоном. Губы у нее были накрашены ярко-алой помадой, а белые волосы зачесаны назад двумя большими волнами. Артур как-то сказал, что волосы у Ирэн настолько выдрессированы, что могут по ее команде встать на дыбы и залаять. Младший брат Альберто выглядел озябшим. Он пожимал руки, кивал и застенчиво улыбался, пока Альберто объяснял, что его брат не говорит по-английски.

Когда я вешал их одежду, Роуз вышла из ванной.

– О, кто к нам пришел! – воскликнула она безумным, веселеньким голоском и протянула к ним руки, словно хозяйка чайной. – Ну надо же, явились! Должно быть, вы брат Альберто, – сказала Роуз, не успев подойти к гостям.

– Его зовут Карло, – сказал Альберто и добавил: – Боюсь, он не говорит по-английски.

– О-о, – протянула Роуз, хмурясь и наклоняя голову, как будто это была печальная новость. – Ну, ничего. Это же не помешает ему полакомиться пирогом и выпить мой отличный кофе.

Если бы только она не была такой возбужденной и смогла успокоиться, подумал я, и перестала бы отталкивать от себя людей. Я повесил пальто в шкаф, а когда закрыл дверцу и поглядел в коридор, Альберто обнимал Роуз. Он крепко прижимал ее к себе, кажется покачивая. Роуз стояла на цыпочках и, пока Альберто сжимал ее в объятиях, легонько похлопывала его по спине, как будто бы это она утешала его.

Глава 7

В начале следующего года я отыскал еще двоих Баттерфилдов. Первым был Кит, имя которого я обнаружил в телефонном справочнике Беллоуз-Фоллз, в Вермонте. Этот номер я уже набирал несколько раз, однако трубку ни разу не сняли. Но я оставил его в своем списке и решил попробовать еще, потому что Вермонт казался местом, весьма подходящим для Кита. Вермонт или Орегон, где можно грести на каноэ, ходить в походы без необходимости соревноваться с кем-то, чистое, уединенное место, традиционно пустынное и с семейной историей. И вот однажды вечером, когда бушевала сумасшедшая метель, я снова набрал этот номер в Вермонте, и голос, который, несомненно, принадлежал Киту, ответил мне после восьмого гудка.

– Привет, Кит, – сказал я. Мне хотелось услышать его еще, чтобы удостовериться.

– Алло? Кто это? – У него был безупречный, чистый тенор.

Ему следовало стать фольклористом, собирателем американских горных песен девятнадцатого века, однако он был слишком застенчив, чтобы хотя бы играть на банджо, и в тысячу раз застенчивее, чтобы петь даже наедине с собой.

– Это я. – Я услышал, как рядом с ним лает собака.

Кит закрыл рукой трубку и сказал:

– Тише, Амбруаз. – Затем, уже резче, повторил: – Кто это?

– Это я. Дэвид Аксельрод.

– Я так и подумал.

Затем я сморозил глупость.

– Не вешай трубку, – попросил я, что он незамедлительно и сделал.

Я тут же перезвонил, однако он не отвечал. В тот же вечер я написал ему короткое письмо, извиняясь за свой звонок и спрашивая, могу ли я когда-нибудь – необязательно в ближайшем будущем – приехать и поговорить с ним. Он прислал мое письмо обратно, разорванное в клочья, хотя, рассматривая свой конверт, я обнаружил, что его открывали. Он вложил обрывки в другой конверт и прибавил короткую записку: «Я точно знаю, что ты освобожден условно и тебе запрещено общаться с кем-либо из моих родных. Если я еще раз услышу твой голос, так и знай, что тут же позвоню в полицию здесь и в Чикаго».

Затем, в марте, я узнал, где находится Сэмми Баттерфилд. Когда я размышлял об этом чисто теоретически, не имея зацепок, то решил, что он должен оказаться в какой-нибудь респектабельной частной школе, в перевалочном пункте на пути в Гарвард, потом в Гарвардскую школу права, потом в конгресс. Я по-прежнему совершенно серьезно относился к тем мечтам, которые он лелеял в двенадцать. В самом деле, выискивая следы Сэмми, я позвонил в Чоут, и в Эксетер, и в несколько других частных школ, но ничего не добился. Я слишком мало знал о школах подобного рода, чтобы звонить куда-то еще. Как оказалось, Сэмми учился в школе Бомон на севере штата Нью-Йорк. О Сэмми упоминалось в статье, которую я прочитал в автобусе, возвращаясь вечером с работы. Информационное сообщение было передано «Юнайтед пресс интернэшнл» по проводам, и когда я через пару дней зашел в библиотеку, то увидел то же сообщение во всех газетах от Нью-Йорка до Лос-Анджелеса.

Дата добавления: 2014-11-20