ТОЛСТОЙ 1 страница

НИКОЛАЕВИЧ

ЛЕВ

(1828—1910)

«Довольно мне знать, что если все то, чем я живу, сложилось з жизни живших прежде меня и давно умерших людей и что потому всякий человек, исполнявший закон жизни, подчинивший зою животную личность разуму и проявивший силу любви, жил живет после исчезновения своего плотского существования в ругих людях,— чтобы нелепое и ужасное суеверие смерти уже икогда более не мучило меня». Так отвечал Л. Н. Толстой на опрос о смысле человеческого существования в трактате О жизни» (1888), который он считал одной из главных своих книг. Толстой был глубоко убежден, что «жизнь умерших людей не прекращается в этом мире» и что «особенное мое я лежит в особенностях моих родителей и условий, влиявших на них», «и в особенности всех моих предков и в условиях их существования...»

Родовое гнездо. Лев Николаевич Толстой родился 28 августа сентября 1828 года в имении Ясная Поляна Крапивенского уезда Тульской губернии в аристократической дворянской семье. Род Толстых существовал в России шестьсот лет. По преданию, фамилию свою они получили от великого князя Василия Васильевича Темного, давшего одному из предков писателя Андрею Харитоновичу прозвище Толстой. Прадед Льва Толстого Андрей Иванович был внуком Петра Андреевича Толстого, одного из главных зачинщиков стрелецкого бунта при царевне Софье.

Со страстью и упорством, вообще ему свойственными, Толстой отдается этому исследованию. С Монтескье его внимание переключается на сочинения Руссо, которые настолько увлекли решительного юношу, что, по недолгом размышлении, он «бросил университет именно потому, что захотел заниматься».

Он покидает Казань, уезжает в Ясную Поляну. Толстой мечется, впадает в крайности. Потерпев неудачу в хозяйственных преобразованиях, он едет в Петербург, успешно сдает два кандидатских экзамена на юридическом факультете университета, но

бросает начатое. В 1850 г. он определяется на службу в канцелярию Тульского губернского правления, но служба тоже не удовлетворяет его.

Молодость на Кавказе. Летом 1851 года приезжает в отпуск с офицерской службы на Кавказе Николенька и решает разом избавить брата от душевного смятения, круто переменив его жизнь. Он берет Толстого с собою на Кавказ. «Кто в пору молодости не бросал вдруг неудавшейся жизни, не стирал все старые ошибки, не выплакивал их слезами раскаяния, любви и, свежий, сильный и чистый, как голубь, не бросался в новую жизнь, вот-вот ожидая найти удовлетворение всего, что кипело в душе»,— вспоминал Толстой об этом важном периоде своей жизни.

Братья прибыли в станицу Старогладковскую, где Толстой впервые столкнулся с миром вольного казачества, заворожившим и покорившим его. Казачья станица, не знавшая крепостного права, жила полнокровной общинной жизнью, напоминавшей

Толстому его детский идеал «муравейного братства». Он восхишалея гордыми и независимыми характерами казаков, тесно сошелся с одним из них — Епишкой, страстным охотником и покрестьянски мудрым человеком. Временами его охватывало желание бросить все и жить, как они, простой, естественной жизнью. Но какая-то преграда стояла на пути этого единения.

Казаки смотрели на молодого юнкера как на человека из чуждого им мира «господ» и относились к нему настороженно. Епишка снисходительно выслушивал рассуждения Толстого о нравственном самоусовершенствовании, видя в них господскую блажь и

ненужную для простой жизни «умственность». О том, как трудно человеку цивилизации вернуться вспять, в патриархальную простоту, Толстой поведал впоследствии читателям в повести «Казаки», замысел которой возник и созрел на Кавказе.

Здесь Толстой впервые почувствовал бессмысленную, разрушительную сторону войны, принимая участие в опустошительных и кровавых набегах на чеченские аулы. Пришлось ему испытать и болезненные уколы самолюбия: в своем кругу он был

лишь волонтером, вольноопределяющимся, и тщеславная офицерская верхушка с легким презрением смотрела на него. Тем более отогревалась душа в общении с простыми солдатами, умевшими, когда нужно, жертвовать собой без блеска и треска, храбрых, в отличие от офицеров, не театральной, не показной, а скромной и естественной «русской храбростью».

Диалектика трех эпох развития человека в трилогии Толстого. Обостренный анализ себя и окружающего вышел, наконец, за пределы дневника в художественное творчество. Толстой задумал книгу о разных эпохах в жизни человека и написал первую ее часть — «Детство». Не без робости он послал рукопись в журнал «Современник» и вскоре получил от Некрасова восторженное письмо. «Детство» было опубликовано в сентябрьском номере «Современника» за 1852 год и явилось началом трилогии, которую продолжили «Отрочество» (1854) и «Юность» (1857).

Трилогия имела такой шумный успех, что имя Толстого сразу же попало в ряд лучших русских писателей. Необычно уже самое начало трилогии: «12-го августа 18... ровно в третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в семь часов утра Карл Иванович разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой — из сахарной бумаги на палке — по мухе». Почему Толстой о таком пустячном вроде бы случае рассказывает как о великом историческом событии? Почему он так бережно и внимательно фиксирует мелочи и подробности бытия?

Толстой не просто вспоминает о детстве, он восстанавливает в душе взрослого Николая Иртеньева полузабытый им опыт неповторимо детского отношения к миру. С позиции взрослого человека поступок Карла Ивановича—пустяк, а с точки зрения Николеньки-ребенка — совсем наоборот. Муха, убитая над его кроватью неловким Карлом Ивановичем 12 августа, впервые пробудила в детском сознании Николеньки мысли о несправедливости. «Отчего он не бьет мух около Володиной постели? вон их сколько? Нет, Володя старше меня, а я меньше всех: оттого он меня и мучит».

В толстовской трилогии ключевая роль в развитии человека отводится детству: «Во всякое время и у всех людей ребенок представлялся образцом невинности, безгрешности, добра, правды и красоты. Человек родится совершенным,— есть великое слово, сказанное Руссо, и слово это, как камень, остается твердым и истинным. Родившись, человек представляет собою первообраз гармонии, правды, красоты и добра».

Два свойства детской души особенно дороги Толстому; непосредственная чистота нравственного чувства и способность легко и свободно восстанавливать гармонию во взаимоотношениях с миром. Человек должен беречь эти качества детского сознания

на протяжении всего жизненного пути: в них заключены бесконечные возможности и резервы нравственного самоусовершенствования.

Но взрослый мир все время искушает эту чистоту и непосредственность, особенно когда дети оказываются в Москве и попадают «в свет». Светское общество живет фальшивой жизнью, основанной на тщеславии, сотканной из внешнего блеска, приличий и условностей. На первых порах Николеньке кажется, что все здесь не живут, а играют в какую-то фальшивую игру. Но незаметно для себя ребенок втягивается в этот омут, и нравственное чувство начинает изменять ему.

Отрочество — чрезвычайно болезненный этап в жизни человека. Душа отрока потрясена распадом: утрачена непосредственная чистота нравственного чувства, а вслед за ним и счастливая способность легко и свободно восстанавливать полноту и гармонию в общении с людьми. Лишенный охраняющей защиты, внутренний мир отрока открыт для восприятия лишь отрицательных эмоций, усугубляющих душевную катастрофу, переживаемую им. Отрок мучительно самолюбив и слишком сосредоточен на своих чувствах, ибо доверие к миру он утратил.

В этой ситуации особенно губительным для его незащищенной души оказывается влияние светских отношений, иссушающих живые источники любви. Вместо ласковых, умеющих прощать обиды Карла Ивановича и Натальи Савишны Николеньку окружают в отрочестве люди, занятые самими собой: своими печалями и болезнями, как бабушка, своими удовольствиями, как отец.

На смену добродушному Карлу Ивановичу приходят равнодушные к отроку педагоги «с злодейскими полуулыбками», как будто специально задающиеся целью унижать и травмировать детей.

Однако нравственное чувство не угасает даже в этих неблагоприятных условиях; в отрочестве зреет юность. Первый симптом ее — пробуждение дружбы Николеньки к Дмитрию Нехлюдову, которая выводит героя на свет из мрака отроческих лет.

Не случайно второй главой «Юности» является «Весна». Юность сродни возрождению и обновлению весенней природы, это своеобразное возвращение к детству, только более зрелое, прошедшее через острое осознание драматизма жизни, открывшегося для отроческих лет. В юности возникает «новый взгляд» на мир, суть которого в сознательном желании восстановить утраченное в отрочестве чувство единения с людьми. Для Николеньки Ир-

теньева это пора осуществления программы нравственного, самоусовершенствования, которой он радостно делится с Нехлюдовым. Друзья мечтают с помощью этой программы устранить несправедливость и зло в жизни людей.

Толстой — участник Крымской войны. «Севастопольские рассказы». В 1853 году началась русско-турецкая война. Николай I, полагаясь на нейтралитет Австрии и разногласия между Англией и Францией, решил освободить болгар, сербов и румын от турецкого ига и обеспечить России свободный выход через проливы из Черного моря в Средиземное. Война началась морским боем под Синопом, в котором адмирал Нахимов разгромил турецкий флот. Главнокомандующим Южной армией был назначен тогда дальний родственник Толстого, князь М. Д. Горчаков, занявший Дунайские княжества, победоносно перешедший за Дунай и приступивший к осаде турецкой крепости Силистрия.

Охваченный патриотическими чувствами, Толстой обращается с просьбой к брату М. Д. Горчакова Сергею Дмитриевичу о переводе в действующую армию. Его просьба удовлетворена, и в начале 1854 года Толстой переведен в Дунайскую армию и произведен в прапорщики. Он ехал на войну с воодушевлением:

наконец-то судьба вверила ему дело историческое, достойное праправнука Петра Толстого, знаменитого посла в Константинополе. Предки начинали, а на его долю выпало завершать затянувшийся спор России с Востоком. Свой идеал Толстой ищет не «внизу», не в облике простого солдата, а там, где, по его мнению, творится история, решаются судьбы народов и государств. Он мечтает о подвиге, о славе. Аристократы, адъютанты при штабе

армии, возбуждают в нем зависть. Толстой испытывает «сильнейшее желание» стать адъютантом главнокомандующего, М. Д. Горчакова, приходившегося ему троюродным дядей.

Но в июне 1854 года неожиданно для Николая I терпит полный крах русская дипломатия. Австрия отказывается от нейтралитета, Франция и Англия вступают в войну на стороне Турции, высаживают войска на Крымский полуостров и наносят сокрушительное поражение русским в Инкерманском сражении.

М.. Д. Горчаков вынужден снять осаду Силистрии и отступить за Дунай. Толстой оставляет Южную армию и отправляется в осажденный Севастополь. Артиллерийский офицер, он находится в резерве Севастопольского гарнизона на Бельбеке. Наши военные неудачи глубоко волнуют его. Наступает довольно болезненный и сложный этап в жизни Толстого. Теперь ему бросаются в глаза лишь бесчинства и вопиющие беспорядки, типичные для тогдашнего состояния русских войск под Севастополем. Он пишет «Проект переформирования армии», в котором, вскрывая пороки военной системы николаевской армии, еще не видит «скрытой теплоты патриотизма» простых матросов и солдат.

Солдат в «Проекте» — «существо, движимое одними телесными страданиями». Он дерется с врагом «только под влиянием духа толпы, но не патриотизма». Толстому кажется, что «человек, у которого ноги мокры и вши ходят по телу, не сделает блестящего подвига». Но разочарование Толстого в деятельности «верхов» и кризис его патриотических чувств окажутся лишь этапом на пути к новому духовному возрождению. Оно произойдет в апреле

1855 года, когда Толстой попадет из резерва на Язоновский редут четвертого бастиона Севастополя. Общаясь с солдатами и матросами, Толстой убеждается в том, что истинный патриотизм, глубокую любовь к родине следует искать не в высших сферах, не у адъютантов и штабных офицеров, а в среде простых людей, на плечи которых падает основная тяжесть войны. На Язоновском редуте укрепляется вера Толстого в духовные силы

народа и совершается перелом во взглядах, аналогичный тому, какой переживут в ходе Отечественной войны 1812 года Пьер Безухов и Андрей Болконский — герои будущего романа-эпопеи «Война и мир».

Горький опыт Крымской кампании дал автору «Войны и мира» большой материал для обличения генералов-теоретиков, которые «так любят свою теорию, что забывают цель теории — приложение ее к практике...». А единение лучших людей из господ с простыми солдатами, пережитое Толстым на четвертом бастионе, явилось зерном «мысли народной», утвердившейся в романеэпопее «Война и мир».

Испытав тяготы Севастопольской осады с июня 1854 года по апрель 1855 года, Толстой решил показать Крымскую войну в движении, в необратимых и трагических переменах. Возник замысел изображения «Севастополя в различных фазах», воплотившийся в трех взаимосвязанных рассказах.

«Севастополь в декабре» — ключевой очерк севастопольской трилогии Толстого. В нем формируется тот эстетический идеал, тот общенациональный взгляд на мир, с высоты которого освещаются дальнейшие этапы обороны. Рассказ напоминает диалог двух разных людей. Один — новичок, впервые вступающий на землю осажденного города. Другой — человек, умудренный опытом. Первый — это и воображаемый автором читатель, еще не

искушенный, представляющий войну по официальным газетным описаниям. Второй — сам автор, который, изображая первоначальные ощущения новичка, руководит его восприятием, учит «жить Севастополем», открывает народный смысл совершающихся событий.

Вначале он показывает новичку «фурштатского солдатика, который ведет поить какую-то гнедую тройку... так же спокойно и самоуверенно и равнодушно, как бы все это происходило где нибудь в Туле или в Саранске». Затем проявление этого неброского, народного в своих истоках героизма Толстой подмечает «и на лице этого офицера, который в безукоризненно белых перчатках проходит мимо, и в лице матроса, который курит, сидя на

баррикаде, и в лице рабочих, солдат, с носилками дожидающихся на крыльце бывшего Собрания», превращенного в госпиталь Чем питается этот будничный, повседневный героизм защитников города? Толстой не торопится с объяснением, заставляет всмотреться в то, что творится вокруг. Вот он предлагает войти в госпиталь: «Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы,— это дурное чувство,— идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотреть на страдальцев, не стыдитесь подойти и поговорить с ними...» О каком дурном чувстве стыда говорит Толстой? Это чувство из мира, где сочувствие унижает, а сострадание оскорбляет болезненно развитое самолюбие человека, это чувство дворянских гостиных и аристократических салонов, совершенно не уместное здесь. Автор призывает собеседника к открытому, сердечному общению, которое пробуждает в участниках обороны атмосфера народной войны. Здесь исхудалый солдат следит за нами «добродушным взглядом и как будто приглашает подойти к себе». Есть что-то семейное, народное в стиле тех отношений, которые установились в декабрьском Севастополе. И по мере того как герой входит в этот мир, он освобождается от эгоизма и тщеславия. Толстой подводит читателя к по-

ниманию причины героизма участников обороны: «...Эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого,— любовь к родине».

«Севастополь в декабре», подобно «Детству» в предшествующей трилогии, является зерном «Севастопольских рассказов»: в нем схвачен тот идеал, та нравственная высота, с вершины которой оцениваются события последующих двух рассказов. Сюжетные мотивы «Севастополя в декабре» неоднократно повторяются в «Севастополе в мае» и «Севастополе в августе».

Историзм толстовского художественного видения жизни во втором рассказе проявился как в изображении отдельных героев, так и в создании целостного образа севастопольского гарнизона и — шире — самой войны. Рассказ «Севастополь в мае» знаменует новую фазу этой войны, не оправдавшей надежд на единство нации. Тщеславие, а не патриотизм оказалось решающим стимулом поведения в кругу людей, стоящих у власти, подвизающихся в штабах армий и полков. И Толстой беспощадно осуждает такую войну, которая ради крестиков-наград, ради повышений по службе требует новых и новых жертв, новых и новых гробов да полотняных покровов.

В «Севастопольских рассказах» впервые в творчестве Толстого возникает «наполеоновская тема». Писатель показывает, что офицерская элита не выдерживает испытания войной, что в поведении офицеров-аристократов эгоистические, кастовые мотивы

к маю 1855 года взяли верх над иными мотивами, патриотическими. Вместо сплочения нации целая группа люди, возглавлявших государство и армию, обособилась от высших ценностей жизни миром, хранителем которых был простой солдат.

Героями «Севастополя в августе» не случайно оказываются люди не родовитые, принадлежащие к мелкому и среднему дворянству: к августу 1855 года бегство аристократов и штабных офицеров из Севастополя под любыми предлогами стало явлением массовым. Время перед последним неприятельским штурмом севастопольских твердынь по-своему рассортировало людей.

В критические для России минуты между разными группами внутри офицерского круга растет взаимная отчужденность. Если штабс-капитан Михайлов еще тянулся к аристократам, то Михаилу Козельцову они глубоко несимпатичны.

Севастополь пал, но русский народ вышел из него непобежденным духовно. «Почти каждый солдат, взглянув с Северной стороны на оставшийся Севастополь, с невыразимою горечью в сердце вздыхал и грозился врагам».

Чернышевский о «диалектике души» Толстого. В конце 1855 года Толстой вернулся в Петербург и был принят в редакции журнала «Современник» как севастопольский герой и уже знаменитый писатель. Н. Г. Чернышевский в восьмом номере «Современника» за 1856 год посвятил ему специальную статью «Детство» и «Отрочество». Военные рассказы графа Л. Н. Толстого». В ней он дал точное определение своеобразия реализма Толстого, обратив внимание на особенности психологического анализа. «...Большинство поэтов,— писал Чернышевский,— заботятся преимущественно о результатах проявления внутренней

жизни,...а не о таинственном процессе, посредством которого вырабатывается мысль или чувство... Особенность таланта графа Толстого состоит в том, что он не ограничивается изображением результатов психического процесса: его интересует самый процесс... его формы, законы, диалектика души, чтобы выразиться определительным термином».

С тех пор «определительный термин» — «диалектика души» — прочно закрепился за творчеством Толстого, ибо Чернышевскому действительно удалось подметить самую суть толстовского дарования. Предшественники Толстого, изображая внутренний мир человека, как правило, использовали слова, точно называющие душевное переживание: «волнение», «угрызение совести», «гнев», «презрение», «злоба». Толстой был этим неудовлетворен:

«Говорить про человека: он человек оригинальный, добрый, умный, глупый, последовательный и т. д.— слова, которые не дают никакого понятия о человеке, а имеют претензию обрисовать человека, тогда как часто только сбивают с толку». Толстой не ограничивается точными определениями тех или иных психических состояний.

Он идет дальше и глубже. Он «наводит микроскоп» на тайны человеческой души и схватывает изображением сам процесс зарождения и оформления чувства еще до того, как оно созрело и обрело завершенность. Он рисует картину душевной жизни, показывая приблизительность и неточность любых готовых определений.

От «диалектики души» — к «диалектике характера». Открывая «диалектику души», Толстой идет к новому пониманию человеческого характера. Мы уже видели, как в повести «Детство» «мелочи» и «подробности» детского восприятия размывают и расшатывают устойчивые границы в характере взрослого Николая Иртеньева. То же самое наблюдается и в «Севастопольских рассказах». В отличие от простых солдат у адъютанта Калугина показная, «нерусская» храбрость. Тщеславное позерство типично в той или иной мере для всех офицеров-аристократов, это их сословная черта.

Но с помощью «диалектики души», вникая в подробности душевного состояния Калугина, Толстой подмечает вдруг в этом человеке такие переживания и чувства, которые никак не укладываются в офицерский кодекс аристократа и ему противостоят.

Калугину «вдруг сделалось страшно: он рысью пробежал шагов пять и упал на землю...». Страх смерти, который презирает в других и не допускает в себе аристократ Калугин, неожиданно овладевает его душой.

Тургенев, упрекавший Толстого в чрезмерной «мелочности» и дотошности психологического анализа, в одном из своих писем сказал, что художник должен быть психологом, но тайным, а не явным: он должен показывать лишь итоги, лишь результаты психического процесса. Толстой же именно процессу уделяет основное внимание, но не ради него самого. «Диалектика души» играет в его творчестве большую содержательную роль. Последуй Толстой совету Тургенева, ничего нового в аристократе Калугине он бы не обнаружил. Ведь естественное чувство страха смерти в Калугине не вошло в его характер, в психологический «результат»: «Вдруг чьи-то шаги послышались впереди его. Он быстро разогнулся, поднял голову и, бодро побрякивая саблей, пошел уже не такими скорыми шагами, как прежде». Однако «диалектика души» открыла Калугину перспективы перемен, перспективы нравственного роста.

Психологический анализ Толстого вскрывает в человеке бесконечно богатые возможности обновления. Социальные обстоятельства очень часто эти возможности ограничивают и подавляют, но уничтожить их вообще они не в состоянии. Человек более

сложное существо, чем те формы, в которые подчас загоняет его жизнь. В человеке всегда есть резерв, есть душевный ресурс обновления и освобождения. Чувства, только что пережитые Калугиным, пока еще не вошли в результат его психического процесса, остались в нем недовоплощенными, недоразвившимися. Но сам факт их проявления говорит о возможности человека изме нить свой характер, если отдаться им до конца. Таким образом, «диалектика души» у Толстого устремлена к перерастанию в «диалектику характера».

Общественная и политическая деятельность Толстого. В начале 60-х годов Толстой с головой ушел в общественную работу.

Приветствуя реформу 1861 года, он становится «мировым по средником» и отстаивает интересы крестьян в ходе составления «уставных грамот» — «полюбовных» соглашений между крестьянами и помещиками о размежевании их земель. Толстой увлекается педагогической деятельностью, дважды ездит за границу изучать постановку народного образования в Западной Европе.

Он заводит народные школы в Ясной Поляне, издает специальный педагогический журнал. «Я чувствую себя довольным и счастливым, как никогда,— пишет Толстой,— и только оттого, что работаю с утра до вечера, и работа та самая, которую я люблю».

Однако последовательная защита крестьянских интересов вызывает крайнее неудовольствие тульского дворянства. Толстому грозят расправой, жалуются на него властям, требуют устранения от посреднических дел. Толстой упорствует, горячо и умело отстаивает правду, не жалея сил и не щадя самолюбия своих противников. Тогда его недруги строчат тайный донос на яснополянских студентов-учителей, привлеченных писателем к работе в школе. В доносе говорится о революционных настроениях молодых людей и даже высказывается мысль о существовании в Ясной Поляне подпольной типографии. Воспользовавшись временным отсутствием Толстого, полиция совершает «набег» на его семейное гнездо. В поисках типографского станка и шрифта она переворачивает вверх дном весь яснополянский дом и его окрестности. Возмущенный Толстой обращается с письмом к Александру II. Обыск нанес глубокое оскорбление его личной чести и разом перечеркнул многолетние труды по организации народных школ. «Школы не будет, народ посмеивается, дворяне торжествуют, а мы волей-неволей, при каждом колокольчике, думаем, что едут вести куда-нибудь. У меня в комнате заряжены пистолеты, и я жду минуты, когда все это разрешится чем-нибудь»,— сообщает Толстой своей родственнице в Петербург.

Александр II не удостоил графа личным ответом, но через тульского губернатора просил передать ему, что «Его Величеству благоугодно, чтобы помянутая мера не имела собственно для графа Толстого никаких последствий». Однако «помянутая мера» поставила под сомнение дорогие для Толстого убеждения о единении дворянства с народом в ходе практического осуществления реформ 1861 года. Он мечтал о национальном мире, о гармонии народных интересов с интересами господ. Казалось, идеал этот так близок, так понятен, а пути его достижения так очевидны и просты для исполнения...

Возможно ли вообще такое примирение, не утопичны ли его надежды? Толстой вспоминал осажденный Севастополь в декабре 1854 года и убеждал себя еще раз, что возможно: ведь тогда севастопольский гарнизон действительно представлял сплоченный в одно целое мир офицеров, матросов и солдат. А декабристы, отдавшие жизни свои за народные интересы, а Отечественная война 1812 года...

Творческая история «Войны и мира». Так возникал замысел большого романа о декабристе, возвращающемся из ссылки в 1856 году белым как лунь стариком и «примряющим свой строгий и несколько идеальный взгляд к новой России». Толстой садится за письменный стол и начинает писательскую работу. Ее успеху благоприятствуют счастливые семейные обстоятельства.

После только что пережитого потрясения судьба посылает Толстому глубокую и сильную любовь. В 1862 году он женится на дочери известного московского врача Софье Андреевне Берс.

«Я теперь писатель всеми силами своей души, и пишу и обдумываю, как я еще никогда не писал и не обдумывал». Замысел романа о декабристе растет, движется и видоизменяется: «Невольно от настоящего я перешел к 1825 году, эпохе заблуждений и несчастий моего героя, и оставил начатое. Но и в 1825 году герой мой был уже возмужалым, семейным человеком. Чтобы понять его, мне нужно было перенестись к его молодости, и молодость его совпадала с славной для России эпохой 1812 года.

Я другой раз бросил начатое и стал писать со времени 1812 года, которого еще запах и звук слышны и милы нам... Между теми полуисторическими, полуобщественными, полувымышленными великими характерными лицами великой эпохи личность моего героя отступила на задний план, а на первый план стали, с равным интересом для меня, и молодые, и старые люди, и мужчины и женщины того времени. В третий раз я вернулся назад по чувству, которое, может быть, покажется странным... Мне совестно было писать о нашем торжестве в борьбе с бонапартовской Францией, не описав наших неудач и нашего срама...»

Работа над «Войной и миром» продолжалась шесть лет (1863—1869). Толстой не преувеличивал, когда писал: «Везде, где в моем романе говорят и действуют исторические лица, я не выдумывал, а пользовался материалами, из которых у меня во время моей работы образовалась целая библиотека книг, заглавия которых я не нахожу надобности выписывать здесь, но на которые всегда могу сослаться». Это были исторические труды русских и французских ученых, воспоминания современников, участников Отечественной войны, биографии исторических лиц, документы той эпохи, исторические романы предшественников. Много помогли Толстому семейные воспоминания и легенды

об участии в войне 1812 года графов Толстых, князей Волконских и Горчаковых. Писатель беседовал с ветеранами, встречался с вернувшимися в 1856 году из Сибири декабристами, ездил на Бородинское поле.

«Война и мир» как роман-эпопея. Произведение, явившееся, по словам самого Толстого, результатом «безумного авторского усилия», увидело свет на страницах журнала «Русский вестник» в 1868—1869 годах, ^спех «Войны и мира», по воспоминаниям современников, был необыкновенный. Русский критик Н. Н. Страхов писал: «В таких великих произведениях, как «Война и мир», всего яснее открывается истинная сущность и важность искусства. Поэтому «Война и мир» есть также превосходный пробный камень всякого критического и эстетического понимания, а вместе и жестокий камень преткновения для всякой глупости и всякого нахальства. Кажется, легко понять, что не «Войну и мир»

будут ценить по вашим словам и мнениям, а вас будут судить по тому, что вы скажете о «Войне и мире».

Вскоре книгу Толстого перевели на европейские языки. Классик французской литературы Г. Флобер, познакомившись с нею,

писал Тургеневу: «Спасибо, что заставили меня прочитать роман Толстого. Это первоклассно. Какой живописец и какой психолог!.,, Мне кажется, порой в нем есть нечто шекспировское».

Что же отличает «Войну и мир» от классического романа?

Французский историк Альбер Сорель, выступивший в 1888 году с лекцией о «Войне и мире», сравнил произведение Толстого с романом Стендаля «Пармская обитель». Он сопоставил поведение стендалевского героя Фабрицио в битве при Ватерлоо с самочувствием толстовского Николая Ростова в битве при Аустерлице:

«Какое большое нравственное различие между двумя персонажами и двумя концепциями войны! У Фабрицио — лишь увлечение внешним блеском войны, простое любопытство к славе.

После того как мы вместе с ним прошли через ряд искусно показанных эпизодов, мы невольно приходим к заключению: как, это Ватерлоо, только и всего? Это — Наполеон, только и всего? Когда же мы следуем за Ростовым под Аустерлицем, мы вместе с ним испытываем щемящее чувство громадного национального разочарования, мы разделяем его волнение...»

Дата добавления: 2014-11-25