История Икс 6 страница

Мы пересекаем пьяцца дель Плебисчито, а когда добираемся до «Гамбринуса», официанты принимаются суетиться возле Марка. С раболепными поклонами и улыбками провожают до его привычного столика, самого лучшего столика в самом лучшем кафе Неаполя. Мы сидим втроем, пьем «Венециано» и смотрим на оживленную, в виде треугольника пьяцца Триесто и Тренто. Время от времени нам приносят напитки, а Марк все рассказывает моей матери увлекательные истории про Неаполь. Она смеется, попивая ярко-оранжевый коктейль, проглатывает крошечные кусочки прошутто и опять смеется.

Наконец Марк поднимается, оплачивает наш счет и дает щедрые чаевые официанту. В последний раз целует маме руку — наверное, она ее неделю мыть не будет — и исчезает в сумерках Неаполя.

Мама потрясенно смотрит на меня и качает головой:

— Ну надо же! Какой чудесный мужчина! Почему не поделилась, что у тебя такие замечательные друзья? Расскажи про него все!

Делюсь с ней парочкой фактов и еще немного привираю. Говорю, что встречала его на паре вечеринок в Марекьяро и Кьяйя. Подчеркнула, что мы друзья. Мама ошарашенно смотрит на меня и пьет «Венециано». Кивает и доедает последний кусочек вкуснейшей миниатюрной пиццы.

— Он ведь сногсшибательно красив, да?

— Мам!

— Разве нельзя сказать?

— Ну и что?

— Может, я и трехсотлетняя старуха, Алекс, но не слепая. И я по-прежнему женщина.

— Ну ладно, он ничего.

— Богат, наверное… Его манера… Манера одеваться и держаться. С уверенностью, что ли.

Бормочу что-то про «импорт-экспорт» и «парочку миллионов». Мама не отрывает от меня заинтересованного взгляда. Я ерзаю на стуле, как капризный ребенок. Все так предсказуемо. Не знаю, чего люди волнуются о старении. Всего-то и надо пообщаться с предками, и лишних лет как не бывало. Именно родители в считаные секунды могут снова превратить тебя в плаксивого, избалованного подростка. Волшебство какое-то.

Но пора двигаться дальше.

— Может, поужинаем? Съедим пиццу. Рядом с моей квартирой, на виа Партенопе, есть отличное местечко.

Мама кивает, вытирая губы салфеткой.

— Он женат? — тут же спрашивает она.

— Кто?

— Дорогая!

— Нет.

— Помолвлен?

— Не знаю. Да и откуда? Он встречается с моделями и актрисами. Ну, понимаешь, девушками из журнала «Пипл». Такими вот женщинами.

— Богатый красавец в поисках жены, — задумчиво произносит мама, рассчитывая что-то в уме.

— Мам, даже не пытайся выдать меня замуж. Помнишь, что было с Джеффом Миерсоном в Сан-Хосе?

— Но у него акции в «Эппл».

— Да он ростом всего пять футов и шесть дюймов.

— На свадьбу он мог бы надеть туфли на каблуках.

Мы вместе хохочем. Снова между нами воцаряется гармония разумности, как между мамой и дочкой. Встаем и под ручку идем к берегу, к ресторанам и пиццериям на виа Партенопе. Поедая «Маргариту» с соусом маринара, мама рассказывает семейные новости. Как мой младший брат Пол — сейчас спортсмен из высшей лиги, собиравшийся прежде заниматься медициной, — преуспевает в Техасском университете в Остине, как старший брат Джонатан — любитель покурить травку, который вряд ли когда-нибудь остепенится, — наконец взял себя в руки, начал встречаться с милой девушкой и нашел хорошо оплачиваемую работу в «Гугл», а значит, все-таки может остепениться.

Я с умилением слушаю все это, попивая «Монтепульчиано» — самое дешевое вино в меню. Ничего из сказанного мамой для меня не новость. На выходных я общалась с братьями по скайпу, как делаю каждую неделю. Но есть что-то успокаивающее в ее беззаботной, славной болтовне. Я будто снова в Сан-Хосе, сижу на большой кухне, где пахнет лимонами и выпечкой, солнце льется сквозь окна, а мама экспериментирует с шербетом и смеется, когда по сторонам летят брызги.

У меня было счастливое детство. Мои родители — добрые и любящие люди. Я обожаю своих братьев. Даже собачка и та была милой. Мне стыдно признаваться, но это правда. До двенадцати-тринадцати лет меня окутывало безмятежное счастье. Но в подростковые годы нахлынула скука, хотя, может, это было нечто глубинное — экзистенциональная апатия, которую нельзя искоренить. Я поехала учиться на Восточное побережье в надежде утолить жажду, но этого оказалось мало. Мне хотелось настоящего опыта! Чего-то большего! Жизнь ведь состоит не только из выпечки, шербетов, детишек и милой собачонки, какими бы чудесными они все ни были.

Мама исчерпала запас своих сплетен, и теперь мы идем обратно в отель. Целую ее на прощание в вестибюле, говорю, как много для меня значит этот приезд. И я не лукавлю! Договариваюсь встретиться с ней в десять часов утра и повести на осмотр достопримечательностей.

Так и поступаю. И, как я и предполагала, все идет по наклонной.

Маме совсем не нравится Неаполь.

Я подозревала, что так и будет. Это место совершенно не для нее. Слишком дикое, скандальное, возмутительное. Куда бы мы ни пошли, мама вздрагивает при виде груд мусора, цокает из-за граффити или же с явным неодобрением смотрит на вьетнамских проституток, вульгарно сидящих на диванах посреди захудалых и дурно пахнущих узких мощеных улочек рядом с отелем «Стационе чентрале».

Отчасти мне хочется возразить маме. Сказать, чтобы она сняла свои буржуазные провинциальные очки и разглядела под грязью и запущенностью красоты Неаполя: неподдельный, настоящий город с удивительной историей. Увидела, как пожилые женщины начищают священные черепа в пещерах кладбища Фонтанеле, уже много веков кряду. Заглянула в узенькое окошко bassi, где стареющие волосатые мужчины в растянутых майках поедают фриарелли [40] в домах, построенных на погребенных римских храмах. Или просто вышла бы на мой балкон и посмотрела на улочки, заложенные еще древними греками, затем перевела бы взгляд на запад, и сердце бы ее замерло при виде заката над Сорренто — словно кассата с нежно-розовым, бледно-лиловым, винно-красным и фисташковым кремом, — плавно переходящего в черноту ночи и бриллиантовое сверкание звезд.

Но мама видит кругом лишь грязь и наркоманов, и ей это совсем не нравится. Ей даже не нравится отсутствие туристов — одно из достоинств Неаполя.

Мы сидим на террасе летнего кафе в Старом городе, неподалеку от археологического музея. Мама хмурится и устало говорит:

— А где все?

Вокруг нас без умолку болтают итальянцы, яростно жестикулируют, смеются, спорят. Мы еле нашли приличное свободное место, а мама удивляется: «Где все?», что можно перевести как: «Где все нормальные люди?» — туристы, такие же американцы, как и она, говорящие по-английски.

Я могла бы сказать маме, что их отпугнули грязь и криминальная жизнь Неаполя, репутация различных мафиозных группировок, но вряд ли это поднимет ей настроение. Или же мне.

Если для мамы эта пара дней стала разочарованием, то для меня и вовсе пыткой. После встречи с Марком я сама не своя, вся на нервах, в растерянности, опять скучаю по нему. Что еще хуже — куда бы мы ни пошли, все напоминает о нем!

В Дуомо — кафедральном соборе — мы увидели древнюю реликвию, хранящую священную кровь святого Януария, что напомнило мне о божественном розовом вине, которым Марк угощал меня за обедом, «Москато роса». Каждый палаццо на виа Толедо, напоминал про самый грандиозный из всех них — Палаццо Роскаррик.

Затем мы пошли в музей «Каподимонте» — сурового вида дворец эпохи Бурбонов, строгий и заброшенный, одиноко стоящий в убогом сквере на освещенном солнцем холмике. Один из величайших музеев мира. Наконец-то мама ожила. Счастливая, она погрузилась в мир Рафаэля и Тициана, Эль Греко и Беллини, а все мое внимание переключилось на картину Караваджо.

«Бичевание».

Что тут поделать? С моей чудесной мамой я, конечно же, милая девочка. В последний день перед ее отъездом мы берем такси до вокзала: на поезде, что идет вдоль побережья, она доедет до своей подруги Марго в Амальфи.

Сейчас четыре часа дня. Мама смотрит на официанта и на чуточку улучшившемся итальянском с гордостью произносит:

— Un сappuccino, per favore.

Я стараюсь не морщиться. Неужели я была такой же, когда только приехала? Заказывала капучино после полудня? Теперь-то я знаю, что это совершенная бестактность. Неужели я ела спагетти вилкой и ножом, как мама? Наверное. Бог ты мой! А больше всего я ненавижу себя за то, как оцениваю маму. Ужас какой-то! Марк, что ты со мной сделал?

Мама сидит и пьет капучино, стараясь не смотреть в сторону привокзальных попрошаек. Решаюсь быть честной.

— Мам, — говорю я, — извини, что тебе не понравился Неаполь.

— Милая! — вздыхает мама. — Не сказать, что не понравился, просто здесь все… иначе.

— Уверена, в Амальфи тебе будет лучше. Там красиво. И чисто.

Она кладет ладонь поверх моей руки.

— Мне нет дела до Неаполя. Или Амальфи, — говорит мама. — Меня волнуешь лишь ты, моя дорогая единственная дочурка. Я очень тобой горжусь.

— Почему?

— Потому, — отвечает она и ставит кофейную чашку на стол. Ее проницательные глаза неотрывно смотрят на меня. — Потому что ты умница и красавица и поступаешь так, как следовало поступить мне. — (Я удивленно гляжу на маму, не понимая, к чему она клонит.) — Александра, ты живешь по-настоящему! Ты живая! Открываешь для себя мир. Жаль, что я не сделала того же.

— Мам, ты о чем?

— Икс, я люблю твоего отца и обожаю своих детей, всех троих, даже Джонни — в большинстве случаев. Но…

Никогда не видела маму такой. Она борется со своими внутренними демонами, затрагивает больные для нее темы. Ее взгляд теперь устремлен на тающую пену капучино.

— Знаешь, Алекс, — говорит она и поднимает на меня глаза. — Я ведь так и не побыла молодой. По-настоящему. Это очень и очень печально.

— Как…

— Я не понимала, что значит молодость, пока не стало слишком поздно. Пожалуйста, не повтори моей ошибки.

Вот так. Мама стоит на вокзале, ее поезд готов к отправлению. Помогаю донести чемоданы до вагона, она выглядывает из окна и машет мне на прощание. Поезд трогается, а глаза мамы блестят будто бы от слез. Одними губами она шепчет мне: «Я люблю тебя» — и я в ответ отчаянно размахиваю рукой. Стою и смотрю вслед поезду, пока тот не растворяется на горизонте. Хочется плакать.

Весь день меня переполняет неугасаемая ни на секунду печаль. Я словно поникшая, запылившаяся пальма на Партенопе. «Я ведь так и не побыла молодой… Не повтори моей ошибки».

Мне хочется нового опыта. Я молода. Вот и все. Я больше никогда не окажусь в Неаполе двадцатидвухлетней девушкой.

На следующий день, ближе к вечеру, я беру в руки телефон. Кладу на место. Потом прячу под подушкой. Достаю, набираю номер, считаю секунды, жду.

— Si?

— Buona sera [41]. Э…

— Да?

— Могу я поговорить с Марком? Синьором Роскарриком?

— Как вас представить?

— Александра. В смысле, Икс. Скажите ему, что звонит Икс.

Пауза. На линии появляется Марк.

— Алло? Икс?

Боже мой, этот чудесный голос! Акцент! Как мне хочется расцеловать Марка прямо по телефону. Поплакать на его плече. А потом поцеловать еще раз.

— Алекс?

— Марк, я… Боже… я… я хочу… Просто мне жаль… Я думала, может… Что ты сейчас делаешь?

— Ты хочешь увидеться?

Вот оно!

— Да, — отвечаю я.

— Приходи в «Гамбринус».

— Что, прости?

— Встретимся там вечером, в семь. Сперва мы должны поговорить.

Щелчок.

Ну конечно, «Гамбринус»! Здесь все началось, здесь все и закончится — или продолжится. Нервно ерзаю за столиком, пытаюсь не смотреть на часы. Я пришла на десять минут раньше. Может, стоило загадочным образом опоздать? Или одеться как следует? Я в джинсах и простой майке. Сначала раздумывала насчет коротенького платья, но потом решила, что буду выглядеть слишком доступной.

Может, я и доступная. Но только для Марка. Он нужен мне. Его божественные поцелуи. Пью джин с тоником — напиток покрепче, для храбрости — и пялюсь на площадь. Нервничаю. Жду. Снова смотрю на часы.

Вот и Марк. Пришел ровно в семь.

Когда он подходит к столику, я демонстративно смотрю на часы. Нужно разрядить обстановку пустяковым разговором.

— Ты всегда такой пунктуальный?

— Скажи спасибо моей матери, — учтиво говорит он и садится. — Она буквально вбила в меня, что точность — вежливость королей.

— Или достоинство уставших от жизни?

Он смотрит на меня и смеется, я отвечаю тем же. Затем вспоминаю, как мы подходим друг другу. На уровне самых примитивных инстинктов. Надо держаться за эту мысль, если я собираюсь сделать то, что задумала.

— Итак, — уже без смеха произносит Марк. — Ты могла позвать меня лишь по одной причине.

— Да.

— Ты согласна пройти инициацию.

Я отпиваю джина с тоником.

— Да.

Он пристально смотрит на меня. Берет за руку. Разглядывает мои бледные пальцы на своей смуглой ладони.

— Алекс, ты уверена на все сто?

Я застываю в нерешительности, всего на секунду. Нет, не на все сто. Но довольно уверена.

— Да, уверена.

— Значит, в следующий раз мы увидимся в Палаццо Роскаррик.

— Что?

Марк внезапно встает и оставляет щедрые чаевые.

— Невеста и жених не должны видеться до свадьбы. Такая ведь традиция в Калифорнии?

— Я не понимаю…

— Приезжай в палаццо завтра в полночь.

— Завтра? Но, Марк! Что я должна делать? Что мне надеть?

Он слегка наклоняется ко мне и целует руку. Затем отходит и машет на прощание.

— Приезжай такой, как всегда. Возьми такси. Я заплачу. Завтра в полночь. E ciao.

Такси останавливается возле мрачных красновато-коричневых стен Палаццо Роскаррик. Улицы Кьяйя в темноте выглядят иначе: тихие, гулкие, словно бы выжидающие. А еще — зловеще пустынные. Я рада, что Марк предложил взять такси. Мне бы совсем не хотелось в одиночку прогуляться здесь.

Я выбираюсь из машины и придирчиво осматриваю себя.

Три часа подряд я терла себя до дыр, одевалась и собиралась: аккуратно выщипала брови, покрыла блеском губы, с особой тщательностью посушила волосы и добросовестно побрилась везде, где можно. Надушилась лучшими духами, на самом деле моим единственным нормальным парфюмом. Марк велел не беспокоиться об одежде, но все-таки под джинсами и майкой я должна быть на высоте. Отчасти такие старательные приготовления были нужны мне самой, чтобы успокоиться перед посвящением.

Правда, не очень-то сработало. Мозг трещит от нервного перенапряжения. Что со мной произойдет? Случится ли все прямо сейчас? Будет ли сегодня первая из мистерий? Не поэтому ли мне приказали явиться сюда в полночь? Но неужели мистерии начнутся прямо дома у Марка? Он намекал, что существуют особые места в Италии, Великобритании, Франции. Домашним уютом от его слов не веяло.

— Grazie, grazie mille [42].

Роюсь в сумочке в поисках евро, расплачиваюсь с таксистом, который смотрит сперва на деньги, потом на меня, а в итоге на массивную дверь Палаццо Роскаррик.

Не сочувственная ли и понимающая улыбка появилась на его лице?

Такси уносится прочь, задевая несколько пустых коробок из-под пиццы. Те отлетают в сторону, а машина скрывается за поворотом.

Надо мной нависает огромная дверь. Отгоняю прочь одолевающие меня страхи и сомнения и торопливо берусь за тяжелое железное кольцо. По улице эхом разносится непристойно громкий шум, будто явившийся прямиком из древности. При ночном освещении все выглядит более старинным, даже античным. Отовсюду веет историей, враждебной и причудливой.

Дверь отворяется. Передо мной появляется один из слуг Марка: тот самый мужчина, что встретил меня, когда я впервые сюда наведалась.

— Buona sera.

Я рада увидеть знакомое лицо, но мужчина держится так, будто мы раньше не встречались. Он протягивает мне пятьдесят евро за такси, хотя это слишком много. Пытаюсь возразить, но слуга не берет сдачи. Не улыбаясь, он отступает внутрь палаццо и зовет меня за собой. Ведет он себя серьезно и церемонно.

Что происходит?

Переступаю через низкий деревянный порог и захожу в коридор, где на стенах поблескивают восточные мечи — самурайские? Китайские? Впереди, в лунном сиянии, одиноко мерцает фонтан. Воздух, как и в прошлый раз, наполнен дивным благоуханием лилий, роз и южных, тропических цветов.

— Сюда, — направляет меня слуга.

Мы идем по безмолвным длинным коридорам. Здесь неестественно тихо. Меня переполняет желание убежать отсюда со всех ног. Мне не по себе от такой атмосферы. Это словно тишь леса, где притаился хищный зверь.

Прекрати, Икс!

— Куда мы идем?

Спрашивать бессмысленно. Я и не рассчитываю на ответ. Задаю вопрос, лишь бы только нарушить гнетущую тишину. Слуга, конечно же, не отвечает и все так же идет вперед.

Вдруг новые звуки заставляют меня запаниковать. Замедлив шаг, я всматриваюсь в благоухающий сумрак. Да. Мне кажется, я услышала приглушенный смех. Через несколько дверей от нас, девичий смех — и вновь тишина.

Может, кто-то следит за мной сверху? В коридорах и переходах слишком тускло: от свечей в изящных старинных канделябрах из позолоченного дерева и хрусталя исходит ненавязчивый свет.

Живущий внутри меня историк пребывает в восторге: освещение полностью соответствует периоду возведения этого палаццо — семнадцатому или восемнадцатому веку. Некий ценитель реставрировал или же невероятным образом сохранил эти осветительные приборы, возможно за немалые деньги.

Не сомневаюсь, что это был Марк. Мужчина, носящий столь элегантные костюмы, знает толк в том, как с изяществом обустроить дом.

Но если историк во мне ликует и восхищается вкусом Марка, то растерянная девушка переживает до потери сознания. К черту канделябры! Мне нужны ослепительные неоновые лампы, способные прогнать тьму, рассеять тени. Чтобы никто не смог хихикать, притаившись в черном углу.

Наконец слуга ровным голосом объявляет:

— Пришли.

Мы стоим перед довольно непримечательной серой дверью. Слуга со скрипом поворачивает ручку цвета слоновой кости и приглашает меня внутрь.

— О боже! — непроизвольно выдыхаю я.

Красота внутреннего убранства комнаты резко контрастирует со скучным видом двери. От свечей в стеклянных сосудах с чугунной решеткой исходит мягкий свет. Стены декорированы в стиле Помпей: фресками с длиннохвостыми птицами и прыткими антилопами, что окружили молодых римлянок с угольно-черными глазами. Обнаженные девушки застыли в танце, их окутала аура эротики и притворной застенчивости. Насыщенно-алые бордюры с виноградными лозами завершают композицию.

— Снимите вашу одежду и наденьте вот это, — произносит слуга.

Он дает мне сложенное платье из гладкого шелка, столь невесомое, что его будто и нет на моей ладони.

— Но…

— Всю одежду. Когда будете готовы, пожалуйста, выйдите через эту дверь.

Слуга указывает на второй выход, замаскированный среди алого декора Помпей: он представляет собой хитроумную римскую дверь, которая выглядит как фальшивая. Элегантный trompe-l’oeil [43].

— И запомните еще одно, — монотонно добавляет мужчина. — Если вам в какой-либо момент захочется все остановить, произнесите: «Морфей».

— Что?

— Если вдруг вам… будет некомфортно, вы должны громко сказать: «Морфей». Если вы не сможете говорить, хлопните три раза в ладоши.

Так вот. Слуга закрывает первую дверь и оставляет меня одну. В отдалении слышу приглушенные звуки музыки. Пение хора прекрасно, мелодия будто льется сквозь века, живая, но умиротворенная, некое подобие литургии.

И звучит она очень кстати. Как в мире этой великолепной музыки может произойти что-либо плохое?

Икс, просто сними одежду. И все. Мне нужно снять одежду.

В мерцании свечей я освобождаюсь от футболки, кроссовок «Конверс», белых носков и джинсов. Оделась я так, как мне сказали. Единственная моя прихоть — белье. Я выбрала очень красивые трусики. Зачем? Может, я всего-навсего подозревала, что большей части одежды на мне не будет, так что и не стоило тратить на нее время.

И вот я полностью обнажена.

Простое шелковое платье, что мне дали, весит не более трех унций. Я как на Луне. Мгновение любуюсь аккуратными строчками, а потом надеваю наряд через голову. Тонкая материя с аристократическим вздохом спускается до колен. Шелк изумительный, такой мягкой и дорогой ткани я еще не встречала.

В неровном свете платье напоминает огненно-оранжевое, почти красное зарево. А еще оно прозрачное. Отчетливо виден треугольник внизу живота, гладкий после депиляции воском.

Я не смогу. Просто не смогу. Уступая робости, я вновь натягиваю черные кружевные трусики, затем закрываю глаза и считаю до семи.

Успокойся, Икс, успокойся.

Такое чувство, будто в горле песок, ладони увлажнились от нервного напряжения. Полированный паркет холодит голые ступни. Я открываю дверь-обманку, спрятанную в красной стене.

Делаю шаг внутрь.

За порогом очень странный свет: непрерывное мерцание, нескончаемый вихрь отблесков. Поначалу ничего не понимаю, и лишь через несколько секунд меня осеняет: я в фарфоровой комнате.

Изучая историю Неаполя, я читала про такие комнаты — фарфоровые кабинеты. Они были созданы самыми богатыми представителями знати на пике славы и могущества города. Безумно непрактичные, почти неподлежащие уборке, однако неповторимым образом очаровательные. Белый фарфор стен и потолка украшен дикими нарциссами и извивающимися синими морскими драконами, также сделанными из фарфора. Комната освещается канделябрами из дерева и серебра. Четверо слуг — из плоти и крови — держат их в руках.

Проверяю еще раз. В каждом углу комнаты вижу симпатичного молодого человека в униформе. Вероятно, это ливрея семьи Роскаррик. Слуги неподвижно смотрят прямо перед собой, а не на меня. Единственный свет в комнате исходит как раз от их канделябров.

Посреди комнаты, спинкой ко мне, стоит огромный деревянный стул, без каких-либо прикрас. Он возвышается, как трон для короля Темных веков. Воздух пронизан музыкой, которая льется из невидимых колонок: призрачная, божественная, эротичная.

— Икс, подойди, — доносится от стула голос Марка.

Я рада, что не сняла трусики. Иначе под этой прозрачной тканью я была бы совершенно голой. Босоногая, обнаженная, стыдливая, как девушки с фресок на Вилле мистерий. От прохладного воздуха фарфоровой комнаты мои соски твердеют. Как бы я ни противилась себе, все равно прихожу в возбуждение. Постыдно. Но это так.

Обхожу стул и останавливаю взгляд на Марке, его лицо спрятано в тени, виден лишь благородный профиль.

— Не смотри на меня.

— Что мне надо делать?

— Нагнуться, Икс.

— Что?

— И лечь мне на колени. Первая из мистерий являет собой обыкновенное подчинение, публичное. Я отшлепаю тебя перед моими слугами.

Мне хочется засмеяться, однако обстановка не располагает к шуткам. Возмутительно! Он собирается меня отшлепать? Перед слугами?

Ну уж нет!

— Ты можешь уйти. Или подчиниться.

— Марк…

— Ты должна обращаться ко мне Celenza. Во время мистерий ты можешь называть меня лишь Celenza.

— Марк…

— С итальянского это переводится как «ваше превосходительство», а первая буква произносится как «ч». Так что либо зови меня Celenza или сир, либо уходи. Со всеми вытекающими последствиями.

Хочу убежать отсюда. Феминистка внутри меня приказывает немедленно уйти. И все же — признаюсь — я отчасти желаю, чтобы Марк отшлепал меня. Я ли это? Может, всему виной опьяняющая музыка, мерцание свечей и фарфоровой комнаты? Или же я всего-навсего испытываю к Марку страсть и соглашусь на что угодно?

Голова идет кругом. Мне хочется, чтобы кто-то решил все за меня. Хочется подчиниться. Лишь бы скорее все закончилось.

— Celenza, — произношу я, сама не веря своему поступку, — отшлепай меня.

Мое тело напряжено. Подхожу ближе к Марку и ложусь ему на колени, лицом вниз. Босые ступни зависли в воздухе, одной рукой упираюсь в пол, чтобы сохранить равновесие. Чувствую на себя взгляды слуг. Но меня это сильно не заботит. Ох, как же это возбуждает и в то же время невероятно тревожит. Я возмущена, и все же между ног я такая влажная…

Марк с нежностью задирает юбку моего шелкового платья и цокает языком.

— Так-так, Икс, — неодобрительно произносит он.

— Celenza?

— Трусики?

— Я всего лишь… Я не…

Не дожидаясь объяснений, он начинает стягивать мои лучшие трусики от «Викториас сикрет». С темными кружевными оборками. Я инстинктивно тянусь к ним рукой и останавливаю Марка, ведь на меня смотрят мужчины, конечно же, они не должны ничего видеть, но мое запястье хватает крепкая рука.

— Икс, ты должна разрешить мне, — говорит Марк.

Я хочу, чтобы он остановился. Я хочу, чтобы он продолжал. Я хочу его!

Закрыв от стыда глаза, я убираю руку. Тело вибрирует от возбуждения. Почему?

— Celenza.

Марк получил мое разрешение. Он медленно и аккуратно спускает трусики по бедрам, обнаженным щиколоткам и бросает в какую-то корзину. Мне не разглядеть. Прохладный воздух касается моих ягодиц. Вот он, этот момент. Сейчас Марк будет меня шлепать. Перед всеми этими мужчинами, которых я раньше в глаза не видела. Его слугами. Моя растерянность не менее гротескна, чем стиль барокко. Но внутри меня полыхает огонь желания. Давай же, сделай это. Сделай!

И он делает. Его ладонь со шлепком касается моей кожи, причиняя жгучую постыдную боль. Ягодицы горят.

— Считай.

Что? Что он имеет в виду?

— Celenza? — выдавливаю я из себя.

— Ты должна считать, пока я шлепаю тебя. По-итальянски.

Пауза. Марк наклоняется набок и что-то делает. Вдруг я понимаю, что он пьет красное вино. Его непринужденная манера наверняка неотъемлемая часть моего подчинения: инициации. И это тоже причудливым образом волнует меня. Внизу живота возникает сладостное, острое напряжение, что предшествует величайшему наслаждению — будто в меня впиваются сотни булавок, вызывая непреодолимое удовольствие. Еще, пожалуйста! Прошу! Утоли мою жажду. Не останавливайся, не останавливайся! Прекрати! Нет, не останавливайся!

Марк снова шлепает меня, на этот раз крепче. Я распростерлась перед ним с голым задом, а он шлепает меня. Слуги смотрят. Я считаю, вслух.

— Uno.

Шлепок.

— Duo.

Шлепок.

— Раздвинь ноги.

Я сопротивляюсь, как только могу. Но его сильная рука проскальзывает между моих обнаженных бедер и заставляет их раскрыться. Может, мне даже хочется этого. Ведь я истекаю соками.

Он шлепает меня.

— Tre!

Марк шлепает снова и снова, мое дыхание становится более отчаянным. С губ срывается легкий стон, полный стыда и предательского восторга. Не знаю, откуда он взялся. Как и не знаю, откуда взялось столь постыдное желание. Но оно великолепно и ослепительно, оно есть мерцание свечи на дивном фарфоре, оно есть розово-красное великолепие. Хочу, чтобы Марк шлепал меня сильнее! Унижение восхитительно!

— Celenza!

— Икс?

— Шлепайте меня сильнее, сир. Прошу.

Он повинуется. Какая сладкая боль! Во мне переизбыток эмоций, я вот-вот достигну пика. Девять, десять, одиннадцать.

Шлепок!

Будто некто аплодирует моей наготе. Я в безумстве, хочу быть полностью голой. Дрожу, приближаясь к оскорбительному и неожиданному оргазму.

— Ты сбежала из Помпей.

Шлепок!

— Ты не сделала того, что я сказал.

Шлепок!

Постанываю от удовольствия. Изнываю от страсти.

— Простите меня, Celenza, бейте сильнее.

Шлепок!

Его рука на моей голой заднице — восхитительное ощущение! Хочу, чтобы оно длилось вечность. Мне плевать, что за всем этим наблюдают другие мужчины. Боль так отрадна, наше эротическое озорство — сплошное удовольствие, постыдное и восхитительное. Как можно ощутить разом столько эмоций? Рука Марка невзначай задерживается на клиторе, затем он опять шлепает меня — и вновь мягкое, трепетное прикосновение к столь чувствительному местечку. А потом шлепок, шлепок, и еще один!

Ух, а это больно! Закусываю губу. Не помогает. Издаю вздох.

Да, да, ДА!

ОТШЛЕПАЙ МЕНЯ!

Пальцы Марка надавливают на клитор, вызывая во мне бурю удовольствия, а рука касается моей оголенной задницы. В этот момент я думаю обо всех слугах, что наблюдают, как меня, Алекс Бекманн, так властно и мощно шлепает он, Марк Роскаррик! Удары становятся крепче. Еще, три раза, четыре, пять.

Внутри зарождается совершенно иной оргазм, струящийся подобно водопаду из серебристых лепестков роз, подобно бриллиантовому ливню, стремительный поток незабываемого экстаза.

— О боже, боже… а-а-ах…

— Икс?

— Grazie, Celenza… — бормочу я, переводя дыхание. — Grazie.

Я безвольно лежу на коленях у Марка, полуобнаженная, притихшая, довольная. Он отдает приказ по-итальянски — в этот раз с сильным неаполитанским акцентом, слуги ставят канделябры на столики и удаляются. Теперь здесь только он и я, в комнате с гарцующими фарфоровыми антилопами, что навечно застыли в мерцающем свете.

Неуверенно поднимаюсь на ноги, опираюсь на плечо Марка, колени буквально подкашиваются. Но Марк подхватывает меня на руки и переносит в конец комнаты. Там он ловко толкает дверь ногой, и мы оказываемся в тускло освещенной комнате, похожей на спальню.

Я словно в тумане, этот странный оргазм лишил меня последних сил. Кладу голову Марку на плечо, целую в шею, вдыхая запах туалетной воды, его запах. Он несет меня через комнату и с нежностью кладет на широкую кровать. Так я лежу там, счастливая, немного растерянная, задумчивая. Я почти сплю, хотя по-прежнему возбуждена.

Дата добавления: 2014-11-25