Фантазия да Винчи 2 страница

«Зороастро, должно быть, прятался где‑то в студии, – подумал Леонардо. – Возможно, он придумал какое‑нибудь подслушивающее устройство».

– Нет нужды извиняться за твоего юного друга, – саркастически, но не зло ответил Лоренцо. – В конце концов, он ведь Медичи.

Лицо и шея Зороастро залились краской, но он лишь вычурно поклонился.

Леонардо взглянул туда, где стояла Джиневра, и поймал ее ревнивый взгляд… она смотрела на него, а Николини – на нее. Джиневра быстро повернулась к своим обожателям, но Николини так и впился взглядом в Леонардо. Его острое ястребиное лицо выдавало владеющий им гнев. Чувствуя себя в безопасности, Леонардо выдернул лиру из бархатного футляра. Она была сделана из серебра, в форме конского черепа. Леонардо многому научился у своего мастера – Верроккьо. Зубы черепа использовались как колки, и это особенно понравилось Лоренцо и Симонетте. Суровый Лодовико Сфорца одобрительно кивнул и заметил:

– Это превосходно! При нашем дворе всегда недоставало таких искусных мастеров.

Смысл этих слов не ускользнул от Леонардо – и, конечно же, от Лоренцо, которому они, собственно, и предназначались.

– Я уверен, что великое искусство Леонардо украсило бы твой любимый город, – сказал Лоренцо. – Но сейчас, боюсь, некоторые обязательства удерживают его во Флоренции.

– И кроме того, Флоренция – мой дом, – сказал Леонардо. – Она – источник моего вдохновения.

Сказано это было, чтобы польстить Лоренцо, но приглашение Сфорцы не нанесет ущерба его репутации во Флоренции. Когда‑нибудь Леонардо может понадобиться покровительство этого человека… И он улыбнулся Лодовико так, точно тот был Симонеттой.

– Пожалуйста, сыграй нам на своей лире, – попросила Симонетта.

И Леонардо играл и пел вместе с Аталанте Мильоретти, голос которого был глубок и звучен, как колокол. Наиболее подходящей показалась Леонардо песенка, которую он сложил, когда ночами напролет беззаботно шатался по городу:

Коль желанья нет силы исполнить,

Делай то, что без силы доступно;

Мудрый должен о слабости помнить,

А не мочь и желать – безрассудно!

Симонетта захлопала прежде других; а потом, раззадоренный игрой, Анджело Полициано, лучший поэт Флоренции, напел на тот же мотив свои стихи:

Что за дева по травам и розам

В белоснежных одеждах ступает?

Увенчали алмазами росы

Чистый лик, где лишь скромность сверкает.

Пока он пел, Джиневра отошла от своего кружка и встала рядом с Леонардо, так что он чувствовал ее гнев – словно это он унизил ее. Все мужчины кланялись ей и хлопотали вокруг нее, и Симонетта тоже не пожалела любезных похвал ее платью и прекрасным волосам. Джиневру удивило то, что Симонетта была искренне счастлива, деля с ней внимание мужчин. Однако хотя Джиневра и была заметно красивее, все же ее окружали поклонники Симонетты – Симонетта царила здесь, Симонетта повелевала любовью величайших художников и правителей Флоренции.

Тогда Леонардо, взглянув на светловолосую, бледную, легкую, как воздух, Симонетту, запел для нее. Потом он повернулся к Джиневре и обратил к ней свои слова и взгляд. Этот миг он вырвал у Симонетты. Сейчас он не был отвергнутым возлюбленным, бастардом, художником без будущего. Он пел и играл на конской серебряной лире не для Симонетты, но для Джиневры.

В поступи ее величье королевы,

Бурю укротит одна улыбка девы.

Когда он закончил, Симонетта поцеловала его в щеку, и Леонардо ощутил исходящий от нее запах мускуса – почти такой же, как у Джиневры, только в запахе Симонетты было что‑то дикое, животное, почти мужское, будто и она только что занималась любовью. Тут он взглянул на Джиневру и понял, что она хочет его, что на самом деле ему незачем бояться этих ее хитростей. Лицо Джиневры было напряжено, быть может отражая смесь гнева и ревности; она коснулась его руки и похвалила его. Щеки ее пылали, как бывало, когда они занимались любовью в доме ее отца, под носом у слуг и родни.

И тут за своей невестой явился Николини. В тот же миг Леонардо почувствовал напряжение, возникшее между купцом и свитой Медичи, потому что Николини был политически и экономически связан с влиятельным семейством Пацци. Пацци были самыми опасными противниками Медичи в банковском ремесле и особенно ненавидели Лоренцо, обвиняя его в том, что он закрыл им пути на политическую арену.

Прежде чем Николини сумел вытащить Джиневру из кружка знати, ему пришлось выдержать представления и обмен любезностями. Наконец он подтолкнул ее вперед – жест, который привел Леонардо в бешенство, – и прошипел:

– Молодой человек, могу я поговорить с вами с глазу на глаз?

Леонардо оставалось лишь кивнуть. Он извинился перед гостями, ответив пожатием плеч, когда Сандро Боттичелли поинтересовался, что происходит. Сандро шел за ними, пока Николини, обернувшись, не обратился к нему:

– Мессер Боттичелли, не будете ли вы добры проводить мою прекрасную даму к окну, подышать воздухом? Ей только что было плохо… Я у вас в долгу – жара утомила и меня, и мне хотелось бы посидеть немного тут с мастером Леонардо, если его устроит мое общество.

И Николини указал на два мягких табурета.

Как бы ни беспокоилась Джиневра, ей пришлось удалиться вместе с Сандро. Чтобы отыскать окно, Сандро вынужден был увести ее из студии в мастерские.

Но Николини не сел. Он стоял вплотную к Леонардо, и юноша чувствовал его мерзкий запах, который не могла заглушить никакая туалетная вода. От него несло потом и непереваренной пищей, потому что зубы у него были гнилые и редкие, хотя это и можно было заметить, лишь приглядевшись. Однако таковы были все горожане Флоренции, не исключая патрициев; это Леонардо, помешанный на чистоте, трижды в неделю принимал ванну.

– Я говорю вам это только раз, юноша, – сказал Николини. – А потом все должно быть забыто, словно ничего и не было.

– Хорошо, – вызывающе сказал Леонардо, слегка отодвигаясь от напористого патриция.

– Не обманывайся на мой счет, сынок, – продолжал Николини. – Не считай меня глупцом. Годы мои, может быть, и преклонные, но я не слеп, не нем и не глух. Ты думаешь, я не знаю, что вы с Джиневрой чувствуете друг к другу?.. – Он помолчал. – Я знаю почти все. – Он изучающе оглядел Леонардо, и тот ответил таким же немигающим взглядом. – Я знаю, что ты трахал ее в доме ее отца. – Голос Николини был тих и злобен. – Знаю и то, что ты имел ее под лестницей не более часа назад, маленький ублюдок.

Лицо Леонардо пылало: Николини, должно быть, следил за ним. Его левая рука потянулась к кинжалу.

– С твоей стороны будет крайне неприлично убивать меня именно сейчас. – Николини взглядом указал направо, откуда направлялся к ним дородный, безупречно одетый человек. Николини был абсолютно спокоен, точно привык ходить по лезвию меча. – Этой игры тебе ни за что не выиграть. Я женюсь на ней, и мне наплевать, что она надеется поправить дела своего папаши и надуть меня. И знаешь почему?

– Ты закончил? – процедил Леонардо, сдерживаясь изо всех сил: приспешник Николини стоял совсем рядом.

– Потому что я люблю ее и могу добиться своего. Ты не должен да и не посмеешь видеться с ней снова, кроме тех часов, когда она будет позировать тебе для портрета. И уж будь уверен, я позабочусь о достойном сопровождении. Попробуй только встретиться с ней – и я уничтожу тебя. Убью, если в том будет нужда. Все, чего ты сможешь добиться, – это причинить боль Джиневре, сделать ее пленницей в собственном доме, и это будет мой дом. Ты понял?

– Надеюсь, сударь, вы простите меня, – громко сказал Леонардо, как мог достойно прерывая это унижение, – но мне надо кое‑что сделать для мастера Андреа.

Он двинулся прочь и тут же наткнулся на Зороастро, который смотрел на него и слегка усмехался, как бы злорадствуя. Однако это выражение мгновенно сменилось участием.

– Ты должен быть поосторожнее, Леонардо, – сказал Зороастро.

Леонардо силился сдержать слезы гнева и отчаяния.

– Ты о чем?

– Я не мог не услышать твоей беседы с мессером Николини.

– Скажи лучше, не мог не подслушать.

– Ты – мой друг. Я беспокоился…

Тосканелли прервал этот разговор, позвав Леонардо, и тот, извинившись, отошел к своему старому учителю, рядом с которым стоял темноволосый тонкогубый мальчик.

– Приятно видеть тебя таким бодрым, – сказал Леонардо, но голос его прозвучал бесцветно и пусто.

– Зато ты, кажется, увидал одного из тех духов, которых так неумело защищал мессер Николини, – заметил Тосканелли. – Твое счастье, что академики обычно куда более искушены в риторике и логике, чем в применении грубой силы.

Леонардо криво усмехнулся. Ему отчаянно хотелось остаться одному, чтобы прийти в себя, но он постарался сосредоточиться на пустячном разговоре с Тосканелли и забыть о своем унижении. В конце концов, Тосканелли был великим человеком, заслуживающим всякого уважения. Леонардо ничего не знал бы о географии небес и мира за пределами Флоренции, если бы не этот старик.

Ему надо поделиться с кем‑то, но с кем?

Джиневру, скорее всего, стерегут так хорошо, словно она уже не здесь, а в одной из башен дворца Николини. Можно бы поговорить с Сандро, но позже.

– Я хочу представить тебе молодого человека, с коим у тебя много общего, – продолжал Тосканелли. – Его отец, как и твой, нотариус. Он вверил Никколо моему попечению. Никколо – дитя любви, как и ты, и удивительно одарен в поэзии, драматургии и риторике. Интересуется он всем, вот только, кажется, ничего не в состоянии завершить! Но в отличие от тебя, Леонардо, он – молчальник. Верно, Никколо?

– Я вполне могу разговаривать, мессер Тосканелли, – сказал мальчик.

– Как тебя зовут? – спросил Леонардо.

– Ах, простите мою невоспитанность, – вмешался Тосканелли. – Мастер Леонардо, это Никколо Макиавелли, сын Бернардо ди Никколо и Бартоломеи Нелли. Возможно, ты слышал о Бартоломее – она пишет религиозные стихи и очень талантлива.

Леонардо поклонился и сказал с толикой сарказма:

– Знакомство с вами, юноша, – честь для меня.

– Я хотел бы, чтобы ты занялся обучением этого юноши, Леонардо.

– Но я…

– Ты – одинокий волк, Леонардо. Тебе надо научиться щедро делиться своими талантами. Научи его видеть, как видишь ты, играть на лире, рисовать. Научи его волшебству и перспективе, природе света, научи, как держаться на улицах, как вести себя с женщинами. Покажи ему свою летающую машину и наброски птиц. И могу гарантировать, что он в долгу не останется.

– Но он еще мальчик!

– Мессер Тосканелли, – сказал Никколо, – думаю, будет лучше, если я просто останусь здесь и постараюсь быть полезным мастеру Верроккьо.

– Что? – спросил Леонардо.

– Я договорился с мастером Андреа, что мальчик на несколько месяцев останется здесь. От меня он узнал довольно, но его талантам, чтобы раскрыться, нужна публика. Мой дом для него – слишком одинокое место.

– Но у тебя же бывают все.

– Я заберу его, когда ты покажешь ему жизнь. Ему нужно больше, чем книги и карты. Ты сделаешь это?

– Это может быть опасным для него.

Тосканелли откинулся на глиняный кувшин Верроккьо.

– Вот и ладно, – сказал он, улыбаясь так, что стали видны дыры от двух потерянных зубов. – Но учти, молодой человек, этот юнец владеет мечом не хуже тебя. А теперь поговори с ним.

И Тосканелли несильно подтолкнул Макиавелли к Леонардо. А потом встал, и Бенедетто Деи и Америго Веспуччи, что стояли в другом конце комнаты, поспешили к нему.

– Устал я от этой суеты, – сказал он им. – Будьте так добры, доставьте меня домой, пока улицы не запрудил праздник.

– С тобой мы еще увидимся, – сказал Бенедетто, обращаясь к Леонардо. – Когда…

– Когда передадут старика в объятия Морфея, – улыбаясь, вставил Тосканелли. – А теперь подведите меня к Медичи, чтобы я мог засвидетельствовать ему свое почтение и удалиться.

– Мы встречаемся на Понте Веккио во время процессии, – сказал Бенедетто. – Найди нас. Там будут все, кого ты знаешь. Мы намерены пошалить.

Леонардо кивнул, снова чувствуя тревогу и одиночество, понимая, что замкнут в этом изысканном кругу вместе с мальчиком, отданным ему под опеку. Глазами он поискал в толпе Джиневру, но не смог ее найти. Николини стоял рядом с ее отцом, Америго де Бенчи, беседуя с людьми так, словно брак уже состоялся и главная его цель достигнута. Леонардо тошнило при одной мысли о Николини, овладевающем Джиневрой, и он никак не мог отделаться от картины, которая молнией вспыхивала в его воображении: Джиневра бьется под плешивым, с гусиной кожей Николини.

Он представил себе даже комнату, в которой произойдет насилие – а чем иным это может быть? Постель будет устроена на сундуках, на которых сидят и где держат одежду; постельное белье и занавеси будут красными, и волосы Джиневры должны потеряться на красном, а белая кожа вызывающе выделяться; глаза она зажмурит, будто от реальности можно так же легко отгородиться, как от света. И Николини с его слабыми руками придавит ее своим весом. Ему не будет нужды заботиться о том, чтобы ей было хорошо. Он просто удовлетворит свою похоть, словно влез на шлюху.

В конце концов голова у Леонардо прояснилась. То, что Джиневра покинула комнату, принесло ему облегчение. Однако он должен найти ее. Скорее всего, она укрылась в одиночестве в одной из спален мастера Андреа. Леонардо, по крайней мере, хорошо знал дом. Но мысль о поисках развеялась, когда он увидел, что прислужник Николини не сводит с него глаз.

Он должен выиграть время.

Никколо Макиавелли стоял перед Леонардо, выжидающе и встревоженно глядя на него. Красивый мальчик, высокий и сухощавый, вот только лицо необычно сурово для существа столь юного. Однако он, кажется, чувствовал себя уютно один в этом незнакомом для себя месте. Занятно, подумал Леонардо.

– Как тебя обычно называют? – спросил он.

– Никколо, – ответил мальчик.

– А прозвище у тебя есть?

– Меня зовут Никколо Макиавелли, таково мое имя.

– Ну а я буду звать тебя Никко, юноша. Не возражаешь?

– Нет, маэстро, – сказал он, чуть помедлив, но его тонкие губы тронул призрак усмешки.

– Итак, твое новое имя чем‑то тебе не нравится, – заметил Леонардо.

– Я нахожу забавным, что вам понадобилось укоротить мое имя. Так вы чувствуете себя больше?

Леонардо рассмеялся.

– Сколько тебе лет?

– Почти пятнадцать.

– А если быть точным – едва миновало четырнадцать, так?

– А вы все еще ученик мастера Андреа, хотя на самом деле вы уже стали мастером – так мне, во всяком случае, сказал мастер Тосканелли. А если вы близки к тому, чтобы стать мастером, разве вам не захочется, чтобы вас уже считали таковым? Или вы предпочтете, чтобы вас держали за ученика, который только и может наполнять стаканы вином? Как, мастер Леонардо?

Леонардо снова рассмеялся: этот умный мальчик, рассуждавший так, словно он вдвое старше, начинал ему нравиться.

– Можешь звать меня просто Леонардо, – сказал он.

– А где я буду жить, Леонардо?

– Это мы решим.

Леонардо огляделся, словно снова искал Джиневру.

«Где Сандро?» – спросил он себя. Ведь сейчас на самом деле уже поздно.

Многие направятся сейчас к дворцу Пацци, чтобы последовать за процессией, которую Якопо Пацци поведет в Санти Апостоли, в старейший из храмов Флоренции. Именно Пацци привезли в 1099 году из Крестового похода священные кремни от Гроба Господня. И именно Пацци понесут их из Санти Апостоли в Дуомо, на церемонию возжигания. Разумеется, братья Медичи не станут спешить присоединяться к шествию, пока священные кремни не окажутся в Дуомо, красивейшем храме христианского мира. Храме Медичи.

Леонардо окликнул Верроккьо, и тот поспешил к нему. Андреа был в восторге оттого, что именно этой ночью Медичи и их блестящая свита почтили визитом его мастерскую, – щеки его горели, а это являлось самым точным указанием на его чувства. Леонардо всегда знал, хорошо ли идут дела Андреа, потому что при удаче лицо его пылало, словно получение выгодного заказа опьяняло его сильнее вина.

– Я должен был передать тебе послание, но за всей этой суетой совершенно забыл, – сказал Андреа. – Прости, пожалуйста.

Андреа, очевидно, понятия не имел, что Леонардо влюблен в Джиневру.

– Что за послание? – поинтересовался Леонардо.

– Сандро повез мадонну Джиневру домой. Он не хотел, чтобы ты волновался, и будет ждать тебя в девять на скамьях у палаццо Пацци. Он сказал: не тревожься, он все устроит.

– Весьма убедительно, – не без сарказма заметил Леонардо.

– Позже, быть может завтра, когда мы будем одни, – Андреа указал глазами на юного Макиавелли, – нам нужно будет поговорить. Я многое должен узнать у тебя и многое тебе сказать. У нас хорошие новости от Лоренцо.

– Об этом легко догадаться, – сказал Леонардо. – Но ты прав, мы обсудим это завтра. Что нам делать с этим юным господином?

– Ах да, ученик мессера Тосканелли… Ну и как поживаешь, юноша?

– Прекрасно, мастер Андреа.

– Во‑первых, я познакомлю его с Тистой, другим нашим учеником, – они будут жить в одной комнате.

– Мессер Тосканелли ничего больше не говорил тебе об этом мальчике?

– Только то, что он очень умен и сообразителен, – сказал Верроккьо. – Я должен научить его всему, чему смогу, и возвратить мессеру Тосканелли. Он хорошо рисует, так что, возможно, быть художником – его судьба.

– Мессер Тосканелли просил меня присмотреть за мальчиком.

– Подсыпать ему яду в молочко, что ли? – рассмеялся Верроккьо, и Леонардо не смог сдержать улыбки.

– Я постараюсь, чтобы он не слишком часто бывал у шлюх.

– Но бордели должны стать частью моего образования, – честно сказал Никколо. – Мастер Тосканелли слишком стар, чтобы водить меня туда, так что я ходил с мессером Деи.

– А, так ты там бывал, – сказал Верроккьо.

– Где же еще можно изучать государственную политику?

– И кто же тебе это сказал? – поинтересовался Верроккьо.

– На это отвечу я, – сказал Леонардо. – Звучит похоже на мессера Тосканелли, но он, наверно, шутил.

– Нет, Леонардо, вовсе нет, – сказал Никколо. – Он говорил, что улицы и публичные дома – лучшие учителя, ибо люди низки и их всегда следует искать там, где они удовлетворяют свои вожделения. Всего‑то и нужно – понаблюдать и послушать важных особ, когда они навеселе. Но если хочешь знать, чем крутится мир, надо уметь слушать также и чернь. И еще нужно покровительство…

– Мальчик может жить со мной. – Леонардо, улыбаясь, потряс головой. – Пусть попросит Тисту положить ему тюфяк на полу.

– Отлично, – сказал Верроккьо. – Думаю, однако, тебе пора выступать, не то гости удерут на улицу. – Он глянул на Макиавелли и криво усмехнулся. – Ты обещал колдовство, – сказал он. – А у нас важные гости.

– Да, – сказал Леонардо, – но мне надо чуть‑чуть времени…

– Слушайте все! – тут же прокричал Верроккьо. – Среди нас – непревзойденный мастер фокусов и волшебства Леонардо да Винчи, тот самый, что изобрел машину, которая может поднять человека в воздух, как птицу, что может налить вино в другую обыкновенную жидкость и тем зажечь ее, не пользуясь огнивом или иным огнем.

Тут Верроккьо, в свою очередь, был прерван Лоренцо Медичи. Хотя многие гости засмеялись при словах о летающей машине, Лоренцо не смеялся. Он оставил свой кружок и стоял в центре комнаты, неподалеку от Андреа дель Верроккьо и Леонардо.

– Мой любезный друг Андреа часто рассказывал мне о твоих исследованиях, Леонардо, – с легким сарказмом сказал Лоренцо. – Но как же ты намерен устроить это чудо с полетом? Ведь не с помощью же рычагов и блоков. Уж не призовешь ли ты чарами летающего зверя Гериона, чтобы спуститься на нем в адские круги, как сделал Данте, если верить книгам? Или просто нарисуешь себя на небе?

Все засмеялись, а Леонардо, который не осмелился перебить Лоренцо, объяснил:

– Вне всякого сомнения, ваше великолепие, вы видели, как биение крыльями о воздух поднимает тяжелого орла в высокие разреженные слои, почти к сфере изначального пламени. Воздух в движении можно видеть на море, когда он наполняет паруса и тянет тяжело груженные суда. Точно так же может человек с крыльями, достаточно большими и точно устроенными, преодолеть сопротивление воздуха и, используя его, подчинить его себе и подняться ввысь. В конце концов, – продолжал Леонардо, – и птица не более чем инструмент, работающий по законам математики, и человек может повторить все ее движения.

– Но человек – не птица, – сказал Лоренцо. – У птицы есть сухожилия и мускулы несравненно более сильные, чем у человека. Если бы мы были устроены так, чтобы иметь крылья, Всемогущий дал бы их нам.

– Вы считаете, что мы слишком слабы, чтобы летать?

– Я думаю, очевидность приведет разумного наблюдателя к такому выводу.

– Вы наверняка видели, – сказал Леонардо, – как соколы несут уток, а орлы зайцев, и бывают случаи, когда этим крылатым охотникам приходится удваивать скорость, чтобы нагнать дичь. Но им нужно очень немного сил, чтобы поддерживать себя в воздухе и балансировать на крыльях, простирая их на пути ветра и так направляя полет. Довольно легкого движения крыл, и чем больше птица, тем медленнее движение. С человеком то же самое, ибо в ногах у нас больше силы, чем требуется нам, чтобы поддержать себя. Чтобы убедиться в этом, взгляните на следы человека в песке на морском берегу. После прикажите второму человеку взобраться первому на плечи – и увидите, насколько глубже станут следы. Но снимите второго человека со спины первого, прикажите первому подпрыгнуть как можно выше – и вы увидите, что от прыжка остался более глубокий след, чем тот, что оставлен человеком с двойным весом. Таково двойное доказательство того, что в ногах у людей вдвое больше сил, чем надо им для поддержки себя… более чем достаточно, чтобы летать, как птицы.

Лоренцо засмеялся.

– Прекрасно, Леонардо! Однако мне хотелось бы своими глазами увидеть твою машину, которая превращает человека в птицу. Это на нее ты тратил свое драгоценное время вместо того, чтобы уделять его моим драгоценным статуям?

Леонардо опустил глаза.

– Нет‑нет, – запротестовал Верроккьо, – Леонардо был со мной в ваших садах, используя свой талант для восстановления…

– Покажи мне свою машину, художник, – сказал Лоренцо. – Я смогу использовать такое творение, чтобы устрашить врагов, в особенности тех, кто носит цвета юга. – Он намекал на Папу Сикста Четвертого и флорентийское семейство Пацци. – Она готова к действию?

– Еще нет, ваше великолепие, – сказал Леонардо. – Я экспериментирую.

Все снова засмеялись, и Лоренцо вместе со всеми.

– Ах, экспериментируешь? Тогда будь любезен, сообщи мне, когда закончишь. Но, судя по твоему выступлению, никому из нас не стоит волноваться.

Униженный, Леонардо отвел взгляд.

– Скажи, как ты считаешь, долго ли продлятся твои эксперименты? – не унимался Лоренцо.

– Думаю, я могу с уверенностью сказать, что мое творение будет готово к полету через две недели, – ко всеобщему удивлению, заявил осмелевший Леонардо. – Мою Большую Птицу я собираюсь отправить в полет с Лебединой горы во Фьезоле.

По студии пробежал изумленный говор.

У Леонардо не было иного выхода, как только принять вызов Лоренцо; не сделай он этого, Лоренцо мог бы разрушить его карьеру. До сих пор, очевидно, Великолепный считал Леонардо дилетантом, разносторонним гением, не способным довести свои идеи до реального воплощения. Но было в выходке Леонардо и нечто большее, ибо сейчас Леонардо чувствовал, что потерял все; он мог позволить себе быть безрассудным. Возможно, безрассудство поможет ему отвоевать Джиневру де Бенчи… и, возможно, оно же поможет ему показать Лоренцо летающую машину.

– Прости мне едкие речи, Леонардо, ибо все в этой комнате уважают твои труды, – сказал Лоренцо, – но я ловлю тебя на слове: через две недели мы отправимся во Фьезоле. Ну а теперь, увидим мы сегодня вечером чудо или нет?

– Конечно, увидите, ваше великолепие, – сказал Леонардо и, поклонясь, отступил. – Если вы минутку подождете, я проясню для вас теологический спор, в котором мне удалось одолеть нашего новообрученного мессера Николини. – Он заговорил громче, чтобы слышали все: – Мессер Николини, если б вы были так любезны и вышли сюда, я бы показал вам… душу!

Толпа выпихнула Николини вперед, явно против его желания, и на миг Леонардо овладел вниманием всех. Никто теперь не уйдет на праздник, как бы громок ни становился шум, что сочился с улицы сквозь стены и окна. Леонардо обшарил взглядом комнату, отыскивая Зороастро да Перетолу, нашел, тот кивнул ему и выскользнул в другую дверь.

Ему понадобится помощь Зороастро.

– Можно мне с тобой? – спросил Никколо Макиавелли.

– Пошли, – сказал Леонардо, и они вышли из студии в одну из литейных.

Комнату использовали под склад. Инструменты, отливки, коробки для упаковки были сложены вдоль стен, на полу валялись мешки с песком, а чтобы войти, нужно было пробраться через грубо обработанные куски камня и мрамора, что лежали у самой двери, так как ученикам было лень тащить их дальше. У дальней стены стоял бронзовый Давид с отрубленной головой Голиафа у ног; он поражал и притягивал взгляд. Это была, наверное, лучшая из работ Верроккьо.

– Это ты? – спросил Макиавелли, совершенно потрясенный.

Статуя и в самом деле походила на Леонардо.

– Мастер никак не мог найти подходящую фигуру для модели, вот и использовал Леонардо, – пояснил, входя, Зороастро.

– У нас нет времени, – нетерпеливо бросил да Винчи, роясь в вещах, но тут же заметил: – А ты как будто пришел в себя.

– Ты о чем? – настороженно спросил Зороастро.

– Когда ты появился перед Великолепным, то нервничал, словно нашкодивший кот. Что ты натворил? Украл его перстень?

Зороастро помахал рукой, словно пытаясь волшебством сотворить перстень Первого Гражданина.

– Что там насчет души? – спросил он, резко меняя тему.

– Где эта надувная штука, которую мы сделали? Я помню, мы прятали ее здесь.

– А, так ты собрался показать фокус со свиньей!

– Ты раскрасил и сшил свиные пузыри, как я просил? – осведомился Леонардо.

Зороастро расхохотался.

– Так это и будет душа? Не выйдет ли это слегка кощунственно? – Он снова засмеялся, потом сказал: – Ну да, мой друг, я сделал, как ты просил, хотя и подумать не мог, что ты захочешь показать подобный трюк в такой важной компании.

– Просто помоги мне найти все нужное! – выдохнул Леонардо.

– Все здесь, милый Леонардо, – сказал Зороастро. – Я сложил все вместе. – Велев юному Макиавелли вытащить насос, он поднял ярко раскрашенный короб. – Надеюсь, у тебя сильные руки, юноша. – И повернулся к Леонардо. – Какой сигнал?

– Я хлопну в ладоши.

Леонардо вышел из литейной и возвратился в студию. Общество горело нетерпением, а Николини стоял чуть впереди остальных, и на лице его отражался ужас, унизительный для мужчины.

– А сейчас, – сказал ему Леонардо, – следует демонстрация того, что неизбежно случается с духом, если его не защищает смертная плоть.

– Богохульство! – воскликнул Николини.

Леонардо хлопнул в ладоши и распахнул дверь. И тут лее в комнату вдавилась, распухая, молочного цвета мембрана. За шумом голосов шелеста насоса было не расслышать, потому что пузырь заполнил собой уже весь проем, угрожая разрастись еще больше, пока не поглотит всю комнату.

Леонардо отступил в сторону, давая «душе» место расти.

– Вот видите, она создает пустоту и разрастается… Но, как и мы, смертные, она не может выйти за рамки физического мира… этой комнаты!

Сборище подалось назад, кто вскрикивал от ужаса, кто нервно смеялся. Николини, белея на глазах, попятился; но не кто иной, как Лоренцо, вынул из рукава булавку и ткнул ею неопрятную «душу». В воздухе разлился слабый запах краски, клея и животного жира.

Лоренцо усмехнулся.

– Так вернули мы сей добрый дух в его владения, – сказал он.

Николини опрометью выбежал из комнаты. За ним помчался Андреа дель Верроккьо, неизменно образцовый хозяин. Но его великолепие, кажется, был доволен фокусом: он терпеть не мог Николини, связанного с Пацци.

– Я буду ждать нашей встречи, – сказал он Леонардо. – Через две недели, помни.

Симонетта – она стояла рядом с Лоренцо и Джулиано – шагнула вперед, обняла Леонардо и легко коснулась губами его щеки.

– Ты и впрямь чародей, – сказала она и повернулась к собравшимся. – Разве не пришло еще время праздновать, ваше великолепие? – обратилась она к Лоренцо, намекая, что он должен показать пример.

Когда комната вокруг Леонардо опустела, ему показалось, что темная пелена окутала все кругом, и он вздрогнул, будто просыпаясь.

Глава 2 ОГНЕННЫЙ ГОЛУБЬ

Милая маленькая птичка, мученье мое со мной…

Туллия д’Арагона

Всякий инструмент изготавливать надлежит с умением.

Леонардо да Винчи

Темные воды Арно отражали сияние факелов переходящей мосты процессии. Крестьяне из пригородов хлестали свои грязные тела кожаными бичами и цепями, а их пастыри несли драгоценные реликварии с костями святых и щепками от Креста, извлеченными из ветхих церквушек, к неистово бьющемуся сердцу Флоренции. И точно так же горожане запрудили мощеные улицы и переулки Флоренции, освещенные диким пляшущим светом факелов.

Огромные тени прыгали и карабкались по растрескавшимся стенам домов, по обитым дверям и нависающим аркам на железные крыши, будто духи и дьяволы явились на праздник из темных своих владений. Миллиарды запахов, приятных и мерзких, витали в воздухе: жареное мясо, жимолость, памятный с детства запах свечного воска, требухи и мочи, конского пота, острый запах вина и сидра, и повсюду – запах надушенных немытых тел. Крики, смех, шаги, шарканье ног оглушали, будто волна человеческого прилива катилась сквозь город. Принаряженные шлюхи оставили свои кварталы между Санта Джованни и Санта Мария Маджоре и, так же как воры и карманники, смешались с толпой. Нищие цеплялись за пришлых провинциалов, вымаливая мелкую монету, и приветственно вопили, пропуская мимо себя красные колесницы с алыми длинными стягами, запряженные лошадьми в алых попонах. Купцы, банкиры и богатые цеховики были верхами или восседали в удобных колясках, а их слуги шагали впереди, руганью и грубыми тычками расчищая дорогу.

Дата добавления: 2014-11-25