Сандаловое дерево 4 страница

– Не дай бог.

– А теперь представь, что черные и белые экстремисты не дают спокойно работать и подзуживают обе стороны. – Мартин взял меня за руку. – Ничего хорошего из этого не выйдет, особенно вблизи новых границ и в больших городах. В Калькутте уж точно и, возможно, в Хайдарабаде. Я не хочу, чтобы вы с Билли находились здесь, когда это начнется.

Я сжала его руку, давая понять, что ценю внимание и заботу. Но о разделе было известно заранее, новостью стал только перенос даты ухода британцев. Что будет потом, когда «Юнион Джек» перестанет реять над страной, об этом мы могли только гадать. С окончанием британского правления, Британского Раджа, индийцы получали то, чего так давно хотели. Причин для ссор с иностранцами у них нет. Раздел страны – дело мусульман и индусов, к тому же от нас до Калькутты и Хайдарабада тысячи миль.

– Мы далеко от всего этого, – сказала я, – и до сих пор никаких признаков вражды здесь не наблюдалось.

– Не преуменьшай опасность.

– Я и не преуменьшаю. Просто не понимаю, как это может отразиться на нас. Мы не индусы, не мусульмане и даже не англичане.

Мартин хлопнул ладонью по столу так, что тарелка подпрыгнула.

– Черт возьми, Эви. Не спорь со мной. Ты не знаешь, что такое война. Я – знаю.

Та к вот оно что. Новость от Маунтбеттена стала, конечно, неприятным сюрпризом, но паника – результат доведенной до предела паранойи самого Мартина. Я собрала в кучку рис на тарелке и, продемонстрировав образец терпения, сказала:

– Хорошо. Уедем завтра утром. Но я хочу, чтобы и ты поехал с нами.

– Я провожу вас до Дели. Дальше вами займется университет. Но мне придется вернуться, ты же и сама понимаешь, что так надо. Мне выпал отличный шанс. Я должен составить подробный отчет о том, как это происходит.

– Но если все настолько опасно…

– Для вас. О себе я позаботиться сумею. Надеюсь только…

– Мы оба надеемся. – Глупо, конечно. Я не хотела уезжать, не верила, что в этом есть необходимость, а потому и обрезала его с удовольствием.

После обеда Мартин сложил кое‑что в чемодан и сел за свой стол в углу нашей спальни, чтобы разобрать бумаги. Я достала деньги, лежавшие в жестянке из‑под чая, и положила их в кармашек сумочки. Поскольку времени на сборы оставалось мало, я решила взять только необходимое, слаксы и практичную обувь, а черное платье с короткими рукавами и туфельки на высоком каблуке оставить. С грустью попрощалась с лимонным шелковым сари, в котором намеревалась выходить на коктейльные вечеринки в Чикаго. Пройдя на цыпочках в комнату Билли, собрала детские шорты, рубашки и кое‑что из нижнего белья. Складывая пижаму с вышитыми голубыми мишками, я спросила:

– А что было в Индии в 1856‑м?

– В 1856‑м? – Мартин удивленно посмотрел на меня. – Почему ты спрашиваешь?

– Ну… – Те письма были теперь моими. – Просто так. Вспомнилось что‑то из учебника истории…

– В 1856‑м сильно обострились отношения между индийскими солдатами, сипаями, и офицерами‑англичанами. В 1857‑м разразилось Сипайское восстание. Вообще‑то, это мы его так называем, а для индийцев это Первая война за независимость. Мятеж сипаев обернулся полномасштабной войной. Обе стороны действовали жестоко. – Мартин закусил губу. – Так всегда и бывает. – Он сердито фыркнул и снова спросил: – А что?

– Ничего. – Я положила пижаму в чемодан и взяла светло‑коричневый свитер. Как же могла одинокая молодая женщина жить в Индии во время восстания? Да и пережила ли она его? – Представляю, как должно быть ужасно для… постороннего человека оказаться в такой ситуации.

– Да, хорошего мало. – Мартин оторвался от бумаг, встал, пересек комнату и взял меня за плечи. – Как и сейчас. – Он помолчал, словно терпеливо ожидая, когда его слова дойдут до меня и заржавевшие, неразработанные колесики в моей голове придут в движение. – Как сейчас. В эту страну идет война, а вы с Билли – посторонние. Ради бога, слушай, что тебе говорят.

Глава 6

1846–1851

В Сент‑Этель девочки привыкли спать в одной спальне, а потому, возвращаясь на Рождество в Роуз‑Холл, они и там ложились вместе на большую кровать в комнате Аделы. Так продолжалось потом годами. Ложась в разных спальнях, Адела не могла бы, обсуждая Фанни Паркс, играть с волосами Фелисити, а утром они не пили бы вместе чай, который Марта приносила на подносе вместе с вареными яйцами, беконом, тостами и по‑особенному приготовленным мармеладом. Не могли бы совещаться и строить планы, пока Марта разводила огонь, а за окном, в уголках резных рам, собирались снежные треугольники.

Марта изготовила и рождественский поцелуйный шар – двойной обруч, увитый зелеными веточками и украшенный яблоками, остролистом и лентами. В центре висел росток омелы, и каждый, кто проходил под ним, должен был расплачиваться поцелуем. На Рождество девочки прошли под шаром, и Адела принялась целовать подругу. Фелисити рассмеялась:

– Хватит, Адела. Хватит.

В то Рождество Адела часто ловила Фелисити под омелой – как будто нарочно поджидала ее там.

К четырнадцати годам Фелисити, что называется, вошла в тело. Голос стал глубже, выровнялся, обрел глубину, а кожа осталась такой же чистой и свежей, словно светящейся. Золотистые, с розоватым отливом, волосы сделались гуще и шелковистей. Школьная форма с трудом удерживала грудь и плотно облегала округлившиеся бедра.

Адела не отличалась красотой в общепринятом смысле, но ее лицо оживляли пронзительно зеленые глаза, в которых светился незаурядный интеллект. Тело же оставалось угловатым и худощавым – кожа да кости. Платья висели на плоской, как зеркало, груди, зато руки и ноги выросли, что только добавляло нескладности и неуклюжести. Недостаток женственности усугубляла противоестественная тяга к книгам.

Подняв безжизненную прядь русых волос, миссис Уинфилд разжала пальцы и горестно вздохнула:

– Мужчине никогда не понравится девушка, которая считает себя умнее его.

– Так пусть и сам прочитает пару книжек, – хихикнула Адела.

В тот год миссис Уинфилд наняла служанку, в обязанности которой входило присматривать за девочками во время каникул и помогать по дому. Звали ее Кейтлин Флинн, она была ирландкой, и от нее пахло хозяйственным мылом. Вручая форму грубоватой, с румяным лицом и непокорными черными кудряшками, упрямо высовывавшимися из‑под белого чепца, Кейтлин, миссис Уинфилд сказала:

– Посмотри, можно ли что‑то сделать с волосами бедняжки Аделы.

– Да, мадам. – Кейтлин ловко исполнила книксен и игриво улыбнулась подругам, давая понять, что она на их стороне.

Когда служанка поднялась по лестнице в крыло для прислуги, Адела заметила:

– Думаю, Кейтлин не намного старше нас.

– Да, – согласилась Фелисити. – И лукавства ей тоже не занимать.

Девочки переглянулись и пропели в унисон:

– Слава богу!

В предрождественской суматохе только Адела и Кейтлин обратили внимание, что Фелисити какая‑то вялая. Когда она начала кашлять, доктор Уинфилд, захватив черный саквояж, прошел в ее комнату, где просидел добрых полчаса, простукивая спину и задавая приглушенным голосом вопросы. Выйдя, он огласил нерадостный диагноз: чахотка. При этом мистер Уинфилд пригладил пальцем усы и, как гробовщик, скорбно склонил голову. Адела бросилась к подруге на кровать, но родители тут же оттащили ее со словами, что она может заразиться. Тем не менее Адела при каждой возможности пробиралась к Фелисити – юности и любви чужда рассудочность.

Несколько недель Фелисити провела в постели, вялая, в горячке, заходясь в кашле, с пятнами нездорового румянца на щеках. Каждый раз, когда мать отвлекалась на гостей или выходила в сад, Адела прокрадывалась в темную комнату с чашкой крепкого мясного бульона и терпеливо поила больную, проталкивая ложечку между сухих губ. Когда Фелисити навещал доктор, Адела неизменно ждала за дверью и по завершении осмотра требовала от него заверений, дать которые он не мог.

Кейтлин посещала «палату» добровольно, не выказывая и тени страха, и, пока доктор Уинфилд прослушивал Фелисити, стояла у постели с водой и полотенцами. Потом, когда он заканчивал, она садилась на краешек кровати и губкой протирала лицо и руки больной, приговаривая:

– Вот так, мисс, вот так. Сейчас освежимся, и вам сразу полегчает.

Однажды, когда служанка наклонилась поправить подушку, Фелисити сказала:

– Ты не должна ко мне приближаться.

– Обо мне не беспокойтесь, мисс.

Кейтлин с характерным для нее добродушием взбила подушку, отжала салфетку сильными, загрубелыми руками и ловко обтерла шею и плечи больной. Работать она начала в двенадцать лет, а до того помогала матери по дому, убирала и готовила на семью из восьми человек, имея в своем распоряжении залежалую капусту да старую картошку и таская на себе торф, чтобы согреть двухкомнатный кирпичный коттедж. Ничего, кроме работы, Кейтлин не знала и в ней находила удовольствие. Наблюдая за ирландкой, Адела каждый раз восхищалась ее неизменным добродушием и стойкостью, говоря себе, что наверняка озлобилась бы и отчаялась, оказавшись на ее месте.

– Нет, правда, – сказала Фелисити. – По крайней мере прикрывай рот и нос, когда бываешь около меня.

– Хорошая мысль, – поддержал ее, складывая инструменты, доктор Уинфилд.

– Говорю же вам, обо мне беспокоиться не надо, – улыбнулась Кейтлин. – У моего брата была чахотка, и я ухаживала за ним целый год, пока он не преставился. – Она смахнула с лица своевольную прядку и добавила: – Меня ничто не берет.

Доктор Уинфилд щелкнул замком саквояжа.

– Тебе повезло. Похоже, у некоторых природная невосприимчивость.

Стоявшая в дверях Адела подумала, что у нее, наверно, тоже природная невосприимчивость. Никто, даже сама больная, не знал, как часто она проникала в комнату, чтобы поцеловать подругу – Фелисити много спала и иногда бредила – в горячий лоб, и при этом ни разу даже не кашлянула.

Фелисити сильно похудела и ослабла, и, когда состояние ее ухудшилось, Уинфилды позвали священника. Пока тот совершал свои ритуалы, Адела закрылась в своей комнате, забилась в угол и попыталась представить, каким будет мир без подруги. Все равно что без солнца, без света, без радости.

Когда горячка спала и миссис Уинфилд позволила дочери отнести больной утренний чай, Адела усадила подругу на скрипучий деревянный стул на колесиках и сначала провезла ее по комнате, а потом выкатила в коридор. Фелисити попыталась встать, но ослабевшие ноги подкосились, и Адела едва успела подхватить ее и удержать. После этого девушки ограничивались тем, что ходили по комнате; одна обхватывала другую, и они кружили в некоем неуклюжем подобии танца. Это повторялось ежедневно, по два раза в день, и через какое‑то время девушки уже гуляли, взявшись за руки. Звонкий смех снова разлетался эхом по дому, а доктор объявил, что больная исцелилась.

К следующему Рождеству подругам исполнилось пятнадцать, и за обедом им позволили выпить пунша, приготовленного по классическому рецепту: горячий эль, крепкий сидр, сахар, специи и яблоки с гвоздикой. Получилось, на взгляд подруг, горьковато и слишком крепко, но они все же выпили и даже ухитрились скрыть гримасы, чтобы продемонстрировать, какими стали взрослыми.

Позже, удалившись в общую комнату, девушки разделись, как всегда, при свечах. Фелисити, в белых хлопчатобумажных блумерсах[10]и шелковой сорочке, сидела перед овальным зеркалом, расчесывая переброшенные через плечо роскошные сияющие волосы. Жемчужины мерцали в неровном свете, и у Аделы отчего‑то – то ли от выпитого пунша, то ли от вида проступающих под сорочкой грудей, то ли от матового блеска жемчужин – ослабели ноги. Сконфуженная, тем более что причина стеснения была ей непонятна, она торопливо переоделась и, скользнув под одеяло, притворилась спящей. Фелисити, решив, что Аделу свалил пунш, тихонько легла рядом, чтобы не побеспокоить подругу. Пунш и впрямь оказался крепким, и сон не заставил долго себя ждать.

В ту ночь, глядя на спящую Фелисити, Адела впервые осознала истинную природу своих чувств. Держа дрожащую руку в дюйме от подруги, она описала незримый контур ее тела: повела над плечами и вдоль руки, нырнула у талии, взмыла над бедром, проплыла ниже… Между ее ладонью и телом Фелисити возник некий ток, ощущаемый через теплое покалывание и слабую тошноту внизу живота. Она судорожно перевела дыхание, потом легла, подтянула к подбородку одеяло и тихонько заплакала.

Тихонько, да не очень. Фелисити проснулась от ритмичного покачивания кровати и услышала сдавленные всхлипы. Она не стала оборачиваться, не стала спрашивать, в чем дело, потому что знала. Знала, не вполне ясно понимая, на каком‑то подсознательном уровне. Она уже замечала, какими глазами смотрит на нее Адела, – так девочки друг на дружку не смотрят. Она чувствовала, как задерживаются на ее шее пальца Аделы, застегивая жемчужное ожерелье, и как прижимается бедро, когда они сидят рядом на диване. Фелисити лишь смутно догадывалась, что это все значит, но сознавала, что Адела любит ее не так, как она любит Аделу. А еще она знала, что Адела ее подруга, и не собиралась ее судить.

Глава 7

1947

Спиной друг к другу, старательно избегая даже малейшего контакта, мы с Мартином лежали под несвежей простыней. На полу, в изножье кровати, стояли два чемодана. Я закрыла глаза, понимая – Мартин знает, что я не сплю. Ну и ладно. Ты внимательно слушаешь? Меня трясло от его снисходительного тона. Да как он смеет намекать, будто я могу не позаботиться о безопасности сына!

После этого напоминания Мартин добавил:

– Ты не видала войны, Эви. Ты живешь в блаженном неведении.

Не просто в неведении, а в блаженном. Когда‑то он называл меня вундеркиндом. Теперь, похоже, я просто блаженная невежда.

Я, конечно, заметила, как смутила его, когда спросила о 1856‑м, и могла бы рассказать о письмах, но к тому времени у меня уже выработалась привычка помалкивать. Письма, когда Мартин отвернулся, благополучно перекочевали из ящика с бельем в чемодан.

Я подтянула за уголок подушку. Как кстати, что кровать шла в комплекте с чистыми простынями. За три месяца в Масурле секса у нас не было ни разу.

Ни с того ни с сего зачесалась лодыжка. Почесать – значит выдать, что я не сплю. И пусть даже я знаю, что он знает, что я не сплю, и пусть даже я знаю, что он знает, что я знаю, что он знает, – правила есть правила. Я чуточку согнула ногу, надеясь решить проблему одним движением, вполне естественным для человека спящего. На секунду помогло, но потом зуд вернулся с новой силой. Я стиснула зубы и повторила попытку. Брак сошел с рельсов из‑за Второй мировой войны, теперь шарада со сном срывалась из‑за непреодолимого желания почесаться. Зуд поднимался выше, и я осторожно потерла ногой о простыню, понимая, что делать нечего и что так или иначе почесаться придется.

Раньше я бы просто села и от души, всеми десятью пальцами, охая и ахая, почесала треклятую лодыжку, и Мартин назвал бы меня плутовкой, и мы оба рассмеялись, но та счастливая связь оборвалась, и мои попытки воскресить ее лишь вызывали у мужа раздражение. Однажды я предложила сесть по‑турецки на пол, поесть карри с рисом при свече, и он посмотрел на меня с таким высокомерием, что у меня перехватило дух. А потом сказал: «Повзрослей, Эви».

Когда стало совсем невмоготу, я подтянула ногу и принялась чесать лодыжку с таким остервенением, словно тушила пожар. В темноте мне был видел четкий профиль Мартина. Индийская луна вычертила высокий лоб, благородный нос, придававший лицу выражение властности, и чувственный, четко вылепленный, но не женственный рот – идеальный рот для человека, ясно выражающего свои мысли. Я бы дотронулась до его щеки, спросила, что же с нами случилось, но – внимательно слушаешь… блаженное неведение – не могла.

– Ты не спишь, – сказал Мартин.

– Не сплю, и ты это знаешь.

– Да.

– Тебе ведь тоже не спится. Беспокоишься?

– Конечно, беспокоюсь, – фыркнул он. – Господи, Эви.

– Извини. Я знаю…

– Ничего ты не знаешь. Для тебя война – карточки да флаги на ветру.

– Что? Нет.

– Вонь такая, что можно пробовать на вкус. И от этого вкуса уже не избавишься. Вот что мне не нравится в Индии, постоянный запах дыма и гари. Он меня душит.

– Успокойся.

– Не надо меня успокаивать. Ты же ничего не знаешь. И я не хочу, чтобы знала. – Мартин прижал глаза указательным и большим пальцами и приподнялся на локте. – Извини, Эви. Ты ни в чем не виновата. Не нужно было тащить сюда вас с Билли.

Я тоже приподнялась на локте и посмотрела ему в глаза.

– Мы не оставили тебе выбора.

Мне хорошо запомнился тот день. Университет предложил ему бунгало, а Мартин сказал, что достаточно небольшой квартиры или даже комнаты, потому что он поедет один. Узнав об этом, я встала в позу.

– Тебя не было два года, а теперь ты снова уезжаешь? Это же шанс для нас – побыть вместе вдалеке от всего, забыть войну. Либо мы поедем вместе, либо – это я тебе обещаю – я буду напоминать тебе об этом до конца жизни.

– Но…

– Будь это опасно, тебя бы не послали туда. Англичане пробудут в Индии еще полтора года. Все равно что съездить в Лондон. – Я положила руки ему на плечи. – Нам предлагают дом в Индии. Предлагают приключение, от которого нельзя отказаться. Я хочу его – для нас. Помнишь – для нас?

Он провел ладонью по волосам:

– Ох, Эви.

Бедный, у него не было ни единого шанса.

Я подвинулась ближе:

– Мартин?

– Спи, Эви.

– Ты ни в чем не виноват. Никто же и предположить не мог, что Маунтбеттен перенесет дату на целый год. И мы же сами не хотели, чтобы Билли думал, будто весь мир – это средний класс белой Америки. Помнишь? Разве не так?

Он фыркнул:

– Средний класс Америки? Не так уж это и плохо.

– Мы уедем утром. – Я дотронулась до его лица. – Все будет хорошо.

Мартин просунул под меня руку, привлек к себе. Я уткнулась носом в его грудь, вдохнула знакомый запах, ощутила шероховатость кожи. Мне даже захотелось поделиться с ним секретом.

– Мартин…

– От тебя хорошо пахнет.

– Послушай, сегодня…

– Не беспокойся. Я вытащу вас обоих отсюда.

– Но…

– Знаю. Досадно. Но тебе нужно отдохнуть. Постарайся уснуть.

Он отвернулся, и открывшееся было оконце душевной близости захлопнулось. Что же это за человек, даже не дал мне закончить предложение.

– Ты прав. Надо поспать. – Я тоже повернулась к нему спиной, говоря себе, что все равно получилось бы неловко – рассказывать, как вытаскивала кирпич, как сдувала пыль со старых писем, как радовалась, словно мальчишка, нашедший блестящий, новенький пенни. А он сказал бы, что мне нужно повзрослеть.

В конце концов я забылась беспокойным сном, но и во сне, кажется, не переставала думать о том, почему Фелисити все же не отправила письмо?

На железнодорожный вокзал мы приехали около семи, невыспавшиеся, раздраженные. Билли, немного напуганный внезапным отъездом, сидел на руках у Мартина, тихонько наблюдая за происходящим и крепко прижимая к груди Спайка. Мартин опасался, что поезд могут отменить, но ржавый старичок был на месте, грел косточки на солнце и даже готовился тронуться более или менее по расписанию. В Масурле считалось, что восьмичасовой идет по графику, если вышел до десяти. Утешало, что поезд по крайней мере на путях.

– Слава Иисусу, Кришне, Аллаху и всем остальным, – облегченно сказал Мартин.

Мы поставили чемоданы на платформу, сели и принялись ждать.

Постепенно подтягивались другие пассажиры, и я, чувствуя себя невидимкой за темными очками, исподтишка наблюдала за ними. Высушенные солнцем носатые лица с обостренными нуждой чертами, пыльные тюрбаны, женщины со свертками на голове, худые дети, куры, добродушного вида коза. Одна семья притащила с собой стальной сундук со всеми своими пожитками – распространенный в здешних краях обычай. Женщина достала чайник и чашки и опустилась на землю, собираясь развести огонь в небольшой латунной жаровне. Остальные, присев на корточки, терпеливо ждали чай.

Около половины восьмого рикша доставил Эдварда и Лидию Уортингтон. Лидия, женщина с мелкими и острыми чертами лица, придававшими ей сходство с птицей, отличалась пронзительно‑гнусавым голосом – как у осла. Ее супруг, высокий и худощавый мужчина, носил тонкие, щегольские усики. Бывая недовольным чем‑то, он с поразительной ловкостью проводил кончиком языка по верхней губе. Однажды я попробовала сделать то же самое, но не смогла – у Уортингтона язык двигался быстрее, чем крыло у колибри. Судя по впечатляющему результату, выражать недовольство жизнью Эдвард начал еще в детстве.

Имея деловые интересы в Лондоне и Найроби, Уортингтоны навещали Индию, как другие навещают зоопарк. Для Лидии все значение Ганди выражалось прежде всего в том, что покупать плетеные коврики становилось все дороже. Эдвард, воображавший себя сахибом, всегда ходил в мятом льняном костюме и тропическом шлеме. В Симле они жили в британском отеле и теперь прибыли на станцию в сопровождении трех рикшей, доставивших два пароходных кофра и четыре черных чемодана.

– А вот и сама Империя, – пробормотал Мартин.

Соскочив с повозки, Эдвард подал руку супруге. Ступив на землю, Лидия, облаченная в габардиновый костюм, быстро отвернулась от худого как палка рикши и опустила вуаль, спасаясь от мух. Эдвард достал из кармашка тесного жилета несколько монет. Пока он рассчитывался, два других рикши стащили на землю чемоданы и кофры. Лидия оглянулась и, заметив нас, торопливо подошла.

– Какая досада, правда?

– Доброе утро, Лидия, – поздоровался, поднимаясь, Мартин.

– А мы поедем на поезде, – сказал Билли.

– Да уж, доброе. – Лидия неодобрительно покачала головой. – Нет, правда, Эви. Не знаю, о чем вы думали, когда тащили ребенка в такую даль.

– Злючка, – пробормотал Билли, опуская голову Мартину на плечо.

Мы смущенно рассмеялись, и я поспешно повернулась к Эдварду:

– Доброе утро.

Двумя пальцами он коснулся козырька шлема. Язык появился на мгновение и спрятался.

– Черт знает что. Ни машины не достать, ни даже двуколки. Здесь постоянно что‑то случается. Ей‑богу, не лучше, чем в Африке.

Мы пробормотали что‑то сочувственное и, оглядываясь по сторонам, заметили пробивающегося через толпу Джеймса Уокера, работающего на «Рейтер» британского журналиста. Мартин помахал ему и крикнул:

– Джеймс! Сюда!

Уокер помахал в ответ и повернул в нашу сторону. Крупный, плотный, с жесткими седыми волосами и густой бородой, он двигался с удивительным проворством. На прокаленном за годы пребывания в Азии лице выделялись голубые глаза, дружелюбные и немного усталые, а на лоб постоянно падала непослушная прядь. Как и всегда, на нем был потрепанный жилет‑хаки со всем необходимым для оказания первой помощи и йодовыми таблетками для очистки воды. От него частенько попахивало сигарами, а один карман неизменно оттопыривала фляжка. Подойдя ближе, он крикнул что‑то шатавшемуся неподалеку кондуктору, который ответил красной от пана улыбкой.

– Так и думал, что найду вас всех здесь. – Уокер дружески подмигнул Билли.

– Конечно, здесь, – криво усмехнулась Лидия. – Из этой чертовой страны надо поскорее убираться, пока тут не начались большие неприятности.

– Неприятности начались не сегодня. – Уокер пощекотал Билли под подбородком. – Как настроение, малыш?

– Хорошее, – хихикнул Билли.

– Не притворяйтесь, – промычала Лидия. – Вы знаете, что я имею в виду.

– Знаю, – кивнул Уокер. – В любом случае уже поздно. Новость уже не новость. О переносе даты знают. Люди в панике, все напуганы, все спешат убраться отсюда поскорее. Сбежать туда, где им надо быть. Так что да, неприятности. Вы просто не попадете на этот поезд.

Билли радостно улыбнулся.

– Давайте пойдем домой и поедим чота хазри. – В спешке он успел только проглотить тост и выпить стакан пахты.

– Чота хазри? – рассмеялся Уокер. – Парень, да ты здесь уже освоился.

– Перестаньте. Не поощряйте мальчика в этом. – Эдвард облизал губу. – Надо говорить «завтрак», а не «чота хазри». – Он снова повернулся к Уокеру: – Не знаю, что нашло на Маунтбеттена, но это все меняет. Отсюда надо уезжать.

Мартин передал мне сына.

– А вы что слышали, Джеймс?

Уокер сделал успокаивающий жест, словно приминая ладонью воздух.

– Подумайте сами. Симла – опорный пункт британцев. Британцы уходят – причины для ссоры нет. Они победили – мы проиграли. Проблемы будут у индусов с мусульманами, причем, по большей части, в городах по новой границе. Масурла – тихий уголок. Здесь много безопаснее, чем на дороге, куда наверняка уже стекаются беженцы.

– Разумно, – заметила я, стараясь не выказать радости. Разумеется, Мартин, как обычно, перестраховался.

– У вас совсем другая ситуация, – возразил мой муж. – Вы же один. – Он взглянул на нас с Билли. – Мне нужно вернуть семью в Штаты. Здесь, если только займется, вспыхнуть может в любом месте.

– Джеймс здесь давно. – Я пересадила Билли с одной руки на другую. – И народ этот знает лучше.

Мартин, упрямый осел, покачал головой:

– Я хочу, чтобы вы уехали из Индии. – Он погладил Билли по щеке.

– В том‑то и загвоздка, – спокойно заметил Уокер. – Беспокойство за семью мешает вам рассуждать здраво. Я не уверен, что вы сможете вывезти их сейчас. Я живу в Индии почти двадцать лет и говорю вам: пока лучше остаться здесь.

Мартин снова покачал головой:

– Из Дели университет перебросит их в Бомбей, а там они уже сядут на корабль.

– Дели? – усмехнулся Уокер. – Что ж, удачи. Только поезд из Дели может ведь и не пойти. Эти поезда и в лучшие времена постоянством не отличаются, а сейчас они будут забиты беженцами. Поездка на поезде – предприятие на сегодняшний день крайне опасное.

– Чертова Индия, – процедил Эдвард.

Уокер как будто и не слышал его.

– Да что говорить. Я сам путешествовал на поездах, которые останавливались специально для того, чтобы прийти с опозданием. – Он добродушно улыбнулся, показав желтые от никотина зубы. – Хорошего мало – стоять невесть где, жариться под солнцем. Пассажиры выходят из вагонов размяться, на рельсах коровы… Потом это старое корыто вдруг трогается – никого, разумеется, не предупреждая, – и все бегут, суетятся. И так бывало в лучшие времена.

– Вот этого не хотелось бы, – сказала я.

– Да, это было бы в высшей степени неудобно. – Эдвард снова облизал губу.

– Может быть, удастся найти машину, – заметил Мартин.

Уокер покачал головой:

– Мусульмане бегут в одну сторону, индусы в другую… Дороги будут забиты испуганными, злыми людьми. Это слишком опасно.

– Что ж, меня вы убедили. – Эдвард предложил локоть Лидии. – Не очень‑то и хотелось. Вот успокоится все, тогда и выедем. Достойно.

– Но наши рикши уже ушли, – всполошилась Лидия.

– Ничего, что‑нибудь придумаем. Всего хорошего. – Эдвард дотронулся до козырька шлема, и они направились к сидевшему в сторонке рикше.

– Чертова Империя, – объявил Билли.

– Билли! – упрекнула я, пряча улыбку.

– А что? – удивился он. – Так папа сказал.

Я взглянула на мужа:

– Ты же знаешь, он всему подражает.

– Господи, извини. – Мартин пожал плечами. – Мне не следовало так говорить.

Билли мгновенно дернул плечом:

– Господи, извини.

Я сердито посмотрела на Мартина, но он уже повернулся к Уокеру:

– Мне это не нравится, но в том, что вы говорите, есть смысл. Не хотелось бы застрять где‑нибудь.

– Вот теперь и вы это поняли. – Уокер потрепал Билли по голове: – Возвращайся к своему чота хазри, маленький сахиб.

– Моя мама делает сладкий чай.

Джеймс еще раз пощекотал его под подбородком и ушел.

– Хорошо, что мы его встретили. Могли бы попасть в переделку. – Я чмокнула сына в щеку, и он довольно засмеялся. – Ладно, Плутишка, давай покормим этот пустой животик чем‑нибудь вкусным.

Мартин недоуменно уставился на нас и покачал головой:

– И ты радуешься? Ей‑богу, Эви, иногда я тебя не понимаю.

Глава 8

Я согрела воду на старой плите, открыла банку подслащенного концентрированного молока и отсыпала Билли пригоршню фисташковых орешков – пожевать, пока заварится чай. Он тут же угостил Спайка и принялся громко хрустеть. Я налила в кружку чаю, добавила густого сладкого молока, и мы все сели за стол. На веранде тихонько постукивали бамбуковые подвески. Я заметила, что вчерашнего мусора уже нет, а значит, Рашми, увидев, что в доме никого, вынесла ведро и тоже ушла. Накануне все произошло так быстро и в такой суете, что я даже не отправила записку в деревню. С другой стороны, это означало, что Хабиб, ничего не знавший о нашем предполагавшемся отъезде, придет, как обычно, готовить обед. Поскольку кухня примыкала к дому и мы с самого начала почему‑то решили есть там, где готовим, то его присутствие в доме в нерабочее время выглядело неуместным.

После завтрака Билли поиграл в рикшу, катая на веранде Спайка и прокладывая маршрут между горшками с цветами и плетеными креслами. Время от времени он кричал «Привет» или «Намасте!» подбиравшейся к веранде обезьянке.

– Ты только их не трогай! – предупредила я.

Дата добавления: 2014-11-26