Коварство и любовь 3 страница

И Давыд Петрович, понурившись, захромал к двери.

– Вот‑вот, задумайтесь, – крикнул ему вслед Данила. – А когда придете к единственно возможному выводу, я вам открою тайну Великого Мага. То‑то ахнете!

Потом обернулся к Мите и покаянно приложил руку к груди.

– Я безмерно виноват перед тобой, мой бедный друг! Ты едва не лишился жизни из‑за моей нерасторопности. Теперь я припоминаю, что слышал доносившиеся издали крики, но не дал себе труда озаботиться их происхождением, ибо пребывал не на земле, а на небе.

– Как это на небе? – заинтересовался Митридат, но тут же догадался. – А, в аллегорическом смысле. Верно, задумались над какой‑нибудь возвышенной материей и воспарили мыслями в заоблачные сферы?

– Вот именно, в заоблачные, – прошептал Фондорин, глядя поверх собеседника. – Куда не чаял, что простым смертным есть доступ! Краткий миг самозабвенья! – Он содрогнулся. – А расплата за него могла быть ужасной. Ты чуть не погиб! Вот лишнее подтверждение максимы, гласящей: Разум не для счастливых, Счастие не для разумных. Можешь ли ты простить меня, маленький страдалец?

От этих слов Мите сделалось себя очень жалко. Он всхлипнул.

– Я кричал, кричал, голос сорвал, а вас нет и нет. Думал, конец… Все против меня, да? Я им бесеныш, дьявольское семя, да? Что я им сделал? То душить, то в прорубь, то ятаганом! Ы‑ы‑ы!

И зарыдал в голос, обхватив Фондорина руками. Тот переполошился, принялся гладить мученика по голове, бормоча извинения, а Митя уже разжалобил себя до судороги, до икоты.

– А‑а, масоны проклятые! – выкрикивал он бессвязно. – Понаехали! Будто нам своих злодеев мало!

Рука, гладившая его по макушке, остановилась.

– Про масонов ты не прав. Не уподобляйся невеждам, которые считают сие добродетельное движение дьявольским заговором.

– Кто же они, если не заговорщики? – спросил Митридат сквозь слезы. – Все секретничают, от людей прячутся.

– Если они и заговорщики, то не по своей воле, а оттого, что в мире пока еще правит Злоглупость, а сторонники Доброразумности немногочисленны и принуждены действовать тайно. Вернемся в библиотеку, дружок, там осталась моя одежда. А по дороге я расскажу тебе о масонах. Только, прошу, не рыдай больше, это разрывает мне сердце.

Данила взял Митю за руку и повел через комнаты в обратную сторону.

– Беда не в масонах, а в том, что есть истинные масоны и ложные. Ведь кто такие вольные каменщики? Это добрые и разумные люди, которые в начале нашего просвещенного столетия задались высокой целью перестроить общественное здание. В нынешнем своем виде сия постройка являет собою не то тюрьму, не то свинарник. Масоны же мечтают возвести прекрасный и благородный храм, где будут править братская любовь и милосердие. Истинные братья‑каменщики – те, кто понимает, что храм нужно прежде построить в своей душе, и только после этого он может принять вид вещественности. Но, разумеется, сыскалось немало ретивцев и суеумцев, которые устроили собственные объединения по примеру масонских, преследуя совсем иные цели.

– Какие? – гнусаво спросил Митя, вытирая рукавом мокрые щеки.

– Власть, – коротко ответил Фондорин. – Барон Рейхель, достойнейший из русских каменщиков, говорил: «Всякое масонство, имеющее политические виды, есть ложное». Яснее не скажешь.

Они вошли в библиотеку, которая выглядела так, будто там недавно дрались или дебоширили. На полу валялись предметы одежды, в том числе неожиданные, вроде красной ленты или шелкового чулка. Пюпитр для чтения упал, книги рассыпались. Канапе отъехало от стены и покосилось, оттопырив подломившуюся ножку. Митя вопросительно взглянул на Фондорина, но тот беспорядка то ли не заметил, то ли счел недостойным внимания. Ленту и чулок сунул в карман, обул второй башмак, поднял с глобуса жилет, с кресла камзол, все это время продолжая рассказывать.

– «Полнощная Звезда», куда входили Мирон Любавин и хозяин сего дома, почиталась ложей серьезной, туда дураков и бездельников не принимали. По слухам, к «Звезде» принадлежал и сам Наследник. А поскольку его высочество числился при дворе в прокаженных, слишком явные честолюбцы держались от «полунощников» подальше. Дальнейшего хода событий я не знаю, поскольку сделался лесным отшельником, однако угадать их нетрудно. – Данила стал завязывать галстух, но без зеркала у него не выходило – узел то получался кривой, то вовсе расползался. – Полагаю, что твой ненавистник и главный враг состоял в «Полнощной Звезде» на одной из высших должностей, дававших доступ к полному членскому списку: был мастером, приором или генеральным визитатором. Одновременно он являлся и братом Ордена Сатанофагов, наитаинственнейшего из всех. Когда прежний Великий Маг решил назначить своим преемником Метастазио (а сие аттестует покойника не слишком лестным образом), дальновидный итальянец стал привлекать в сатаноборцы самых дельных из числа «полуношников», тем более что в ту пору ложа как раз должна была прекратить свое существование. Сатаноборцы же, придерживавшиеся особой конспиративности и потому широкому кругу масонов неизвестные, самораспускаться не стали – наоборот, пополнили свои ряды за счет людей, подобных Долгорукому и Любавину.

– Я все же не понимаю, что такое эти сатанофаги?

– Из всех ложных масонов они – самые ложные, потому что проповедуют беспощадность в войне с Дьяволом и его приспешниками.

– Разве это плохо? – удивился Митя.

– Чего ж хорошего, если не давать пощады? Где нет милосердия и бьют наотмашь, без разбору, там Дьяволу раздолье. Не успеет беспощадный борец со Злом опомниться, а уж оно на его сторону переметнулось и знай подгоняет: бей, бей, не жалей. Изучая историю, я пришел к печальному открытию: стоит добрым, честным, бескорыстным людям объединиться и начать войну во имя хорошего дела, как вскоре главнокомандующим у них непременно оказывается наихудший из злодеев. Такая уж это штука – война, хорошего от нее не жди. – Фондорин сдернул галстух, бросил на пол – решил остаться с открытым воротом. – Это ладно. Для меня другое загадка. Отчего многие умники так любят лишать себя свободы, добровольно подчиняясь силе, которую почитают за высшую? Воздвигнет этакий Мирон Любавин себе божка, сам же уверует в его непогрешимость и ради великой цели готов, «отнюдь не сомневаясь», бросить под лед сына своего старинного приятеля. А резон и оправдание сего чудовищного зверства – невесть кем писанная бумажка с Знаком Усекновения. – Данила покачал головой. – Страшная это штука – великая цель.

– Знак Усекновения? Какое странное название.

Фондорин вынул из кармана алую ленту и чулок. Поколебавшись, положил чулок на стул, ленту же, зачем‑то прижав к лицу и потянув воздух носом, оставил себе.

– Мой давний знакомец (тот самый, что заманивал меня в сатаноборцы) объяснял так. Дьявол может проникнуть в каждого человека, даже самого добродетельного. Один лишь Великий Маг защищен от скверны, для чего высшие члены Ордена подвергают его старинному обряду, аллегоризирующему отсечение Люциферовых мет. Взгляни на печать.

Он полез было за письмом, но вдруг стукнул себя по лбу.

– Эврика! Я вот что сделаю, для верности, чтоб не одному князю Долгорукому доверяться. Напишу и другим сатаноборцам, кого знаю. Мол, Великий Маг обознался, о чем вскорости сообщит особым посланием, так что поумерьте пыл. А то, не дай Разум, еще какой‑нибудь радетель беспощадного Добра на тебя накинется.

– А я волосы напудрю, никто меня и не опознает, – храбро сказал Митя. – Ведь в те разы меня как определили? В гостинице у меня шапка упала. В любавинском поместье баня подвела. А тут я князю голову прямо под самый нос сунул.

– И все же напишу. Тому, кто меня принимал в оруженосцы, первому. Он наверняка у них брат высокого градуса, ибо человек толковый и достойный. Потом Мирону напишу. Кто же еще‑то?

– Коллежский советник из Новгорода, которого вы лишили чувствительности, – напомнил Митридат.

– Нет, – вздохнул Данила. – Тому господину я писать, пожалуй, не стану. Он на меня, наверное, обижен. Я поставил ему неверный диагнозис и предписал лечение не от той болезни, от какой следовало. В медицине такое, увы, случается.

Митя мстительно сказал:

– Ничего, будет знать, как детей за горло хватать. Я на него еще матушке‑императрице…

– Постой! – поднял руку Фондорин. – Что это?

Из‑за двери донесся быстро приближающийся стук сапог.

Послышался голос:

– Здесь они, в библиотеке. Я голоса слышал.

Створки распахнулись, и на пороге возник офицер в красном кафтане, в нахлобученной на самые глаза треуголке. Из‑за его плеча выглядывал напуганный лакей, сзади стояли двое с алебардами.

– Тверской штатной команды капитан Собакин, – объявил красномундирный, поглядел на Митю и протянул голосом, не сулившим ничего отрадного. – А‑га!

С решительным видом двинулся к сжавшемуся Митридату, положил ему руку на плечо.

– По приказу господина губернатора ведено сего малолетка из его сиятельства дома взять и доставить согласно предписанию.

– Как это «взять»? – Данила притянул Митю к себе. – Почему? Не позволю!

Капитан смерил Фондорина взглядом, нехорошо улыбнулся.

– Сей недоросль – вор. Украл из кабинета его сиятельства некий ценный предмет, о чем князю доподлинно известно. А про вас, сударь, я предупрежден. Будете чинить препятствие закону, велю связать.

Офицер кивнул на стражников, очевидно, прихваченных именно на случай Данилиного буйства.

– Я ничего не крал! – крикнул Митя. – Не моего ума дело. На то есть суд. Коли не крал – отпустят.

– Капитан, вы ведь добрый, разумный Гражданин и наверняка имеете немалый опыт борьбы с пороками, – переменил тон Данила. – Взгляните на это дитя. Ему всего шесть лет. Если бы оно и взяло что‑то чужое, то не по преступному умыслу, а лишь по невинному любопытству. Где это видано, чтобы арестовывали младенцев?

Митя понял, что Фондорин по своему обычаю пытается пробудить в полицейском доброе начало.

Увы – капитан увещеваний слушать не стал.

– Не моего ума дело, – повторил он. – У меня приказ, и я его исполню. Посторонитесь! И учтите, сударь: кто чинит сопротивление слугам закона, сам становится преступником. Эй вы, уберите в сторону этого человека!

– Я замечаю, – обратился Данила к своему малолетнему другу, – что в России Науку почитают больше, чем Доброе Слово.

Уже зная, что последует далее, Митридат втянул голову в плечи.

Английскую науку Фондорин применил с разбором. Нижним чинам отмерил учености понемножку – стукнул в ухо того и другого, с правой руки и с левой. Быстро и несильно, но оба сели на пол, пороняв свои алебарды. На офицера же науки не пожалел: заехал ему в лоб от души, со звоном. Оттого капитан оказался на полу не в сидячей, а в лежачей позиции, глаза закрыл и руки раскинул в стороны.

– Я свершил насилие над слугами закона, – грустно молвил Данила. – Того самого закона, к уважению которого всегда призывал. Капитан справедливо предупреждал меня – ныне я преступник перед обществом и отвечу за свое деяние.

Стражники смотрели на него снизу вверх со страхом. Зашибленные уши (у одного правое, у другого левое) сделались багровыми и оттопырились.

– Не трепещите, честные служаки, – обратился к ним оскорбитель закона. – Я предамся в ваши руки и выполню долг гражданина, но прежде того я обязан выполнить долг человека. Вы ведь согласны со мною, что сей последний долг выше первого?

– Так точно, ваше благородие! – гаркнул один из полицейских.

Второй же просто закивал, но многократно и весьма усердно.

– Вот, видишь, Дмитрий, – просветлел лицом Фондорин. – При посредстве Науки и Доброе Слово до умов доходит лучше.

– Только не до ума капитана Собакина, – показал Митя на бесчувственное тело.

– О нем не беспокойся. Я всего лишь произвел в его краниуме небольшое сотрясение, отчего умягчится мозговая субстанция. Упрямцу это будет только на пользу, ибо мозг его недовольно гуттаперчев. Друзья мои, положите своего начальника в кресло. Я сделаю ему два маленьких надреза под ушами, чтоб в голове, упаси Разум, не застоялась кровь. Да не пугайтесь вы! Я лекарь и знаю, что говорю.

Оказав помощь раненому, Данила положил руки на плечи полицейским – самым благожелательным образом, но оба тотчас снова затряслись.

– Скажите, братцы, вы сюда пришли пешком?

– Никак нет, ваше благородие! На санях приехали!

– Вот и превосходно. У меня к вам сердечная просьба. Прежде чем вы меня арестуете, давайте доставим этого ребенка к родителям. Могу ли я рассчитывать на ваше добропонимание?

Ответ был утвердительным, да таким скорым и пылким, что Фондорин чуть не прослезился.

– Едем же! – воскликнул он. – Не будем терять времени, ведь уже восьмой час, а дорога неблизкая. Что, ребята, хороши ль в полиции лошади?

– У нас в Тверской части лучшие на всю Москву!

В передней Данила потребовал для Мити какую‑нибудь из княжьих шуб, покороче, себе же взял плащ полицейского офицера, сказав, что не желает ничем более одалживаться у бесчестного хозяина. Лакеи, уже осведомленные о печальной участи капитана Собакина, выполняли фондоринские указания безо всяких прекословии.

– А попрощаться с Павлиной? – тихо спросил Митя.

Данила затряс головой:

– Нет, не нужно! После того, что меж нами случилось… И зная о том, что ее ожидает… Нет, нет… Сердце хрупкий механизм. Если подвергать его попеременному воздействию огненного жара и ледяного холода, оно может лопнуть. Прочь, прочь отсюда!

И, взяв Митю за руку, выбежал из дверей. Полицейские послушно топали сзади.

Когда подъехали к Драгомиловской заставе, где горели фонари и блестели штыки гарнизонных солдат, Данила сказал стражникам, сидевшим бок о бок на облучке:

– Друзья мои, я не желаю вам зла, но если вы вздумаете кликнуть своих товарищей, я поступлю с вами, как с вашим начальником, и даже суровей.

– Мы ничего, ваше благородие, – ответили те, – мы смирненько.

За Кунцовым от теплой шубы и быстрой, укатистой езды Митридата заклонило в сон. Перед затуманившимся взором уже поплыли смутные химеры, но Данила вдруг толкнул спутника.

– Я вновь провинился перед тобой! – застонал он. – О, проклятый себялюбец! Я думал только о себе и своих терзаньях, про тебя же забыл! Я не дал тебе с нею попрощаться! Можешь ли ты простить меня? Конечно, не можешь! Эй, стойте! Мы поворачиваем назад!

Насилу Митя его укротил.

Потом Митридата растолкали в белом поле, под черным небом, невесть где. Показалось, минутку всего и дремал, а Данила говорит:

– Снегири проехали. Дальше без тебя никак. Говори, туземный житель, куда поворачивать.

А это уже, оказывается, Крестовая развилка, где одна дорога на Звенигород, а другая на Троицу, откуда до Утешительного всего полторы версты. Считай, почти дома. Ничего себе минутка – часа два проспал.

Брови у Фондорина были в белых иголках, а от лошадей валил пар. Но тройка и вправду была добрая, непохоже, чтоб сильно пристала.

– Вон туда, – показал Митридат. Неужели он сейчас окажется дома? И конец всем страхам, испытаниям, напастям! Сна сразу ни в одном глазу. Митя привстал на коленки и стал упрашивать солдата, что правил:

– Ах, пожалуйста, пожалуйста, быстрей!

И лошади застучали копытами быстро быстро, но еще быстрей колотилось Митино сердце.

Сколько сейчас – часов десять, одиннадцать?

В Утешительном, конечно, давно спят. Ничего, пробудятся. Что шуму‑то будет, криков, кутерьмы! Маменька навряд ли выйдет – у ней на лице и глазах положены ночные компрессы для свежести. А нянька Малаша вскочит беспременно, и прочие слуги, и Эмбрион сонную рожу высунет. Но больше всех, конечно, обрадуется папенька. Истомился, наверное, вдали от петербуржского сияния, истосковался. Выбежит в халате, с бумажными папильотками на волосах, будет воздевать руки, плакать и смеяться, сыпать вопросами. Ах, как все это чудесно!

От радостных мыслей Митя слушал Фондорина вполуха, а тот все говорил, говорил: опять каялся в своих винах, уверял, что теперь страшиться нечего.

– Ни о чем не тревожься, дружок. Ради твоего спасения Павлина Аникитишна уплатит цену, дражайшую из всех, какие только может уплатить достойная женщина… Голос Данилы дрогнул, сбился на неразборчивое бормотание:

– Молчи, глупое, не стони. Кому это он? Митя мельком взглянул на своего товарища, увидел, что глаза у того блестят от слез, но тут тройка вылетела из лесу на простор, впереди показалась усадьба, и – о чудо из чудес! – окна ее сияли огнями.

– Не спят! – закричал Митя. – Ждут! Это папенька почувствовал! Родительским сердцем!

Выскочил из саней, когда те еще катились, еще не встали перед крыльцом.

На звон бубенцов выглянул кто‑то в белой перепоясанной рубахе (кухонный мужик Архип, что ли?), разглядел Митю, заохал, хлопнул себя по бокам, побежал обратно в дом.

И все вышло еще лучше, чем мечталось по дороге.

Папенька выбежал в переднюю не в халате, а в наимоднейшем, купленном в Петербурге сюртуке. Весь завитой, напомаженный, не выразить, до чего красивый. И маменька не спала – была в лучшем своем платье, разрумянившаяся и оживленная. Погладила сына по голове, поцеловала в лоб. Братец, правда, не появился, ну да невелика утрата.

Алексей Воинович вел себя в точности, как ему полагалось: и воздевал руки, и благодарил Господа, явили себя и слезы.

– Нашелся! – восклицал он. – Мой ангел! Мой благодетель! О, счастливейший из дней!

И еще много всякого такого. Маменька послушала немного, поумилялась и ушла в гостиную. Фондорин терпеливо кутался в красный плащ, ждал, пока ослабнет фонтан родительской любви. Полицейские переминались с ноги на ногу, отогревались после холода.

Дождавшись паузы в папенькиных декламациях, Митя потянул к себе Данилу.

– Вот, батюшка, кого вы должны благодарить за то, что видите меня. Это мой…

Но папенька уже вновь набрал в грудь воздуха и дальше слушать не стал:

– Благодарю тебя, добрый полициант! Ты вернул мне сына, а вместе с ним и самое жизнь! Подставляй ладони!

Фондорин удивленно вытянул вперед свои большие руки, и Алексей Воинович стал доставать из кармана пригоршни червонцев. Сам приговаривал:

– На, держи! Ничего для тебя не жалко! Пришлось Даниле сложить ладони ковшом, чтоб золото не просыпалось на пол. Хотел он что то сказать, но папеньку разве переговоришь?

Митя смотрел и только диву давался: откуда такое богатство?

– Счастье, счастье! – повторял Алексей Воинович, всхлипывая. – Знаешь ли ты, мой добрый сын, что за тобой прислала матушка‑императрица? Скучает по тебе, не понимает, чем обидела, отчего ты сбежал. Но не гневается, нисколько не гневается! Ты спроси, кого она прислала! Не курьера, даже не флигель‑адъютанта! Самого господина Маслова! Тайного советника! Вот какая о тебе забота! А все потому, что ты – не просто мальчик, ты любимый воспитанник ее величества, государственная особа! Ах, пойду к Прохору Ивановичу, обрадую! Мы только‑только отужинали и распрощались на ночь. Он, верно, еще не ложился. А хоть бы и лег! И папенька бросился в комнаты. Так вот почему здесь не спят, понял Митя. По причине явления высокого столичного гостя.

И стало у него на душе лестно, приятно. Сыщется ли в России другой мальчик, из‑за которого погонят за шестьсот верст начальника Секретной экспедиции? Не сыщете, даже не пытайтесь.

– Ваше благородие, – жалобно сказал один из стражников. – Дозвольте по нужде отлучиться, мочи нет.

Данила махнул рукой – не до тебя, мол, и тот не посмел тронуться с места.

– Пойдемте, Данила Ларионович, – позвал Митя. – Я скажу, чтоб вас разместили в папенькином кабинете. Там энциклопедия и удобный диван.

Фондорин воскликнул:

– Благородное сердце! Ты еще думаешь о моем удобстве после того, как я чуть не погубил тебя и не дал тебе проститься с наилучшей из женщин! Увы, друг мой, я не смогу воспользоваться твоим гостеприимством. Я прибил слугу закона и должен понести заслуженную кару. Ведь я обещал это нашим честным спутникам. Мое место – в темнице.

– Да мне довольно сказать слово Прохору Ивановичу, и полиция сразу от вас отступится! Великое ли дело – хожалых прибить?

Митя уж хотел бежать к Маслову, но Данила удержал его.

– Нет, – сказал он твердо. – От этого зловонного пса мне никаких потачек не нужно. Он повинен в пагубе моих добрых друзей. Из‑за него я лишился сына. Лучше мне не встречаться с этим упырем, иначе я могу совершить новое, куда более тяжкое преступление. Я удаляюсь. Теперь я за тебя совершенно покоен. С этаким сопроводителем тебе страшиться нечего, а твое будущее спокойствие обеспечит Павлина Аникитишна. На, верни твоему отцу деньги.

Он протянул Мите пригоршню золотых, но тот спрятал руки за спину.

– Если он так легко дал, значит, у него много. Наверное, Прохор Иванович от царицы привез. А у вас нет ничего, вам пригодится. Считайте, что это от меня, в долг.

Растроганно улыбаясь, Фондорин ссыпал червонцы в карман:

– Ну вот, ты меня еще и благодетельствуешь. Кабы ты только простил мои невольные перед тобой вины и сказал, что не держишь на меня сердца, я был бы совершенно успокоен…

– Если Павлина наилучшая из женщин, то вы, Данила Ларионович, самый лучший из мужчин, – убежденно сказал Митя. – Не хотите Маслову, так я государыне про вас скажу. Недолго вам быть в темнице, уж можете мне верить.

Фондорин наклонился, шепнул ему на ухо:

– Кому ж на свете верить, если не тебе? На, пусть это останется тебе на память.

Сунул Мите за отворот камзольчика какую‑то бумагу, повернулся к полицейским:

– Он простил меня! Теперь я в вашей власти!

Глава девятнадцатая

Дата добавления: 2014-11-26