Влияние французской словесности па ход развития русской 2 страница

И если, как мы видели, в первых четырех частях роль пере­вода для совершенствования в ораторском искусстве незначи­тельна, то в самой основной, в сфере средств выражения, она полностью отрицается Дю Белле. Аргументы, приводимые им для доказательства несостоятельности перевода, заслуживают особого внимания.

' См.: гл. 10 «О том, что французский язык пригоден для философии, и почему древние были более учеными, чем люди нашего времени» (Дю Белле Ж. Указ. соч. С, 247 и далее).

² Там же. С. 249.

³ Там же.

⁴ Там же. С. 242.
^ Там же.

^ь Там же.

Первый постулат Дю Белле сформулирован в виде закона пе­ревода, который заключается в том, чтобы не выходить за рамки, установленные автором. В этом положении перевод противопостав­ляется другим видам речетворческой деятельности, в частности подражанию. Основная характеристика деятельности переводчи­ка, по мнению Дю Белле, — это верность: верность тексту ориги­нала и верность автору. Говоря о пользе переводческого труда, Дю Белле использует такие выражения, как «верные перевод­чики», «искусство точных переводчиков» и т.п. Что же касается неумелых переводчиков, то их Дю Белле называет «скорее пре­дателями, чем перелагателями», так как «они предают тех, кого берутся перелагать, лишая их славы, и тем самым обманывают несведущего читателя, выдавая ему белое за черное»¹. Ж.-Р. Ла-мираль отмечал, что французский язык эпохи Дю Белле позволил ему обыграть известную из итальянского языка остроту — traduttore traditore². Дю Белле пишет: «Que dirais-je d'aucuns, vraiment mieux dignes d'etre appeles traditeurs que traducteurs?» («Что сказать мне о тех, кто поистине более достойны быть названными предателями, нежели перелагателями?»). В самом деле, во французском языке XVI в. слово traditeur обозначало предателя и лишь с конца XVI1 в. стало обозначать более конкретную категорию — христианина, передававшего в первые века язычникам христианские книги и сосуды, чтобы избежать гонений. В значении «предатель» его полностью вытеснило современное traitre. В русском языке для того, чтобы сохранить игру слов, приходится прибегать к архаи­ческому слову перелагатель, которое вполне соответствует исто­рическому контексту трактата.

Верность — главное свойство перевода. Само по себе требо­вание верности в переводе вполне закономерно. Вопрос лишь в том, что понимал под верностью перевода Дю Белле. Чтобы по­нять его трактовку верности перевода, следует, видимо, обратить­ся к тому, что Дю Белле считал непереводимым. И здесь мы вновь встречаемся с формами выражения. Выбор слов — вот самая

¹ Du Bellay J. Deffence et illustration de la langue framboise // Horguelin P.A. Op,
cit. P. 58: «Mais que diray-je d'aucuns. vrayement mieux dignes d'estre appcllez
traditeurs, que traducteurs? Veil qu'ils trahissent ceux qu'ils cntreprenncnt exposer, les
frustrans dc leur gloire, et par mesme moyen seduisent les lectcurs ignorans, leur
monstrant le blanc pour Ic noir: qui, pour acquerir Ie nom de scavans, traduisent a credit
les langues, dont jamais ils n'ont entendu les premiers elemcns, comme Thebrai'que et la
grecque» — «Что сказать мне о тех, кто поистине более достойны быть названны­
ми предателями, нежели перелагателями. Ведь они предают тех, кого берутся вы­
разить, лишая их славы. Тем же способом они обманывают несведущего читате­
ля, выдавая ему белое за черное, а чтобы прослыть учеными, они бездумно пере­
водят с таких языков, как древнееврейский и греческий, не зная даже их азов»
(перевод мой. — Н.Г.}.

² Ladmlral J.-R. Traduire: thcoremes pour la traduction. Paris, 1994. P. 91.

ответственная и самая трудная задача. Первое требование Дю Белле по выбору слов состоит в том, чтобы слова соответствовали общим употребительным нормам, были простыми и распростра­ненными. В этом позиция Дю Белле близка позиции Мартина Лютера. Таким образом, первое требование к выбору слов — это стремление пользоваться общеупотребительной лексикой соб­ственного языка, т.е. если речь идет о переводе — языка перево­да. Второе требование относится к иному пласту выразительных средств — метафорам, аллегориям, сравнениям, уподоблениям, которые в еще большей степени, чем лексика, связаны с культу­рой и историей конкретного народа и очень часто оказываются мало выразительны ми или вовсе непонятными при их механиче­ском перенесении в иную культуру через перевод. Чтобы убедить­ся в этом, достаточно сопоставить некоторые устойчивые сравни­тельные обороты французского и русского языков: ingrat comme ип соисои (букв.: неблагодарный, как кукушка\ ср. русск.: неблаго­дарный, как свинья); sec comme un cotret (букв.: высохший, тощий, как вязанка дров', ср. русск.: тощий, как палка); Ыапс сотте ип drap (букв.: белый, как простыня; ср. русск.: белый, как полотно); bete сотте ип chou (букв.: глупый, как капуста; ср. русск.: глупый, как пень}', vetu сотте ип oignon (букв.: одетый, как луковица; ср. русск.: одетый, как капуста) и т.п.

Для Дю Белле очевидно, что форма речевого произведения трудно передается в переводе и связано это в первую очередь с тем, что «каждый язык имеет нечто свойственное только ему». Своеобразие языков вступает в противоречие с главным требова­нием к переводу — не выходить за рамки, установленные автором. Именно это трудноразрешимое противоречие и лежит в основе скептического отношения Дю Белле к переводу. Что же касается смысла, то по этому поводу у Дю Белле особых сомнений, кажет­ся, не возникало. Можно предположить, что традиция передачи в переводе смысла смыслом, восходящая еще к работам Цицерона, Иеронима и др., воспринималась Дю Белле как нечто само собой разумеющееся, что он доверял верным переводчикам. Хотя в ол-ной из глав своего трактата, обрушиваясь с очередной критикой на переводчиков, он писал, что «на всех языках находится немало переводчиков, которые не удосуживаются проникнуть в наиболее скрытые и глубинные стороны выбранного автора, а приспосаб­ливаются как бы только к первому впечатлению и, забавляясь красотой слов, теряют суть вещей»¹.

Данное высказывание молодого поэта XVII в. поражает своей актуальностью. В самом деле, после многочисленных и в основ-

Дю Бете Ж. Указ. соч. С. 244.

ном не лишенных оснований рассуждений семиологов, литерату­роведов и других теоретиков художественного текста о том, что текст — эта некая открытая сущность, которая утрачивает всякую связь с автором тотчас, как оказывается достоянием читателя, что каждый читатель естественно видит в тексте то, что он видит, а вовсе не то, что видел автор, создается впечатление, что перевод­чик — это тоже простой читатель, который может видеть в тексте оригинала то, что он видит, основываясь на своем когнитивном опыте. Встав на такую позицию, придется признать, что перевода как такового не существует, так как каждый переводчик будет со­здавать свое собственное произведение, в силу ума и таланта, лишь отчасти напоминающее оригинал. Это «отчасти напоминаю­щее» чаще всего касается фабулы, развития сюжета. Но не ус­кользает ли при таком свободном прочтении текста та самая «суть вещей», которую увидел, открыл автор оригинального произведе­ния? Вправе ли переводчик приравнивать себя к простому читате­лю и, получая «удовольствие от текста», убаюкивать слух и созна­ние своего читателя свидетельствами собственного мироощущения, выраженными в высказываниях «на заданную тему»? Не в этом ли, в самом деле, и состоит главное «предательство» по отноше­нию как к автору оригинала, так и к читателю перевода?

Видимо, следует более осторожно распространять на пере­водчика все те права, которыми обладает простой читатель. Пе­реводчик и читатель суть категории разные. То, что является удовольствием для одного, становится тяжким и раздражающим трудом для другого. Переводчик не может руководствоваться только «простым» впечатлением от текста. Его прочтение — это глубочайший лингвистический, культурологический, историче­ский, эстетический, философский и какой хотите иной анализ текста. Переводческое прочтение оригинала — это истинная гер-меневтическвая деятельность. «Удовольствие от текста» перевод­чик может получить только тогда, когда он полностью «расшиф­ровал» текст, понял все заложенные в нем смыслы или хотя бы приблизился к такому пониманию. И только после этого начина­ется второй, не менее тяжкий, этап переводческого труда — этап реконструкции текста на языке перевода иными, как правило, не эквивалентными средствами выражения.

Что же касается форм выражения, то их сохранение в пере­воде, как мы видели, по мнению Дю Белле, совершенно невоз­можно именно в силу того, что переводчик не должен ни на шаг выходить за рамки, установленные автором.

Но Дю Белле не особенно волнуют перипетии переводческого труда. Главное для него — это то, что перевод не способен содей­ствовать совершенствованию народного языка. Дю Белле, обра-

тившись к опыту латинян, предложил иной способ обогащения языка за счет словесности других народов, а именно подражание: «Пусть же тот, кто хочет обогатить свой язык, обратится к подра­жанию лучшим греческим и латинским авторам и направит ост­рие своего стиля к их самым большим достоинствам как к наибо­лее верной пели»¹. Подражание же, по мнению Дю Белле, вовсе не такое простое дело. «Совсем не легкая вещь — верно следовать достоинствам хорошего автора и как бы перевоплощаться в него; ведь природа даже тем вещам, которые кажутся очень похожими, смогла дать нечто неповторимое, дабы какими-либо признаками и различиями они отличались друг от друга»².

Итак, подражание как особый вид межъязыковой и межкуль­турной литературной деятельности оказывается противопостав­ленным переводу. В чем же суть их различия? Ведь подражая, иноязычный литератор должен перевоплотиться в автора ориги­нала, следуя его достоинствам!

На мой взгляд, идея подражания так, как она провозглаша­лась гуманистом Возрождения, близка современной концепции вольного перевола. Подражание не предполагает следования тексту оригинала, напротив, оно отвергает его. У автора заимствуются лишь те значимые категории, которые представляются суще­ственными подражателю. Иначе говоря, подражатель в отличие от переводчика ближе к простому читателю: получив удоволь­ствие от текста, он стремится доставить такое же удовольствие своему читателю. Современные концепции так называемой «ди­намической эквивалентности» относятся скорее к подражанию, чем к переводу.

В противопоставлении перевода и подражания, предложен­ном Дю Белле, можно увидеть четкое разделение двух видов межъязыковой деятельности, просматривающееся еще с того древнего периода, когда Цицерон противопоставил себя перевод­чику. В последующем это различие постепенно стиралось, и уже в XVII в. «прекрасные неверные», родные внучки подражаний предшествующего века, расценивались как переводы. Сейчас раз­личие между подражанием и переводом практически полностью стерлось. Но различное понимание сути перевода, прав и обязан­ностей переводчика по отношению к автору и читателю выдвига­ет иные оппозиции: говорят о вольном и буквальном переводах, о переводе и интерпретации и т.п.

Дю Белле видит в подражании путь к обогащению и разви­тию народного языка именно потому, что подражатель не скован

рамками текста оригинала, т.е. не обязан выполнять долг пере­водчика. Именно подражание, по его мнению, вывело латинский язык на один уровень с греческим по силе выразительности. Мо­лодой поэт надеется, что путем подражания удастся вывести на уровень мировых языков и французский. Интересна пророческая фраза, которую мы читаем в его трактате: «Я верю, что придет время и благодаря счастливой судьбе французов это благородное и могущественное королевство захватит, быть может, в свою оче­редь бразды мирового правления и что наш язык (если только он не погребен вместе с Франциском), только еще начинающий пускать корни, выйдет из земли и достигнет такой высоты и ве­личия, что сможет сравняться даже с греческим и латинским, произведя, как и они, своих Гомеров, Демосфенов, Вергилиев и Цицеронов, как когда-то Франция произвела своих Периклов, Никиев, Алкивиадов, Фемистоклов, Цезарей и Сципионов»¹.

В самом деле, пройдет немного времени -- и французский язык станет господствующим языком во всей Европе, а положе­ния трактата Дю Белле определят на два столетия ход развития литературы не только во Франции, но и во многих других евро­пейских странах. И уже другой поэт в другой стране будет обви­нять иноязычную, теперь уже французскую, словесность в том, что она тормозит развитие словесности отечественной.

§ 2. «Принц переводчиков», или «Французский Лютер»

Во второй половине XVI в. французский литературный язык все больше вытесняет латынь из самых разнообразных сфер ис­пользования языка. На французском языке появляются произве­дения прозаических жанров, содержащие главным образом науч­ные знания по истории, географии, философии и др. Интерес нового французского читателя, получившего возможность читать на родном языке, к научным знаниям стимулировал развитие пе­ревода научных трудов как с классических, так и с современных языков. В этой бурно развивающейся переводческой деятельнос­ти особое место принадлежит Жаку Амио (1514—1593).

Амио по праву называют «принцем переводчиков» XVI в. Он перевел с греческого романы «Эфиопики» Гелиодора и «Дафнис и Хлоя» Лонга, а также «Моралии» («Моральные трактаты») Плутар­ха. Но свой писательский и переводческий авторитет он заслужил благодаря переводу «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха, Увидевшему свет в 1559 г. Слог Амио восхищал своей простотой И естественностью. Иногда успех Амио объясняют содержанием

¹ Дю Белле Ж. Ука^. соч. С. 244.

² Там же.

Дю Белле Ж. Указ. соч. С. 240.

выбранного для перевода произведения. «Сравнительные жизне­описания» явились для французов XVJ в. подлинной энциклопе­дией жизни, так как в них описано множество самых разнообраз­ных ситуаций: семейных, военных, политических и др.

Однако истинной заслугой Амио является его огромный вклад в совершенствование французского языка. Оценивая вклад Амио в развитие французского языка, его иногда сравнивают с Лютером. Перевод книг Плутарха, выполненный Амио, «стал впоследствии столь же огромным событием для Франции и французского язы­ка, как лютеровский перевод Библии для Германии и немецкого языка», — отмечал П.И. Копанев¹.

Самым важным в переводческом творчестве Амио является не то, что он дал французскому читателю энциклопедию жизни греческого философа, а то, что он сумел эту энциклопедию изло­жить на французском языке, то, что он сделал французский язык способным описать все разнообразие сцен, ситуаций, моралей и размышлений Плутарха.

Известный французский писатель, современник Амио, Ми­шель Эйкем де Монтень в своем знаменитом морально-философ­ском сочинении — «Опытах» (1588), вобравших его размышления о литературе и жизни, восхищался литературным даром Амио: «Среди всех французских писателей я отдаю пальму первенства — как мне кажется, с полным основанием — Жаку Амио, и не толь­ко по причине непосредственности и чистоты его языка, в чем он превосходит всех прочих авторов, или упорства в столь длитель­ном труде, или глубоких познаний, помогших ему передать так удачно мысль и стиль трудного и сложного автора... Благодаря его труду мы в настоящее время решаемся и говорить, и писать по-французски; даже дамы состязаются в этом с магистрами. Амио — это наш молитвенник»².

Амио стремился быть максимально точным в своих переводах. В обращении к королю Генриху II, которое сопровождало его пе­ревод «Сравнительных жизнеописаний», Амио писал: «Я стремил­ся в большей степени верно передать то, что хотел сказать автор, нежели украсить и отполировать язык, так же как и он на своем языке старался писать серьезно и по-ученому, а не легко и плав­но»³. Амио заботился не только о содержательной верности своих переводов. Он сознавал и необходимость сохранения в переводе, насколько это возможно, стилистического своеобразия подлин­ника. В предисловии к той же книге он предупреждал: «Я прошу читателей понять, что долг истинного переводчика состоит не

только в том, чтобы верно передать содержание его автора, но и _Б некоторой степени представить его, повторив, подобно тени, форму стиля и манеру речи»¹.

В своих переводах Амио решает сразу несколько задач: обога­тить и развить французский язык, описывая в переводе множе­ство самых разнообразных ситуаций, просветить нового читателя, представив ему классическую литературу в доступной для него форме, постараться сохранить содержательную точность и одно­временно воспроизвести, насколько это возможно, стиль и язык автора. В языковой ситуации XVI в., когда французский язык еще только начал формировать свои литературные формы, реше­ние этих задач было весьма затруднительным. Амио вводит в обо­рот множество новых слов. Именно благодаря его переводам во французском языке сформировалась значительная часть словаря музыкальных терминов, а также вошли в оборот такие слова, как misanthrope, enthousiasme, atoms, enigme, democrate, cyiindre, diametre, prosodie и др. К сожалению, как справедливо отмечает Ж.-Л. Кор-донье, роль переводчиков в обогащении языка, отпечаток их дея­тельности, остается пока совсем неизвестной²,

Тем не менее в переводах Амио последующие исследователи обнаруживали множество неточностей. Ваше де Мезириак только в его переводах Плутарха насчитал их более двух тысяч.

Стремление сделать перевод понятным новому читателю иногда приводило Амио к упрощениям и переводческим фразам, разъяснявшим смысл тех или иных слов. Его упрекали в том, что в тексте очень часто возникали иначе говоря, то есть и другие формы, за которыми следовали разъяснительные перифразы, не­редко излишние. Баше де Мезириак о таких излишних добавле­ниях писал, что одни заставляют читателя скучать и отвращают его от чтения, а другие приводят его в замешательство. «Когда ав­тор упоминает Пдутоса, — продолжает он, — Амио тут же добав­ляет то есть Бог богатства. Если Плутарх говорит, что в Риме отмечали праздник Бахуса, Амио принимает своего читателя за столь невежественного, что считает себя обязанным предупредить его: эти празднества назывались вакханалиями. Там, где Плутарх рассказывает, что на монетах Трецены был выбит трезубец, Амио поучает нас замечательной припиской: это такая вилка с тремя зубьями, знак Нептуна. Эти и другие похожие замечания, самое тонкое из которых не превосходит познаний в грамматике перво­классника, выглядят смешно, когда появляются в тексте серьез­ного и ученого философа»³.

¹ Копанев П.И. Указ. соч. С. 154,

² Монтень, М. Опыты в трех книгах. Кн. 1 и 2. М., 1979. С. 319.
¹ Цит. по; Horguelin P.A. Op. cit. P. 65 (перевод мой. — Н.Г.).

¹ Horguetin P.A. Op. cit P. 66.

² Cordomer J.-L, Traduction et culture. Paris, 1995. P. 131 — 132.
з

Bachel de Mcziriac C.-G. Op. cit. P. 17-18.

Упрекали Амио не только за добавления, но и за искаже­ния стиля оригинального произведения. Уже в начале XIX в. П.-Л. Курье, принимаясь за новый перевод романа «Дафнис и Хлоя», возмущался по поводу «грубостей», обнаруженных им в тексте перевода Амио. «Амио, — писал он, — не упускает возмож­ности показать грубые картины. Там, где в тексте оригинала го­ворится "затем, обняв ее, поцеловал", Амио пишет: "затем, бро­сившись на нее, поцеловал". Высказывание "схватил Хлою" Амио передает как "попытался насильно насладиться Хлоей" и т.п.»¹ В то же время сравнительный анализ перевода Амио и оригинала показывает, что Амио выпускает откровенно эротичные сцены.

Ж. Мунен, анализируя переводческие решения Амио, отме­чал, что «грубости» в тексте Амио, равно как и пропуски, свиде­тельствуют не столько о его желании выйти за пределы букваль­ности, сколько о состоянии французского языка того периода, о его выразительных возможностях, а также о нравственных нормах французов XVI в. «Возможно, — пишет он, — Амио был убежден, что переводит точно те места, в искажении которых его обвинял Курье: картины греческого текста вылились в воображении, в со­знании, в нравах людей XVI в. в слова Амио»².

Искажения и неточности в переводах Амио говорят не о не­вежестве переводчика и его неспособности справиться с оригина­лом, не о плохом знании греческого языка или его пренебрежи­тельном отношении к автору, а о той лингвистической ситуации, которая сложилась во французском языке в период его творче­ства. Тем не менее иногда Амио ошибочно представляют аполо­гетом вольного перевода во Франции, связывая его имя с явлени­ем так называемых «прекрасных неверных».

XVII век во Франции — это век хорошего вкуса, галантности и разума. Одновременно — это век дамских салонов, диктовавших обществу «правила изысканных манер». Именно в этот период во Франции возникает явление, получившее в истории литературы название «прециозности». Прециозность — термин, образован­ный от французского слова les precieuses (1654), обозначавшего женщин, проповедовавших в XVII в. утонченность чувств и изыс­канность речи³, — не могла не повлиять и на переводческую

¹ См.: Mounin G. Les belles infideles. P. 60.

² Ibid. P. 61.

-¹ Мольер по поводу реакции светских дам на его пьесу «Смешные жеман­ницы» («Les Precieuses ridicules») говорил, что настоящие изысканные дамы на­прасно обижались бы, увидев на сцене, как смешны те, кто пытается неумело им подражать. Однако, как мы видим, жеманство и изысканность уже тогда не­редко смешивались.

Практику. Переводчики продолжали обращаться к тем же авто­рам, ^{что и в} предыдущее столетие, но отношение к классическому наследию было уже совершенно иным. Если в XVI в. повсеместно слышалось сетование на недостаточную разработанность фран­цузского литературного языка, на его неспособность выразить все богатство смыслов классических текстов с присущим им изяще­ством, то уже в следующем веке французская словесность пред­ставляется как образец для подражания. Застенчивый пиетет к античной классике сменился критическим отношением к ней. Критические настроения набирали силу по мере того как совер­шенствовались французская словесность и философская мысль французов, достигнув своего апогея во второй половине XVII в., в эпоху абсолютной монархии Людовика XIV. Лучшие писатели франции активно занимаются «очищением» языка, созданием нормы письменной литературной речи.

Велика и роль переводчиков, доказывающих своими перело­жениями классиков величие, неисчерпаемые выразительные воз­можности и изящество форм французского языка. Переводчиков приглашают в Академию, созданную кардиналом Ришелье в 1634 г. Благосклонное отношение «сильных мира сего» к литераторам, занимавшимся переводом, не могло не привлечь к этой деятель­ности лучших писателей века, В списке переводчиков оказываются такие имена, как Корнель, Расин, Мольер, Лафонтен, Буало и др, После некоторого охлаждения, вызванного в известной степени трактатом Дю Белле о «предателях-перелагателях», перевод снова становится престижным занятием.

Один из первых членов Французской академии Антуан Годо в «Речи о творчестве Малерба» утверждал: «Многие полагают, что заниматься переводом недостойно смелого человека и что разум­ной личности дозволено отвлекаться на разъяснение того, что сказали другие, только если она сознает себя неспособной произ­вести что-либо сама. Но я придерживаюсь иного мнения. Напро­тив, мне кажется, что для того чтобы хорошо перевести великого автора, требуется не менее способностей к рассуждению, не ме­нее мыслей, не менее красноречия, чем у тех, кто выдумывает оригинальное произведение»¹. Почему это обнадеживающее ут­верждение, столь актуальное и сегодня, автор помещает в работе, посвященной творчеству Франсуа де Малерба, утвердившего классицизм в его французском варианте?

Порвав с «Плеядой» и проповедовавшимся ей подражанием классическим авторам, Малерб становится одним из основополож­ников классицизма, реформатором языка и поэзии. Его первые

См.: Horguelin P.A. Op. cit. P. 80.

произведения представляли собой свободные переложения с ита­льянского. Но в конце жизни он обращается к переводу. Его ав­торами оказываются Сенека и Тит Ливии.

В «Предисловии» к своему переводу 33-й книги «Истории Рима от основания города» Тита Ливия Малерб формулирует кон­цепцию перевода, которая окажется господствующей не только в современной ему Франции, но и во всей Европе вплоть до пер­вой половины XIX в. «Есть места в этом переводе, где я добавил некоторые вещи, коих не хватало в латинском тексте, и другие, где я изменил слова, ложность которых была очевидной. Если те, кто заметят эти трудности, не согласятся со мной, пусть сделают лучше, я буду доволен», — признавался поэт и объяснял причины своих переводческих решений по «преображению» текста ориги­нала: «Если в некоторых местах я добавлял или выбрасывал что-то, так было раз пять или шесть, то первое я делал, чтобы прояс­нить неясности, которые создали бы затруднения людям, вовсе не желающим их иметь; второе — чтобы не впасть в повторы или иные неуместности, против которых восстал бы, без сомнения, тонкий ум. Что касается истории, то я следовал ей точно и пунк­туально, однако я не хотел гротеска, которого невозможно избе­жать, когда обращаешься в рабство дословного перевода»¹.

Французские писатели и поэты, обратившиеся к переводу, почувствовав выразительную силу французского языка, его спо­собность соперничать с классическими языками, а также осознав высокий уровень мышления своих современников, авторитет­ность французской философской мысли, взялись за переделку классических произведений. Подражания предшествующего века постепенно стали уступать место «пере водам-переделкам». Страте­гия перевода строится на представлении о том, что переведенный текст должен прежде всего соответствовать изысканным вкусам публики, нормам хорошего тона, установленным престижными салонами госпожи Рамбуйе, госпожи Скюдери и других, которые могли расточать похвалы переводчикам или, напротив, подвер­гать их критике. «Нравиться» — становится девизом переводчи­ков эпохи², получившей в истории перевода определение как эпоха «прекрасных неверных»³. Совершенство речи, которое не-

¹ См.: Ibid. P. 78.

² См.: Van Hoof H. Op. cit. P. 48.

³ Французское словосочетание les belles infideles содержит определенную
трудность для перевода, так как оба составляющие его слова belles и infideles в
результате внутриязыковой транспозиции (перехода одной части речи в другую
без изменения морфологической формы) могут выступать как в функции суще­
ствительного, так и в функции прилагательного. Поэтому словосочетание мо­
жет быть передано по-русски либо как неверные красавицы, либо как прекрасные
неверные. Вторая форма представляется предпочтительной в связи с тем. что в
пей в большей степени сохраняется двойственность французского словосочета­
ния, позволяющая игру слов.

посредственно связывается с совершенством мысли, оказывается главным критерием оценки результатов труда переводчика. Как не вспомнить здесь известный афоризм; кто ясно мыслит, тот ясно излагает.

Истинным предводителем течения «прекрасных неверных» в переводе считается Николя Перро Д'Абланкур. Метафорическое определение этого переводческого течения — «прекрасные невер­ные», которое иногда ошибочно связывают с именем Амио в силу того, что именно он еще в XVI в. попытался уйти от дословной верности, положив в основу своей стратегии сделать текст пере­вода удобным для чтения, понятным и правильным с точки зре­ния норм переводящего языка, также обязано Перро Д'Абланку-ру. Именно по поводу его переводов французский филолог, автор первого большого этимологического словаря французского языка Жиль Менаж воскликнул: «Они напоминают мне женщину, ко­торую я очень любил в Туре. Она была прекрасна, но неверна»¹. Деформации оригинала Перро Д'Абланкур объяснял заботой о совершенстве, чистоте, элегантности, ясности выражения, поис­ком точности и краткости, превосходством вкуса и письменного красноречия над устным, а также принципами искусства, анали­зом души и возвышенности духа².

Слогом этого выдающегося переводчика XVII в. восхищались многие современники, среди которых поэт Буало, пурист Вожла и другие. В предисловии к своим переводам произведений Таци­та Перро Д'Абланкур сформулировал переводческое кредо, опре­делявшее его переводческую стратегию: «Средство достичь славы оригинала не в том, чтобы следовать ему шаг за шагом, а в том, чтобы отыскивать красоты в своем языке подобно тому, как автор оригинала отыскивал их в своем. Одним словом, следует смотреть не столько на то, что он сказал, как на то, что нужно сказать, и иметь в виду более его цель, нежели его слова»³. Интересно, что Перро Д'Абланкур, как и его предшественники Иероним, Доле и Другие, объясняя и оправдывая свои переводческие решения, вновь ссылается на Цицерона: «Цицерон, который был великим Мастером Красноречия, переведя речи Эсхина и Демосфена, ска­зал, что сделал это поп ut Interpret, sed ut Orator, зная, что иначе бы не преуспел»⁴. Вновь высказывание Цицерона всплывает из глубины веков как главный аргумент в спорах о переводческих стратегиях.

Дата добавления: 2014-11-16