Э. МакКормак. Когнитивная теория метафоры. 1 страница

P

P ≠ R

3. Метафорическое высказывание (открытое). Говорящий произносит «S есть Р», но имеет в виду метафорически открытое множество значений «S есть R₁», «S есть R ₂» и т.д. Как и в случае простого метафорического высказывания, метафорическое значение выводится через буквальное значение:

P ≠ R ₁или R₂ или

R ₃или R ₄

4. Ироническое высказывание. Говорящий имеет в виду обратное тому, что он сказал. Значение высказывания выводится через выявление значения предложения с последующим обращением этого значения в противоположное:

R = обратное к Р

5. Мертвая метафора. Исходное значение предложения остается в стороне, а предложение получает новое буквальное значение, совпадающее с исходным метафорическим значением высказывания. Это — сдвиг от диаграммы метафорического высказывания (случай 2) к диаграмме буквального высказывания:

новые Р, R

старое Р

R ≠ старое P

R = новое Р

6. Косвенный речевой акт. Говорящий имеет в виду то, что он сказал, но он также имеет в виду и нечто большее. Тем самым значение высказывания включает значение предложения, но само выходит за его рамки:

Р входит в R, но Р ≠ R

На вопрос, со всеми ли метафорическими высказываниями можно соотнести буквальную парафразу, следует тривиальный ответ. При одном понимании ответ на него тривиально положительный, при другом — тривиально отрицательный. Если мы понимаем вопрос так: «Возможно ли найти или построить выражение, которое будет в точности выражать имеющееся в виду метафорическое значение R, в смысле условий истинности для R, для всякого метафорического произнесения «S есть Р», где имеется в виду «S есть R»?» — то ответ на него будет, безусловно, положительным: из Принципа Выразимости (см. [9]) непосредственно вытекает, что абсолютно любое значение может получить точное выражение в языке.

Если же вопрос понимается иначе, а именно: «Обеспечивает ли нас каждый из существующих языков точными средствами для буквального выражения всего, что бы мы могли пожелать выразить произвольной метафорой?» — то тогда ответ, очевидно, отрицательный. Часто мы используем метафору именно и ровно потому, что не существует буквального выражения, которое бы выражало в точности то, что мы имеем в виду. Более того, в метафорических высказываниях мы достигаем большего, чем простое утверждение, что S есть R; как показано на рисунке, мы утверждаем «S есть R», проходя через значение «S есть Р». Именно в этом смысле оправданно наше ощущение, что метафорам внутренне присуща некая неперефразируемость. Они не поддаются перефразированию, так как, не используя метафорическое выражение, мы не можем воспроизвести семантическое содержание, которое участвует в процессе понимания высказывания слушающим.

Максимум, чего мы можем достичь в парафразе, — это воспроизвести условия истинности метафорического высказывания; но метафорическое высказывание не только передает свои условия истинности. Оно передает условия истинности через другое семантическое содержание, условия истинности которого не входят в набор условий истинности данного метафорического высказывания. Выразительная мощь, которую мы ощущаем в хороших метафорах, связана по большей части с двумя свойствами. От слушающего требуется обнаружить, что имеет в виду говорящий — его вклад в коммуникацию должен быть больше, чем просто пассивное восприятие, — и он должен достичь этого, пройдя через иное семантическое содержание, чем то, которое сообщается (хотя оно и связано с сообщаемым). Насколько я понимаю, именно это имел в виду доктор Джонсон, говоря, что метафоры дают нам две идеи на месте одной.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Говоря об этих наборах, необходимо избежать смешений типа употребление-упоминание. Иногда мы будем говорить о словах, иногда о значениях, иногда о референтах и денотатах, а иногда об условиях истинности.

² В этой классификации я следую работе [2].

³ Даже в работе [4], где взаимодействие разъясняется в терминах «импликативных комплексов», не содержится точной формулировки тех принципов, на которых основана работа взаимодействия. Тот пример, который рассматривает Блэк (Брак — это игра с нулевым общим выигрышем), до огорчительного походит на сравнительную метафору: «Брак похож на игру с нулевым общим выигрышем тем, что он является антагонистическим отношением между двумя участниками, при котором одна из сторон может получить что-либо только за счет другой». Нелегко обнаружить, что именно разговоры о взаимодействии могут добавить к этому анализу.

⁴ Под «буквальным уподоблением» я понимаю буквальное выражение сравнения. Можно требовать ограничить употребление термина «уподобление» только по отношению к небуквальным сравнениям, но я здесь использую этот термин иначе.

⁵ Более того, можно найти основания утверждать, что в этом примере ледышка функционирует метонимически.

ЛИТЕРАТУРА

[1] Asсh S. E. The metaphor: A psychological inquiry. — In: R. Tagiori and L. Petrullo (eds.). Person, Perception and Interpersonal Behavior. Stanford Univ. Press, 1958.

[2] Вeards1eу М. С The metaphorical twist. — "Philosophy and Phenomenological Research", Vol. 22, 1962 (см. также наст. сборник).

[3] В1асk M. Metaphor. — In: M. Black. Models and Metaphors. Ithaca — N. Y., Cornell Univ. Press, 1962 (см. также наст. сборник).

[4] Black M. More about Metaphor. — In: A. Ortony (ed.). Metaphor and Thought. Cambridge Univ. Press, 1979.

[5] Сavell S. Must We Mean What We Say? Cambridge Univ. Press, 1976.

[6] Hen1e P. (ed.). Language, Thought and Culture. University of Michigan Press, 1965.

[7] Miller G. Images and models, similes and metaphors. — In: A. Ortony (ed.). Metaphor and Thought Cambridge Univ. Press, 1979 (см. также наст. сборник).

[8] Richards LA. The Philosophy of Rhetoric. Oxford Univ. Press, 1936 (фрагмент см. в наст. сборнике).

[9] Sear1е J. R. Speech Acts. Cambridge Univ. Press, 1969.

[10] Searle J.R. Indirect speech acts. — In: P. Cole and J. P. Morgan (eds.). Syntax and Semantics, vol. 3: Speech acts. N. Y., Academic Press, 1975 (русск. перевод см. в сб.: Новое в зарубежной лингвистике, вып. XVII: Теория речевых актов. М., «Прогресс», 1986).

[11] Searle J.R. Literal Meaning. — "Erkenntnis", Vol. 13, 1978.

СЭМЮЭЛЬ ЛЕВИН

ПРАГМАТИЧЕСКОЕ ОТКЛОНЕНИЕ ВЫСКАЗЫВАНИЯ

1. СФЕРА КОМПЕТЕНЦИИ ЛИНГВИСТИКИ

Язык, как нам постоянно говорят и как все мы знаем, — это функция человека, которая пронизывает и определенным образом упорядочивает нашу повседневную жизнь. Мы поистине сотворены языком в том смысле, что люди владеют им и что это владение выделяет нас среди других живых существ. Поэтому язык как свойство человека заслуживает самого серьезного исследования, и такое исследование вознаграждается тем, что мы получаем знания о нас самих и о нашей деятельности в мире.

Исследования языка и есть лингвистика. Подобного рода определение представляется достаточно простым, бесхитростным и в общем приемлемым. Однако, как и во многих других областях научного исследования, где можно предложить столь же несложные определения, такое определение в большей мере поднимает вопросы, чем содержит ключ к ответам. Ибо дело вовсе не обстоит таким образом, что мы располагаем априорным знанием того, что есть язык, тем самым — знанием предмета лингвистики, которая должна лишь предложить удовлетворяющую нас теорию языка. Перед лицом подобных трудностей лингвистика, конечно, находится ничуть не в лучшем положении, чем, скажем, физика или логика, которые точно так же не располагают априорным знанием природы движения и материи или существования и истины.

Вследствие этой исходной неопределенности предмета лингвистики в ней бытует множество разнообразных теорий. Среди всех этих вариантов мы все же должны выделять те, которые отличаются от других лишь (чисто) формально-терминологически, и те, чье отличие от других есть функция особых представлений о природе тех эмпирических фактов, для объяснения которых предназначена соответствующая теория. Формально-терминоло-

Samuel R. Levin. Pragmatic Deviance. — Глава I из книги: Levin S. R. The Semantics of Metaphor. The Johns Hopkins University Press, Baltimore — London, 1977.

© by The Johns Hopkins University Press, 1977

гические варианты могут быть охвачены одной и той же теоретической моделью. В этих случаях понимание подлежащих объяснению эмпирических фактов, то есть представление о том, что составляет язык и тем самым должно быть объяснено, остается неизменным при переходе от варианта к варианту¹. Если согласиться с расхожим утверждением, что порождающая семантика и расширенная стандартная теория Хомского являются всего лишь понятийными вариантами одного и того же, тогда эти две теории должны отличаться друг от друга только формально-терминологически. Если бы, с другой стороны, было показано, что порождающая семантика (или расширенная теория) охватывает более широкий диапазон языковых фактов, тогда эти две теории отличались бы своими теоретическими основаниями, то есть той реальностью, для постижения которой предназначен понятийный язык теории.

Было бы весьма поучительно рассмотреть критические замечания, направленные в адрес тех лингвистических теорий, которые были выдвинуты в недавнем прошлом (здесь мы не можем предпринять такого обзора). Разумеется, подобная критика нередко имеет целью показать, что определенные факты, входящие в область теории, не могут быть объяснены средствами данной теории или могут быть объяснены очень неэффективно. Однако чаще критика предполагает наличие таких фактов языка (и тем самым фактов, подлежащих объяснению в рамках лингвистической теории), которые критикуемая теория вообще не числит в своей предметной области. Среди наиболее сокрушительных критических претензий, выдвинутых в последнее время, следует указать критику Хомского, направленную в адрес дескриптивной или блумфилдианской лингвистики. Хомский утверждал, что язык состоит не только из предложений как конкретных проводников коммуникации, абстрагированных от говорящих и окружающей обстановки, как полагал Блумфилд, но и включает в себя те знания о предложениях языка, которыми обладают говорящие, то есть так называемую компетенцию носителя языка. Следствием этого широкого взгляда на язык явилось введенное Хомским в его теорию противопоставление глубинного и поверхностного структурных представлений предложения. Чтобы на одном примере проиллюстрировать сущность различных концепций, рассмотрим следующее предложение:

(1) In tragic life nobody is always happy

'В (этой) печальной жизни никто не бывает всегда счастлив'.

Если это реальное предложение рассматривается как единственный и достаточный источник для грамматического описания, то как следует в нем трактовать прилагательное tragic 'печальный', 'трагический'? Как следует решить вопрос о том, как определяет оно существительное life 'жизнь' — рестриктивно или нерестриктивно? Может показаться, что на основе одних данных, ограни-

ченных рамками предложения (1), нельзя прийти к какому-либо определенному решению. Однако должно быть очевидно, что tragic в (1) употреблено нерестриктивно. Если грамматика предлагает разные глубинные структуры для рестриктивных и нерестриктивных определений, скажем, соответственно в виде вложенных и сочиненных предложений, то тем самым обеспечивается основа для правильного анализа предложения (1). Нет нужды говорить о том, что проблема решается равным образом и в том случае, если мы будем трактовать tragic в (1) как рестриктивное определение или как неоднозначное. Одно из замечательных достижений Хомского состояло в том, что он не только раздвинул пределы лингвистики, рассматривая язык в более широком смысле, но и предложил теоретический аппарат для отображения новых аспектов языка.

Трансформационная порождающая грамматика Хомского и дескриптивная лингвистика Блумфилда различаются, согласно существующим описаниям, в целом ряде аспектов. Эти две теории разительно отличаются друг от друга по теоретическим конструктам, формальным операциям, уровням представления и т. п. Подобные различия можно было бы считать чисто формально-терминологическими. Логически ничто не препятствует тому, чтобы теории таких различных видов были ориентированы на одно и то же множество эмпирических фактов. Но, конечно, в рассматриваемом случае дело обстоит не так. Нам достаточно отметить следующее важное различие этих двух теорий: Хомский включил в множество подлежащих объяснению эмпирических фактов целый класс фактов, явно исключенных Блумфилдом из области лингвистики. Тем самым лингвистическая теория Хомского настолько богаче теории Блумфилда, насколько шире она охватывает язык.

Несмотря на эти и аналогичные им успехи в трактовке предмета лингвистики, сама проблема все же сохраняется. И трудно предполагать, что можно прийти к какому-либо общему соглашению, удовлетворяющему всех исследователей, относительно такого понятия, как язык, с его всепроникающей и всеобъемлющей природой. Так, в современной лингвистической литературе развертываются дискуссии, в которых предлагается расширить сферу лингвистической теории так, чтобы охватить целые связные тексты (а не только отдельные предложения), речевые акты, перцептуальные стратегии, осуществляемые в ходе анализа фраз, намерения говорящих, прагматические факторы, связанные с окружающей обстановкой, социокультурный фон и другие характеристики всей коммуникативной ситуации, взятой в полном объеме. Из всех подобных предложений вытекают очевидные следствия для решения вопроса о природе языка — чем на самом деле является язык².

Отдельный аспект общей проблемы, эскизно обрисованной выше, — это аномальные (отклоняющиеся) выражения. Связи

этой частной проблемы с языком и тем самым правомерности ее включения в лингвистическую теорию в литературе недавнего времени уделяется значительное внимание. Хотя очевидно, что аномальные выражения представляют интерес для любого исследования, посвященного проблеме метафоры, но связанные с ними вопросы имеют также и безусловное теоретическое значение для построения грамматик. Действительно, в последующем изложении мы сможем выявить такое направление научной мысли, в котором отражены более ранние трактовки отклонения, рассматривающие его с чисто лингвистической точки зрения и направленные прежде всего в сторону преуменьшения или предупреждения последствий той проблемы, которую отклонения языковых выражений ставят перед единством грамматики; между тем более поздние трактовки языковых отклонений отражают в первую очередь их значимость для экспликации метафоры и, следовательно, обусловлены задачей возложить ответственность за интерпретацию метафоры на грамматику или, по крайней мере, на лингвистическую теорию. В этом последовательном движении от одной трактовки к другой мы наблюдаем — конечно, в несколько ослабленной форме — неявное расширение того объекта, который охватывается понятийным языком теории.

2. ПРОБЛЕМА ЯЗЫКОВЫХ ОТКЛОНЕНИЙ

Как указывалось выше, из проблемы языковых отклонений вытекают проблемы построения грамматики. Однако проблемы, поднимаемые языковыми отклонениями, могут быть рассмотрены также в более широком контексте, а именно — в контексте общей теории языка, если под ней понимать теорию, охватывающую более обширную область, чем только фонология, синтаксис и семантика, взятые в совокупности. Эту проблему можно рассматривать и с более узкой точки зрения, в ее связи с построением грамматик. С такой точки зрения основной значимостью обладают синтаксические и семантические отклонения; фонологические же, в той мере, в какой они вообще возможны, обладают сравнительно малой теоретической значимостью. Хотя попытки определения семантического отклонения в противопоставлении к синтаксическому в общем и целом не были успешными (обычно они опирались скорее на некоторую функцию лингвистических правил, чем на существенные свойства языковых единиц, считавшиеся релевантными для описания их поведения в конкретных случаях употребления), само понятие семантического отклонения кажется интуитивно вполне ясным. Под семантическим отклонением мы понимаем такой тип языкового отклонения, который возникает в результате «неправильного» сочетания лексических единиц; ср. известный пример Green ideas sleep furiously 'Зеленые идеи яростно спят', где отклонение представляется как непосредственная функция сочетающихся значений слов, а

вопросы референции, пресуппозиции, интенции и соответствующих признаков внеязыковой обстановки либо являются вторичными, либо вообще не ставятся. Семантическое отклонение в понимании, близком предложенному выше, было и остается предметом бурных теоретических дискуссий. Далее мы бегло рассмотрим некоторые разновидности языковых отклонений, которые не являются — или не являются в строгом смысле — семантическими (или синтаксическими) и могут поставить серьезные проблемы перед общей теорией языка.

Если мы определяем языковое отклонение в общем плане как некоторое отступление от правильности (well-formedness), тогда, поскольку существует много норм правильности, кроме нормы семантической сочетаемости (согласованности — compatibility), оказывается возможным рассматривать типы отклонений, отличные от семантических. Хотя такое общее определение предполагает разнообразие типов отклонений, наша цель здесь сводится к обсуждению ограниченной области этого разнообразия — той области, которая охватывает типы отклонений, входящие в компетенцию общей прагматики.

2.1. Прагматическое отклонение. Кроме семантического (и синтаксического) аспекта, язык обладает также прагматическим аспектом. Речь идет о тех механизмах, которые связывают язык с контекстом его употребления. Контекст включает в себя говорящего, слушающих и внеязыковую обстановку общения. Хотя эти механизмы отличаются разнообразием и тонкостью, хотя многие из них еще не познаны или недостаточно поняты, все же можно выделить две основные сферы прагматической функции: сферу речевых актов и сферу индексных выражений. Главная мысль, лежащая в основе понятия речевого акта, состоит в том, что, помимо выражения собственно смысла, предложение может также совершать некоторое действие; оно может утверждать нечто, спрашивать о чем-либо, приказывать, предупреждать, обещать и т. п.; все это суть акты, которые совершает говорящий, высказывая то или иное предложение. Индексное выражение — это такое выражение, смысл которого определяется внеязыковым контекстом его употребления; примерами индексных выражений могут служить личные местоимения, указательные местоимения, наречия времени или места, показатели глагольного времени и т. п.

Понимаемая таким образом прагматика исследует типы употребления, к которым говорящий относит свои высказывания, и роль контекста при определении способа понимания высказывания. С этими двумя параметрами языкового употребления соотносятся нормы правильности или уместности высказывания; нарушение этих норм и приводит к тому, что мы можем назвать прагматическим отклонением. Эти нормы называются разными исследователями по-разному: принципы, соглашения, пресуппо-

зиции. Но независимо от названия они, в сущности, сводятся к определенному набору молчаливо подразумеваемых исходных положений, относящихся к тем правилам, которые в типичных случаях соблюдают говорящий и его слушатели в ситуации языкового общения, и к той роли, которую играет в этой ситуации внеязыковой контекст³. Коль скоро имеются некоторые нормы, они (как всякие нормы) могут быть нарушены; если нормы относятся к участникам речевых актов или к роли, выполняемой в таких актах внеязыковым контекстом, то любое нарушение этих норм мы можем считать прагматическим отклонением. В следующих разделах мы рассмотрим несколько разновидностей такого отклонения.

2.1.1. Аномальность речевого акта. Интересное обсуждение отклонений (аномалий), проистекающих из нарушения норм, регулирующих речевые акты, дано в работе [3]. Анализ, предложенный в этой работе, основан на теории речевых актов Дж. Остина [1]. В этой теории Остин различает локутивные (L), иллокутивные (I) и перлокутивные (Р) акты. Эти акты представляют три способа обращения со словами, и Остин определяет их следующим образом:

Акты говорения: локуции (L);

Акты, совершаемые при говорении: иллокуции (I);

Акты, совершаемые посредством говорения: перлокуции (Р).

Пример Остина, цитируемый в [3]:

(L): He said to me, "Shoot her!"

'Он сказал мне: «Застрели ее!»'

(I): He urged me to shoot her

'Он побуждал меня застрелить ее'.

(Р): Не persuaded me to shoot her.

'Он уговорил меня застрелить ее'.

Далее, с любым высказыванием (U) могут быть соотнесены некоторый смысл (М) и иллокутивная сила (F).

Опираясь на эти понятия, Коэн предлагает следующую общую схему речевого акта:

L → I → Р

U [M, F]

Пунктирные линии на этой схеме указывают, что смысл высказывания реализуется как локуция, а его иллокутивная сила —

как иллокуция. В связи с эффектом, производимым иллокуцией, Коэн вводит разграничение прямых и ассоциированных перлокуций. Все перлокуции, проистекающие из локуции, являются прямыми, а ассоциированные перлокуции составляют соответствующее подмножество этих последних, а именно: они, так сказать, соответствуют вызывающим их иллокуциям. Так, иллокуция угрозы может надоедать кому-либо, забавлять или же устрашать кого-либо. Все эти последствия иллокуции будут прямыми перлокуциями, но только последнее будет ассоциированной перлокуцией. Понятие ассоциированной перлокуции существенно для Коэна потому, что оно фигурирует в одном из нижеприведенных критериев (е), определяющих то, что Коэн называет прозрачным речевым актом. Полный набор критериев Коэна таков:

(a) Высказывание U имеет один буквальный смысл.

(b) Смысл того, что говорится в локуции L, есть смысл высказывания U.

(c) Иллокутивная сила высказывания U указана в самом U.

(d) Иллокуция I есть активатор иллокутивной силы высказывания U.

(e) Существует по меньшей мере одна перлокуция Р, прямо ассоциированная с иллокуцией I, и все участники речевого акта допускают возможность того, что Р возникает в результате I.

Хотя Коэн и говорит, что речевые акты обычно не прозрачны, мы имеем право, как мне кажется, считать, что критерии (а — е) задают нормы правильности речевых актов, поскольку если некий смысл присваивается непрозрачному высказыванию, то такое присвоение требует выполнения некоторых умозаключений на основе признаков контекстной ситуации, в которой делается высказывание, тем самым выходя за пределы области, охватываемой критериями (а — е). Необходимость выполнения этих дополнительных умозаключений можно, таким образом, рассматривать как сигнал того, что данное высказывание аномально в том или ином аспекте.

Приступая к обсуждению иллокутивного отклонения, Коэн прежде всего указывает, что критерии (а — е) объясняют случаи семантического отклонения, а именно те случаи, в которых прозрачность утрачена на уровне смысла высказывания, то есть отклонение проявляется в локуции, например: Men are wolves 'Люди — волки'. В подобных случаях отсутствие прозрачности является следствием действия механизма семантического истолкования (semantic construal), который учитывает только значения слов в высказывании. Коэн далее предполагает, что есть и такие случаи, когда прозрачность утрачивается на уровне иллокутивной силы высказывания. Это означает, что аномальна

именно иллокуция. Для иллюстрации этого последнего типа отклонения Коэн приводит следующие примеры:

(2) I promised that I was in Chicago yesterday

'Я обещал, что я вчера был в Чикаго'.

(3) I promise to live past 1992

'Я обещаю жить после 1992 года'.

В (2) и (3) иллокутивная сила выражена эксплицитно посредством перформативного глагола promise 'обещать'. Однако ни в (2), ни в (3) нет иллокутивного акта обещания. В (2) реализация иллокутивной силы блокируется потому, что одно из условий, регулирующих обещание, состоит в том, что обещаемое должно относиться к будущему, а это условие не согласуется с временем глагола в дополнительном придаточном предложении. Таким образом, в (2) отклонение является функцией высказывания. Однако (2) отличается от предложений типа Men are wolves тем, что его аномальность есть не просто функция значений слов, а функция этих значений в их отношении к иллокутивной силе. Присвоение высказыванию (2) некоторого смысла тем самым предполагает истолкование иллокуции на основе иллокутивной силы обещания, которая должна быть согласована со смыслом, передаваемым частью высказывания, не включающей перформативного глагола. В данном случае истолкование касается такого иллокутивного акта, который представляет собой нечто вроде утверждения или уверения [3, р. 682].

В (3) мы сталкиваемся с проблемой иного рода. Иллокуция обещания отменяется здесь не по соображениям времени, поскольку в этом случае обещаемое действительно относится к будущему. Таким образом, отклонение здесь не является собственной функцией высказывания. Проблема в случае (3) состоит в том, что говорящий не может гарантировать выполнение обещания, содержащегося в данном высказывании, но эта неспособность никак не отмечена в самом высказывании. Иллокуция, реально передаваемая в (3), есть скорее иллокуция надежды или желания. Однако для истолкования этой иллокуции на основе (3) следует обратиться к тем соображениям, которые выходят за пределы самого высказывания.

Коэн рассматривает другой пример:

(4) I beg you to get well

'Я прошу вас быть здоровым',

в котором иллокуция также не является актом просьбы, хотя мы имеем здесь перформативный глагол beg 'просить, умолять'. По поводу (4) Коэн пишет: «Произнести фразу I beg you to get well не значит просить о чем-либо именно потому, что перлокутивные эффекты, ассоциируемые с актом прошения, в данном случае просто неуместны» [там же, с. 683]. По-видимому, аналогичным доводом можно воспользоваться для объяснения того,

почему в (2) и (3) иллокутивная сила обещания не реализуется. Мы могли бы сказать, что ассоциированная с обещанием перлокуция есть ожидание его будущего выполнения. В (2) эта перлокуция отменяется самим высказыванием, а в (3) — нашим знанием условий, регулирующих жизнь.

Анализ примеров (2) и (3) у Коэна показывает, что высказывания могут употребляться таким способом, который делает их аномальными. Предложение может выражать обещание или просьбу, но обстоятельства его употребления могут быть таковы, что оно понимается как осуществление чего-то совсем другого. Коэн называет такие речевые акты фигуральными (figurative), поскольку для получения их действительного смысла требуется особое истолкование. Поскольку это истолкование предполагает обращение к признакам, лежащим вне пределов высказывания, и поскольку эти признаки связаны со способом употребления высказывания, мы можем говорить в подобных случаях о прагматической метафоре.

2.1.2. Индексные отклонения. Использованная Коэном аргументация может быть применена, mutatis mutandis, и в другой сфере прагматики — сфере индексных выражений. И с этой точки зрения высказывание может быть употреблено таким способом, который делает его аномальным. Более того, и здесь выделяются два типа отклонений — в зависимости от того, является ли отклонение, включающее индексное выражение, функцией самого высказывания или же обусловливается также экстралингвистическими факторами.

Как было указано выше, индексное выражение — это такое выражение, смысл которого определяется внеязыковым контекстом. Другой способ трактовки индексов — это трактовка их как знаков, смысл которых меняется в зависимости от временной или пространственной ориентации их употребления (таковы глагольные времена и некоторые наречия) или в зависимости от объектов, положений дел, имеющих место в обстановке их употребления (таковы личные и указательные местоимения)⁴.

Дата добавления: 2014-11-20