Елена Качур 5 страница

— Нехорошо! Ай, ай, как нехорошо,— покачал он лы­сой головой.

— Что нехорошо?— в недоумении спросил Чухрай.

— Не понимаешь? Ай, ай! А еще старый человек.— Ашот вдруг вскочил с подушки и пощупал переливающиеся под сукном жупана мускулы Кондрата.

— Ты гляди, Чухрай, гляди! Ему не солью торговать. Ему саблей золото добывать. Худо ты, старый человек, научил молодого. Ай, как худо!— закричал хозяин.

Но, быстро успокоившись, снова сел рядом и еще под­лил вина в кружки гостей.

— Пейте — это я так,— сказал он, словно извиняясь за свою горячность.— Душа у меня болит, когда вижу, что хорошие джигиты зря пропадают. Мне джигиты вот так нужны,— провел ладонью по волосатому кадыку своей тол­стой шеи Ашот. И, понизив голос, добавил:— Такие, как вы, джигиты нужны. Поступайте ко мне служить. Джурами сделаю. Работа легкая: то скот перегонять, то худых людей рубить. Если дело опасное — в долю брать буду. Со­гласны?

— Да ты постой торопиться. Мы к тебе по другим де­лам. С ними покончить надо, а потом за новые браться,— отметил Чухрай.

— Правильно,— согласился Ашот.— Давай кончать бу­дем старые дела.

— Так вот. Говори, Кондрат, что хотел...

— Меня Лука-сербиянин просил увидеть Николу Аспо- риди. Слово ему передать,— сказал Кондрат.— Ты помоги к нему в кофейню пройти.

— И все?— спросил Ашот.

— Все.

— А твое дело? — обратился он к Чухраю.

— Жинку ищу полоненную. След ее найти...

Ашот захохотал.

— Да я тебе вместо нее десять баб найду,— сказал он, подмигивая.

— Мне и ста не надо за жинку мою,— нахмурился Чухрай.

Лицо Ашота стало серьезным.

— Все сделаю... А служить ко мне пойдете?

— Ты, хозяин, сначала сделай, что просим, а потом уговор держать будем,— отставил кружку с вином Конд­рат.— Негоже так!

— Ай, горячий какой! — вскочил с подушки Ашот и взял за плечи Кондрата.— Не сердись. Садись, пей вино.

— Не горячись, Кондрат,— сказал Чухрай.

Молодому казаку хотелось встать и выйти из комнаты.

Но, подумав, он пересилил себя. Не стоило ссориться с Ашотом, который при желании мог сделать много плохого всем его товарищам. И Кондрат взял кружку в руки.

— Вот так будет лучше,— проговорил удовлетворенно Ашот,—Зачем горячишься? Ведь худо теперь вам, запо­рожцы! Царица Сечь вашу закрыла... Куда вы денетесь? В холопы пойдете? Под нагайки панские?.. Трудно вам, но я вас выручу. У меня храбрый джигит всегда дело себе найдет и золото заработает. Много, много золота.

— Хвастаешь? Что золото твое, когда ты сам под тур­ком живешь. Захочет турок и отнимет...— сказал Кондрат.

— Не знаешь ты! Клянусь святым крестом и Маго­метом, что турки у меня вот где. — Ашот сжал короткие толстые пальцы в кулак.— Вот где!

— Да, видали мы, как ты только что зад целовал одно­глазому,— насмешливо прищурился молодой казак.

— Дурень! Ай, какой дурень!— вскипел хозяин.— Что ты видел? Ничего ты не видел! Знаешь, кто одноглазый? Это мой лучший кунак Халым. Я с ним дела делал! О! Халым большой человек! Такого не грех и в зад поцеловать. Он доверенный человек Ахмета-паши, домоправитель его и главный шпион. Вот кто такой Халым! У него только один глаз, но видит он все, словно шайтан. Недаром сами турки зовут его всевидящим оком паши. Но я скажу лишь одно слово, и Халым сделает для меня все. Скажу ему узнать о твоей жинке, Чухрай,— узнает. А скажу всех вас в море утопить вместе с солью вашей — янычары Халыма уто­пят!— Ашот с торжеством посмотрел на чумаков.

Кондрат хотел было ему ответ дать, но Семен незаметно ткнул его локтем под ребро — лучше, мол, помолчи.

— Ты прав, Ашот. Кондратка горяч, по молодости не разумеет многого. Ты помоги нам, а мы у тебя в долгу не останемся,— сказал старый запорожец, поднимаясь.

— Это другое дело,— улыбнулся Ашот и несколько раз хлопнул в ладоши.

В комнату вошел молодой татарин и вопросительно по­смотрел на хозяина.

— Проведи к Николе Аспориди этих,— Ашот показал на чумаков.— Обратно вернешься с ними к вечеру. Будут спрашивать, кто они, скажешь — мои люди. Понял?

Чумаки с татарином пошли в Хаджибей.

XXI

ВОЗЛЕ КАМЕННОГО ГНЕЗДА

Кондрат шел со своими спутниками по солончаковой низине, отделявшей перешейком морской залив от двух ба­лок — Водяной и Кривой, а также от большого Хаджибейского лимана.

— Низина эта Пересыпью зовется. Она море от лимана «пересыпала» — отсекла. Но весной иногда беда здесь бывает. Полая вода из балок сюда врывается и затопляет Пересыпь. Тогда лиман снова сливается с морем — буйно шумят морские волны по всей округе, широко разливаясь до самого крутого берега, где султанская крепость стоит,— рассказывал Чухрай Кондрату о местах, по которым лежал ихпуть.

Хурделица не перебивал Семена. Молодой казак цеп­ким взглядом ощупывал дорогу, чтобы не забыть ничего примечательного и в точности потом нанести виденное на берестяной чертеж, который бережно хранил на груди под «свиткой. На середине Пересыпи они увидели до сотни слеп­ленных из глины маленьких хаток. Около них на шестах сушились сети, снасти рыбачьих лодок — паруса, канаты. Тут же, в холщовых шароварах и свитках, чубатые, почерневшие от солнца, рыболовы конопатили и смолили широ­кие плоскодонки.

— Гляди, наши, гультяи запорожские. Утекли сюда от кабалы панской да попали в ярмо султанское,— сказал ти­хо Семен.

— Бог в помощь, браты.— Оба чумака сняли шапки, когда поравнялись с рыбаками.

— И вам того же! Откуда будете?— откликнулись те.

— С Тилигула за солью сюда приехали.

— Как там у вас?

— Известно как — немного легче, чем у вас... Ведь где от басурман подалее, там и легче,— ответил Кондрат.

— Оно верно. Султанцы обижают нас шибко,— поко­сился на татарина остроскулый рыбак.— Мы рыбешкой перебиваемся, так янычары лучшую рыбу отнимают.

— Тяжело... Домой бы возвратиться,— вздохнули дру­гие.

Воцарилось молчание.

— Может, зайдете в курень юшки нашей отведать? — предложил один из рыбаков, но Кондрат с Семеном отка­зались.

Хотя им и хотелось отведать хаджибейской ухи, да уж очень спешили. Времени было в обрез.

Чумаки прошли около двух верст по Пересыпи, подня­лись на возвышенность, где расположилась крепость с ее форштадтом и слободой.

Вправо от зубчатых стен, за распаханными полями бе­лели хаты.

— Слобода молдаванская. В ней волохи и наши живут, а где и ордынцы, что на землю осели,— сказал Чухрай.

Татарин повел их к крепостному форштадту.

— Здесь у форштадта поселились турки и ордынцы. Наших мало. Разве что невольники турецкие да «тер-оглы», что значит «потеющие люди»: шорники, ковали, шевцы, чеботари. Они хотя и вольные, но на турка гнут спину почище заневоленных,— объяснял Чухрай.

Кондрат заметил, что форштадт состоит весь из крытых шкурами землянок, лишь несколько домов было построено из известкового камня. Недалеко от крепости возвышался большой дом, где, по словам татарина, жил сам паша со своим гаремом. Рядом с дворцом желтел осенней листвой обширный обнесенный высоким забором сад.

Вокруг Хаджибея, на приморских холмах и в самом форштадте, было много растительности. Вся площадь впе­реди крепостных стен обросла мелким кустарником, а на «клонах берегов шумели рощицы.

Форштадт спускался к морскому заливу длинной обрывистой балкой. Здесь глаза Кон­драта заметили широкий ручей, из которого женщины с закутанными в черные шали лицами черпали медными кув­шинами воду.

Форштадт со стороны степи начинался похожей на сарай постройкой. Это и была кофейня Николы Аспориди. Тата­рии пошел вызвать ее хозяина, а оба чумака прилегли под кустом у дороги.

Ждать им пришлось недолго. Татарин вернулся с вы­соким горбоносым человеком, у которого на курчавых се­деющих волосах алела вышитая серебром тюбетейка.

— Я Никола Аспориди. Вы от Луки?— спросил он чу­маков.

Кондрат отвел его в сторону и дал ему в руки половин­ку разрезанной свинцовой пули. Что-то похожее на улыбку мелькнуло в черных грустных глазах Аспориди. Он вынул из кармана другую половину пули и сложил их вместе. По­лучился гладкий свинцовый шарик.

— Все верно. Ты не обманываешь. Как звать тебя, ка­зак?— спросил Никола.

— Кондрат. Сын Хурделицы. Лука велел мне запом­нить слова твои.

— Так слушай, Кондрат. Скажи Луке, что соседи го­товятся к трапезе. Дом сей расширяют,— Никола показал рукой на крепость,— чтобы гостей принять поболее. Разу­меешь? Соседи закуску готовят добрую. Морем подвозят. Вот-вот пир начнется! А еще скажи — слух есть, из Оча­кова скоро голубок привезут, чтоб за море отправить. Не забудь ничего, что сказал тебе. А теперь иди, скорее иди. Время недоброе. Ашоту скажи, что Лука о ценах на овес и жито меня спрашивал, продать хочет. И не спорь с ним. Ну, прощай! Даст бог, еще встретимся.— Аспориди груст­но улыбнулся.

На этом они расстались.

К вечеру Чухрай с Хурделицей были уже в усадьбе Ашота. Семен решил остаться у барышника.

— Послужу у идола этого. А ты, Кондрат, еоль мою продай сам, гроши отдай Буриле — за ним не пропадут,— сказал он Кондрату. И сколько тот ни отговаривал Семена, старый казак упрямо стоял на своем.

— Останусь. Жинку вызволить треба...

Кондрат понял, что, пообещав Чухраю помочь выручить из плена жинку, Ашот этим самым взял его на крепкий ар­кан. Молодому казаку очень не хотелось расставаться с Чухраем, он искренне привязался к нему. «Погубят здесь старого басурманы, ей-богу, погубят»,— с тоской думал Кондрат. Поэтому немало сил стоило ему скрыть свою не­приязнь к Ашоту, которого он подозревал в коварном умыс­ле против своего друга.

Барышник же изо всех сил старался в этот вечер уго­ворить и Кондрата поступить к нему на службу. Ашоту понравился атлетически сложенный, смелый, сметливый ка­зак. Барышник понимал, что если его взять в руки, то он, пожалуй, заткнет за пояс любого джигита из его шайки. И он снова и снова угощал Хурделицу вином, стараясь заманить его всякими посулами. Но чем красноречивей делался барышник, тем угрюмей и молчаливей становился Кондрат. Наконец, выведенный из терпения очередным рас­сказом Ашота о том, как вольготно живут джигиты его шайки, Хурделица резко отодвинул от себя кружку, рас­плескав вино:

— А ты, хозяин, видел сапсана — ястреб есть такой? — спросил он барышника, побледнев от гнева.

— Знаю, видел сапсана,— кивнул удивленный стран­ным поведением гостя Ашот.

— Так разве ты не ведаешь, что сапсан падаль не жрет, как стервятник иной?.. Ты что на нее казака манишь?— Кондрат так схватил барышника за нашейный шарф, что его красное лицо стало сизым. Еще миг — и хряснули бы у Ашота шейные позвонки. Да Чухрай широкой ладонью что есть силы ударил Кондрата между лопаток. Хорошо ударил! Словно раскаленным железом пропечатал спину. И вовремя, не то быть бы беде. Боль заставила одуматься Хурделицу. На ум пришли слова Аспориди: «Не спорь с Ашотом». Кондрат выпустил шарф задыхающегося барыш­ника.

— Прости, хозяин, пошутил малость,— сказал он Ашоту.

Тот с обиженным видом сел на место. Но недобрые огоньки вскоре погасли в его глазах.

— Шайтан, силен, как бык, чуть шею не свернул,— сказал он восхищенно.— Вот джигит! — И ткнул толстым пальцем в Кондрата.— Шайтан! Горячий больно!..

— Не понял Кондрат. Молод, горяч,— поддакнул ему Чухрай.

— О! Джигит! Настоящий! Я тебя, как сапсана-ястребa, выпускать буду, чтоб кровь лилась с твоей сабли, как с клюва сапсана... О падали и не думай,— вдруг наклонился к Кондрату Ашот и снова зашептал на ухо:— Иди ко мне служить, не пожалеешь. Большие дела делать будем.

Кондрат стал бледнеть от злости.

— Не понял ты,— начал было он. Но Чухрай незамет­но больно сжал его за локоть.

— Ашот, пущай он мою и свою соль отвезет. Потом приедет и к тебе придет.

Барышник вопросительно глянул на обоих.

— Придет. Куда ему деваться,— заверил Чухрай, неза­метно подмигнув Кондрату.

Его слова убедили Ашота. Он улыбнулся. Семен бесце­ремонно, чтобы молодой казак не брякнул чего лишнего, вытолкал его за дверь.

Кондрат вышел из душной горницы в прохладный мрак осенней ночи и с облегчением вздохнул. Влажные звезды сверкали над головой. Он лихо заломил шапку и пошел не­твердой походкой к лиману, что серебрился лунной до­рожкой.

Незаметно он добрел до табора. Его окликнул знако­мый голос часового.

— Стой! Кто будешь?

— Кондрат,— весело ответил Хурделица и пошел от­дыхать на пахнущую степью солому.

Ранней зарею чумаки снялись в обратный путь.

Кондрат, лежа на возу, вырезал на берестяной коре концом щербатого ножа пятиугольную крепость с тремя башнями и подходы к ней. На сердце у молодого казака было тревожно.

На дороге все чаще и чаще встречались отряды ордынской конницы, спешившей к Хаджибею. Ордынцы недоб­рым взглядом кололи чумаков, но, увидев пайцзу сераскера, молча пропускали обоз.

Затаенная сдержанность татар была подозрительна.

— Недоброе у них на уме,— говорил Корж, и Конд­рат жалел, что с ним нет ни Луки, ни Чухрая. «Эти бы наверное, догадались, что затевают басурманы...» — ду­мал он.

В Нерубайском чумаков встретил Лука, вернувшийся из Очакова. С ним был невысокого роста щуплый молдава­нин, одетый в ордынскую одежду. Лука, выслушав Хурделицу, который передал ему слова Николы Аспориди, на­хмурился.

— Войну турок затевает. В Очакове, что и в Хаджибее, янычары и ордынцы собираются, — сказал серб. Он пошептался с молдаванином, который тотчас сел на невы­сокого коня Луки и поскакал в сторону Тилигула.

Чумацкий обоз продолжал свой путь к слободе.

На душе у Кондрата было неспокойно.

XXII

НАБЕГ

Недаром тревожилось сердце Кондрата. Грянула гроза над его счастьем. Ее принесли черные тучи из-за моря, из турецкой столицы Стамбула, где жил султан.

Султан, восседая на позолоченном троне из слоновой кости, часто принимал английского и прусского послан­ников.

Речи их были для султана слаще шербета. Посланники клялись султану, что если он объявит новую войну Рос­сии, то Швеция тоже ударит по московитам. Они обещали Турции нейтралитет Австрии — лукавой союзницы рус­ских. Обещали щедро помочь деньгами. Их посулам пове­рил султан, который, как и весь его диван, как все визири, как все паши и янычары, только и мечтал о том, как бы поскорей вернуть утраченные в прошлой несчастливой вой­не с гяурами приазовские и причерноморские земли. А в первую очередь — жемчужину из жемчужин — Крым. Ведь только победой в новой войне с Россией можно восстано­вить сильно поколебленный как внутри, так и вне страны авторитет султана.

Речи посланников придали мужества султанскому серд­цу, и он твердо решил нарушить мир с русскими, заклю­ченный пятнадцать лет назад, в 1774 году, в деревне Кючук-Кайнарджи.

Слух о скорой войне с восторгом был принят ханами, мурзами, беями татарских орд, кочевавших по степям хан­ской Украйны. Они воспылали воинственным духом: если по воле аллаха войско султана разгромит русских, настанут прежние привольные времена. Можно будет опять без­наказанно совершать набеги на Украйну, Польшу, Россию за ясырем. Опять тысячи связанных гяуров погонят правоверные воины Магомета на невольничьи рынки, и снова разбогатеют ордынские улусы. А если уж грянули султан­ские пушки, то зачем дальше терпеть проклятых гяуров, что оскверняют землю, где пасут свои стада сыны проро­ка... И ордынские джигиты стали поспешно точить кривые сабли, заготовлять сыромятные ремни для невольников...

После ухода чумаков жизнь в слободе потекла сонно, как пересыхающий от жары ручей. Звонкая пора полевых работ и обмолота хлеба давно окончилась, и ленивая ти­шина залегла в степи, где в безымянной балке приютилось около сотни понор.

Настала поздняя теплая причерноморская осень. Ко­роткие дни были безветренны, солнечны, окрашены яркой желтизной увядающей листвы.

Все было спокойно. Только раз, после ухода чумаков, тишину балки всколыхнули чужие голоса и быстрый цокот лошадиных копыт. Это к Кондратовой поноре подъехал не­большой отряд ордынцев. Толстогубый Ураз-бей спрыгнул с лошади и, переваливаясь на кривых ногах, обошел в со­провождении двух аскеров-телохранителей опустевшую усадьбу. Заглянул в незапертую дверь горенки, в погреб, в хлева.

Убедившись, что хозяева давно покинули свое жилье, ордынцы взяли по большой охапке сена из двух огромных стогов, что стояли у Кондратова двора, и уехали.

Мирное поведение ордынцев успокоило слобожан. Толь­ко Бурило, когда узнал о таком наезде, насупился.

— И понору Кондрата не разбили и даже стога его не сожгли? Э, э, плохо дело наше, слобожане. Лучше бы та­тарин всю усадьбу Хурделицы с лица земли стер... А раз этого не сделал, значит, другое удумал. Быть беде! Стар я, не верю в доброту ордынскую...

Слова Бурилы смутили многих. Но дни шли за днями, татары больше не появлялись, и слобожане постепенно по- вабыли о предостережении старого запорожца.

Забыла об этом на беду свою и Маринка. Она вместе с матерью Кондрата Охримовной и старухой-сербиянкой жила на хуторе деда, в десяти верстах ох слободы, в тай­ном степном овражке.

Дорогу туда не знали не только ордынцы, но и слобо­жане. Склоны тайного овражка густо поросли терновником. Ни конному, ни пешему туда не пробраться. Правда, была тайная тропка.

Иван Бурило строго-настрого наказал женщинам ни­куда из зимовника не уходить, чтобы не раскрыть чужим своего убежища. Он и сам навещал их изредка.

С утра до поздней ночи не покладая рук работала Ма­рина по хозяйству. То рыла новый глубокий колодец (в старом, зимовницком, вода была солоновата), то выде­лывала шкурки, снятые с забитых баранов, то до полуночи ткала и пряла. Охримовна, глядя на ее прилежание, не могла нарадоваться: хорошая жена будет у ее сына — ра­ботница золотая, хозяйка разумная. А старуха-сербиянка тайком вздыхала. Уж больно напоминала эта девушка не­усыпным хозяйским нравом ее сноху Янику — жену Луки, что угнали проклятые турки в неволю.

Однако, как ни загружала себя работой Маринка, тоска ее по милому не только не проходила, а усиливалась. Образ любимого постоянно вырастал перед ней. То она видела его перед собой вернувшимся из удачного похода, покрытым пылью далеких дорог, радостным, простирающим к ней сильные руки. То мрачные мысли заслоняли этот образ, и ей рисовалась картина боя казаков с ордынцами. Маринке представлялось, что Кондрат сбит ударом турецкой сабли и кровь бежит из его рассеченной груди. В такие минуты девушка вскрикивала, работа валилась у нее из рук.

— Что с тобой?— спрашивала Охримовна, осеняя ее крестным знамением.— Нечистый, что ли, мутит?..

— Так, думка одна невеселая. Кондратко вспомнился,— отвечала Маринка.

— А ты не печалуйся о нем, не надо! Вернется он не­вредимый,— успокаивала ее, сама тайком вздыхая о сыне, Охримовна.

Но тоска и тревога Маринки по любимому все росла.

Теперь Маринка в душе проклинала себя, что отпустила Кондрата в опасный чумацкий путь. Не надо ей никакой соли, никаких денег. Она готова и невенчанной пойти за милого замуж, лишь бы не подвергать его жизнь опас­ности.

Маринке нужно было одно — лишь бы Кондрат, жи­вой- здоровый, поскорей возвратился домой.

Тоска извела девушку. Румянец сошел с ее щек, вес- пушки, ранее незаметные, теперь явственно обозначились па лице, бледно-синие глаза потемнели, стали задумчивыми.

Маринку неудержимо тянуло к старой вербе, где было (только встреч с Кондратом...

Бурило строго-настрого запретил ей отлучаться, и Ма­ринка не без колебаний решилась нарушить запрет деда.

Однажды, когда на обеих старух напала послеобеденная дрема, девушка надела свой запорожский костюм, взяла оружие, оседлала коня, выехала из зимовника и помчалась к Лебяжьей заводи.

Осень уже оголила ветви деревьев, но на старой вербе еще держался золотой наряд. И теперь каждый сохранив­шийся пожелтевший листочек казался Маринке дорогим знакомцем—свидетелем ее встреч с любимым. Взволнован­ная нахлынувшими воспоминаниями, девушка спрыгнула с копя и легла ничком в траву у корней вербы. Здесь не пе­ред кем было таить своих чувств, и слезы ручьем полились из девичьих глаз...

Тревожное ржание коня напомнило Маринке, что пора возвращаться домой. Обратно к зимовнику она ехала та­кая же грустная. Слезы нисколько не облегчили тоски, н по-прежнему ее мучило какое-то смутное предчувствие беды.

Уже у самых кустов терновника, когда она въехала на тропинку, ведущую к зимовнику, Маринка услышала дале­кий конский топот и, оглянувшись, увидела скачущий к ней большой отряд татар. Девушка невольно хлестнула коня, направив его дальше по тропе. Но тут же остановила ло­шадь, выпрыгнула из седла, сняла с плеча ружье, взвела курок и прицелилась.

Отчаяние овладело Маринкой. Ведь это она привела сюда ордынцев — на погибель себе и двум старым женщи­нам. Так пусть же ее растопчут ордынские кони! Она готова смертью искупить свою вину... Она не сдастся в нево­лю, Прощай, любимый Кондратко, прощай, дед Бурило!..

Метким выстрелом Маринка сбила переднего всадника. Наряжать ружье времени уже не было — все равно тата­ры успеют доскакать раньше. Она выхватила из ножен саблю. Но ей не удалось взмахнуть острым клинком. Петли двух арканов, брошенных одновременно, стянули ей горло, повалили на землю — под копыта скачущих ордынских лошадей.

Через минуту Маринка, облитая кровью, стояла перед кривоногим толстогубым ордынцем. Ураз-бей восхищенно буравил ее маленькими косыми глазками.

— Хороша девка! Красивая девка! За нее сам паша очаковский много денег даст. — И он без злобы два раза стеганул нагайкой Маринку по лицу.

Остальное было хуже самого страшного сна. На ее гла­зах ордынцы зарубили Охримовну и старуху-сербиянку — мать Луки. Затем, желая уничтожить нечистых, по- мусуль­манским представлениям, животных, загнали в хлев огром­ную свинью с десятью поросятами, забросали хворостом и подожгли. Свиньи подняли визг...

Позади испуганного стада коров погнали ордынцы в свой улус Маринку с завязанными сзади руками.

XXIII

ДИКОЕ ПОЛЕ

В ту ночь Ивана Бурилу разбудил стук в дверь его поноры.

— Открой, хозяин, открой! Худа не будет! Открой!— кричали по-татарски в перерыве между ударами.

Старый запорожец понял: ночное посещение ордынцев означает внезапный набег на слободу. Бурило за свою дол­гую жизнь на Ханщине изучил татарские обычаи и всегда был готов к любым хитростям незваных гостей. Поэтому он поспешно оделся, взял оружие, с которым никогда не расставался, и спокойно отодвинул камень в углу горенки. В земляном полу открылось отверстие, в которое мог сво­бодно пролезть человек. Это был подземный ход в тайный погреб.

Бурило влез в отверстие, затем закрыл его, придвинув камень на прежнее место. Старик прошел в погреб, а из не­го скрытым ходом в заросли терновника. В кустарнике пролегала тропинка, ведущая за слободу, в степь.

По тропинке Бурило полз так, что ни одна веточка ку­старника не шелохнулась. Очутившись в безопасности, он осторожно приподнялся и осмотрелся.

Слободская балка была озарена пламенем горящих понор. Стояла безветренная ночь, и языки огня столбами поднимались к звездам. Крики людей, рев испуганного ско­та, редкие выстрелы сразу все объяснили Буриле. Он по­нял, что его родная слобода сделалась жертвой внезапного хорошо подготовленного нападения большого отряда ордын­цев. Вступать сейчас в борьбу с ворвавшимися в селение татарами было бесполезно. Разве могут сонные захвачен­ные врасплох жители оказать сопротивление вооруженным до зубов воинам? Надо как можно скорее спешить к зи­мовнику — спасать Маринку и старух...

Бурило медленно пополз дальше, в степь. Его осторож­ность оказалась не лишней. Он увидел фигуру татарского всадника. Ордынцы всегда окружали местность, на кото­рую совершали набег, кольцом стражи, чтобы никто из жителей не мог спастись от их сабель. Вот когда старому запорожцу пригодилась пластунская выучка!

Бурило неслышно подполз к всаднику. Тот не успел и охнуть, как казачий нож ударил его под левую лопатку. Татарский конь бешено захрапел, встал на дыбы, но силь­ная рука Бурилы укротила его, и он покорно понес его к зимовнику.

Холодный рассвет застал Бурилу на пепелище зимов­ника. Роняя слезы, он рыл глубокую могилу.

Скоро могильный холм прикрыл изуродованные тела двух пожилых женщин.

Возвратясь в свой зимовник, Бурило сразу же собрал­ся в погоню за ордынцами. Он хотел догнать татар и от­бить Маринку. Мысль, что она сейчас находится в неволе, привела старика в мрачное исступление. Он решил: или освободит Маринку, или погибнет под саблями татар.

Две версты гнал Бурило коня по ночной степи, по сле­дам татар, пока трезвый расчет опытного воина не взял верх над чувствами. «После набега ордынцы крепко сторо­жат пленников и свой улус. Разве мне, старому, одолеть их стражу? Погибну только зря— все равно не отбить Ма­ринку у татар. А погибну — кто тогда ей подмогу даст? Вот через несколько дней вернется Кондрат с чумаками — тогда иное будет»,— решил Бурило и повернул коня обрат­но к зимовнику.

Только люди железной воли, много горя хлебнувшие на своем веку, могут так сразу подчинить голосу разума свое сердце. Старый запорожец был из числа таких людей.

Воротясь в зимовник, он всю ночь откапывал под тлею­щими развалинами поноры тайник, до которого не смогли добраться грабители.

В тайнике были запасы зерна, вяленого мяса, вина, зелья, пороха.

Когда занялся рассвет, Бурило взял все необходимое и, вскочив на коня, поехал в слободу.

Еще в степи ветерок донес до него смрад пожарища и сладковатый запах горелого мяса. Въехав в балку, старый запорожец невольно спрыгнул с коня, сорвал с чубатой головы шапку и земно поклонился родной слободе. Вся она представилась ему в виде огромной спаленной могилы.

Среди обугленных деревьев и кустов из конца в конец по дну балки тянулись развалины понор, построек. Везде лежали тела убитых слобожан. Это были трупы малых де­тей, грудных младенцев, стариков, старух — тех, кто был плохим ясырем и не имел спроса на невольничьих рынках. Остальные жители — молодые и среднего возраста люди — были угнаны в неволю. Очевидно, много сонных казаков и казачек попало в полон. Их неожиданно опутали арканы коварных врагов.

Только немногие казаки-слобожане нашли смерть в не­равном бою. Они лежали неподалеку от своих жилищ, сле­тевшееся воронье уже клевало мертвых.

Бурило пошел к своей поноре и, к удивлению своему обнаружил, что его жилище и хозяйственные постройки уцелели. Только дверь поноры была выломлена. Еще боль­ше удивился старик, когда увидел в закутье своего коня. Он долго ломал голову: почему татары не разрушили его жилище и ничего не взяли из имущества, не угнали коня? Лишь потом он понял, в чем дело. Среди кочевников шла о нем слава как о колдуне. Сломав дверь, запертую изну­три поноры, и не обнаружив хозяина, ордынцы убедились, что он и в самом деле дружен с нечистой силой. Разве обыкновенный человек мог бы пройти сквозь стены? По­этому-то суеверные татары и не разрушили его жилище, не угнали коня. Кому хочется иметь дело с проклятым кол­дуном да еще ездить на его лошади?

Но как ни любил Бурило своего коня и родное жили­ще, ничто уже не могло его утешить. С глухой болью в сердце целые дни бродил он по слободе, хоронил мертвых.

По ночам старик плохо спал, слушая вой волков, кото­рые теперь целыми стаями осмеливались разгуливать по слободской балке. Старик с грустью видел, как на его гла­зах Дикое поле наступает на слободу, где еще несколько дней назад жило так много людей. Безымянное поселение исчезало, становилось логовом диких зверей.

Иван Бурило думал об одном — как расквитаться с те­ми, кто принес столько горя его родным и близким, как ос­вободить из плена внучку свою. С нетерпением ожидал он возвращения Кондрата.

XXIV

ОТЧАЯНИЕ

Только спустя неделю после набега татар в слободу вернулись из соляного похода чумаки. Как сыновей своих, обнял всех вернувшихся старый Бурило и поведал им про злодейство кочевников.

Слезы навернулись на казацкие очи — даже у тех, кто никогда до сих пор не плакал. Многие сразу схватились за сабли — в поход выступать на ордынцев! Но тут прозвучал голос Кондрата Хурделицы. Бледный от волнения, он со­рвал шапку с головы, ударил ею оземь и сказал:

— Куда вы, браты, пешими воевать собрались? Или на волах за ордой погонимся? Нам коней надобно! Без коня казак что сокол без крыльев... Так вот, пусть Лука- сербиянин нам сначала соль продаст, купит коней добрых для всех, вот тогда-то мы ударим по орде и людей своих выручим!

Подивились старые и молодые разумности его слов и согласились с ним. В самом деле — куда воевать, когда на всю слободу остались две лошади.

В тот же день Кондрат с Лукой побывали на могиле матерей своих. Поклонились невысокому холмику.

Горе еще сильнее сблизило их, и они простились, как братья, когда Лука повез в ближайшую слободу на прода­жу соль.

Вскоре серб вернулся из своей поездки. Он пригнал табун низкорослых выносливых татарских лошадей. Купил он их на деньги, вырученные от продажи соли. Оставшиеся золотые монеты Лука поровну разделил между чу­маками.

— Берегите деньги. Может, на них сродников выручать придется,— говорил он, отсчитывая монеты.

Но казаки хмурились. У сечевиков с давних пор повелось рассчитывать не на золото, а на свои острые сабли.

И сразу, в тот же день, повел Кондрат десятерых всадников отбивать у ордынцев угнанных в плен слобожан.

Степь затянуло бесконечным осенним дождем. Кони с трудом передвигались по вязкой грязи. Промокшие казаки пуще глаза берегли от льющейся с неба воды огненный бой. Кремневые ружья, пистолеты и порох прятали на груди. Но пережидать дождь никто не желал. Казаки понимали, что и так сильно запоздали с погоней.

Дата добавления: 2014-11-20