Книга вторая 18 страница. «Рвота, желтуха, судороги » Я механически взял листок

«Рвота, желтуха, судороги…» Я механически взял листок. Он пестрел алгебраическими уравнениями, но об алгебре мне сейчас думалось меньше всего. Я покачал головой и уже было протянул его обратно, но взглянул на Генри, и моя рука застыла. Я понял, что могу поставить на этой затее крест – прямо сейчас. Ему действительно требовалась помощь, иначе бы он не пришел ко мне.

Умолять его поберечь себя бесполезно, но не исключено, что, притворившись, будто говорю со знанием дела, я смогу разубедить его.

Я сел за стол и с карандашом в руке принялся продираться сквозь хитросплетения цифр. Уравнения концентрации никогда не были моим коньком в химии. Решать их довольно трудно, даже если требуется узнать концентрацию вещества, растворенного в известном объеме дистиллированной воды, а определить ее в телах неправильной формы было практически невозможно. Должно быть, Генри пришлось привлечь все свои познания в начальной алгебре, и, насколько я мог судить, он проделал неплохую работу, но если с этой задачей и можно было справиться, то явно не с помощью одной только алгебры. Человек, хорошо разбирающийся в высшей математике, возможно, смог бы добиться более‑менее убедительного результата. Я же позабыл и то немногое, что некогда знал, и, хотя мне удалось кое‑где подправить расчеты, получившийся ответ был, скорее всего, крайне далек от истины.

Я отложил карандаш и расправил плечи. На все про все у меня ушло примерно полчаса. Тем временем Генри взял с полки «Чистилище» и стал читать, уйдя в книгу с головой.

– Послушай, Генри…

Он поднял на меня отсутствующий взгляд.

– Вряд ли из этого выйдет толк.

Он закрыл книгу, заложив пальцем страницу:

– Я знаю, что допустил ошибку во второй части. Там, где начинается разложение на многочлены.

– Все в целом – достойная попытка, но, даже не вдаваясь в подробности, могу сказать, что без химических таблиц, практических навыков высшей математики плюс основательного знания химии здесь не обойтись. Иначе это не вычислить. Химическая концентрация, она даже не в граммах с миллиграммами измеряется, там другое – моли.

– Так ты можешь решить эту задачу?

– Боюсь, что нет, хотя я сделал все, что мог. В любом случае я не смогу дать тебе точный ответ. Профессору математики и тому пришлось бы здесь попотеть.

– Хм‑м… Вообще‑то я тяжелее Банни, – сказал Генри, глядя на листок поверх моего плеча. – Килограммов на десять. Это ведь должно сыграть мне на руку, так?

– В принципе – да, но при такой огромной погрешности в расчетах полагаться на эту разницу не приходится. Было бы килограммов двадцать, тогда еще…

– Яд начинает действовать спустя как минимум десять‑двенадцать часов, – не сдавался он. – Так что даже в случае передозировки у меня будет некоторое преимущество, запас времени. Имея противоядие…

– Противоядие? – ошарашенно переспросил я, откинувшись на спинку стула. – Такое вообще есть?

– Атропин. Содержится в белладонне.

– Господи, Генри, ты себя точно прикончишь – не одним, так другим.

– В небольших дозах атропин вполне безопасен.

– То же самое говорят о мышьяке, но я бы не стал это проверять.

– Их действие прямо противоположно. Атропин возбуждает нервную систему, учащает сердцебиение и так далее. Фаллотоксины, напротив, ее подавляют.

– Все равно звучит как‑то сомнительно – один яд противодействует другому.

– Вовсе нет. Персы были виртуозными отравителями, и по их свидетельствам…

Я вспомнил о книгах в машине у Генри.

– Персы?

– Да. Согласно знаменитому…

– Вот уж не знал, что ты умеешь читать на арабском.

– Я не умею, во всяком случае не очень хорошо, но они были профессионалами в этом деле, а нужные мне трактаты никто никогда не переводил. Я читал как мог, со словарем.

Я снова подумал о тех мельком виденных книгах: пропитавшиеся пылью страницы, разваливающиеся от времени переплеты.

– Когда это все было написано?

– Примерно в середине пятнадцатого века.

Я припечатал карандаш к столу.

– Генри, вообще‑то…

– Что?

– Ну… ты мог бы придумать что‑нибудь и получше. Нельзя же безоговорочно доверять каким‑то допотопным рецептам.

– Никто не умел применять яды лучше персов. Это настольные справочники, практические руководства, если угодно. Я не знаю ничего столь же точного и исчерпывающего.

– Но отравить – это одно, а вылечить – совсем другое.

– Люди пользовались этими книгами на протяжении веков. Достоверность изложенных там сведений не подлежит сомнению.

– Знаешь, я в общем‑то тоже уважаю древние знания, но не стал бы рисковать жизнью, полагаясь на какое‑то средневековое снадобье.

– Что ж, я могу проверить эти сведения где‑нибудь еще…

Фраза прозвучала без должной убедительности.

– Нет, правда, Генри, это слишком серьезно, чтобы…

– Спасибо, ты оказал мне большую услугу, – произнес он с беспощадной учтивостью и снова открыл «Чистилище». – Должен заметить, это не очень хороший перевод, – заметил он, небрежно листая страницы. – Если не знаешь итальянский, лучше взять перевод Синглтона – вполне дословно, хотя, конечно, никаких терцин там не увидишь. Для этого нужно читать оригинал. В величайшей поэзии музыка проступает, даже если ты не знаком с языком. Я страстно любил Данте, еще когда не знал ни слова по‑итальянски.

– Генри, – произнес я низким, предостерегающим тоном.

Он с досадой взглянул на меня:

– Послушай, что бы я ни предпринял, это так или иначе будет сопряжено с опасностью.

– И с идиотизмом, если ты погибнешь.

– Чем больше я слышу о круизе на баржах, тем менее страшной мне кажется смерть. Ты мне весьма помог. Спокойной ночи.

На следующий день, около полудня, ко мне заглянул Чарльз. «Ох и душно же здесь у тебя», – воскликнул он и, скинув пальто, бросил его на спинку стула. Волосы у него промокли, лицо пылало, на кончике красиво вылепленного носа дрожала капля воды. Он улыбнулся и смахнул ее.

– Главное, не вздумай выходить на улицу, – сказал он. – Погода ужасная. Кстати, не видел Фрэнсиса?

Я пробежал пятерней по волосам. Была пятница, на французский я не пошел и все утро провел, слоняясь по комнате, в отупении после бессонной ночи.

– Генри заходил вчера ночью, в первом часу.

– Правда? Что говорил? Да, чуть не забыл…

Он дотянулся до кармана пальто и достал что‑то завернутое в салфетки.

– Я тут сэндвич тебе принес, раз ты не ходил на обед. Камилла сказала, что тетка на раздаче видела, как я его украл, и поставила против моей фамилии черную галочку.

Даже не глядя, я знал, с чем сэндвич: мармелад и плавленый сыр. Близнецы с ума сходили по этой начинке, я же был к ней равнодушен. Развернув уголок, я надкусил сэндвич и положил его на стол.

– Ты в последнее время разговаривал с Генри? – спросил я.

– Да, только сегодня утром. Он отвозил меня в банк.

Поразмыслив, я снова приложился к сэндвичу. Подмести я так и не удосужился, и обрезки волос по‑прежнему валялись на полу.

– Он случайно ничего не говорил о…

– О чем?

– О том, чтобы пригласить Банни на ужин – через недельку‑другую?

– А, это… – протянул Чарльз, раскинувшись на кровати и поудобнее устраивая голову на подушках. – Мне казалось, ты давно знаешь. Он уже не первый день об этом думает.

– А что об этом думаешь ты?

– Думаю, ему чертовски повезет, если он найдет достаточно грибов, чтобы Банни хотя бы затошнило. Просто еще рано. На прошлой неделе он чуть не силком вытащил нас с Фрэнсисом в лес, но мы ничего не нашли. Фрэнсис под конец прибежал, весь сияющий – «А! Только посмотрите, сколько их у меня тут!» – но это оказались дождевики.

– Так, по‑твоему, найдет или нет?

– Конечно, найдет. Если подождет немного. Слушай, сигарет у тебя, разумеется, нет?

– Нет.

– Жаль, что ты не куришь. Даже странно. Ты ведь, надеюсь, не занимался спортом в школе?

– Нет.

– Бан не курит именно поэтому – в нежном возрасте ему промыл мозги какой‑то футбольный тренер, убежденный сторонник здорового образа жизни.

– Бан в последнее время к вам часто заглядывает?

– Не особо. Вчера вот только зашел под вечер – и сидел до последнего, еле выпроводили.

– Слушай, это ведь не просто сотрясение воздуха? Вы действительно хотите довести дело до конца?

– Я скорее отправлюсь за решетку, чем смирюсь с мыслью, что Банни будет сидеть у меня на шее всю оставшуюся жизнь. А если подумать, то и за решетку мне совсем неохота.

Он сел на край кровати и согнулся, словно от резкой боли в животе.

– Эх, а все‑таки жаль, что у тебя нет сигарет. Как зовут ту ужасную девицу, твою соседку по этажу, – Джуди?

– Да.

– Может, сходишь к ней и попросишь пачку, а? У таких, как она, сигареты должны валяться блоками.

Надвигалось потепление. Грязный снег был испещрен рытвинами и таял, обнажая островки скользкой пожелтевшей травы. С крыш с треском срывались и стремительно, словно брошенные кинжалы, летели наземь сосульки.

– Мы могли бы сейчас быть в Южной Америке, – задумчиво сказала Камилла, когда однажды вечером мы сидели у меня в комнате и, слушая перезвон капели за окном, пили бурбон из чашек. – Забавно, правда?

– Да, – отозвался я, хотя меня туда в свое время никто не приглашал.

– Тогда мне не понравилась эта идея. А теперь я думаю, у нас бы все получилось.

– Сильно сомневаюсь.

Она подперла щеку кулаком.

– Да нет, это было бы неплохо. Представь, мы спали бы в гамаках. Учили бы испанский. Жили бы в маленьком домике с цыплятами во дворе.

– Подцепили бы какую‑нибудь болезнь. Угодили бы под пулю, – продолжил я.

– Есть вещи и похуже, – сказала она, послав мне косой взгляд, пронзивший меня до костей.

Стекла задрожали под порывом ветра.

– В любом случае я рад, что ты осталась.

Она промолчала и только пригубила бурбон, не отрывая глаз от темноты за окном.

Шла первая неделя апреля, и все мы переживали нелегкое время. Банни, до недавних пор пребывавший в сравнительно спокойном состоянии, впал в буйство, после того как Генри отказался свозить его в Вашингтон на проходившую в Смитсоновском комплексе выставку бипланов Первой мировой войны. Близнецам по два раза на дню звонил из банка какой‑то зловещий тип по имени Б. Перри, а Генри получал аналогичные звонки от не менее зловещего Д. Вэйда. Мать Фрэнсиса проведала о его попытке изъять часть капитала фонда и теперь забрасывала его письмами.

– Боже правый, – пробормотал Фрэнсис, распечатав очередное послание и пробежав его с гримасой отвращения.

– Что пишет?

– «Лапушка. Мы с Крисом так за тебя волнуемся, – начал читать Фрэнсис убийственно серьезным голосом. – Я конечно не слишком хорошо разбираюсь в проблемах молодежи и может быть ты проходишь через что‑то такое, что я уже слишком стара понять, но я всегда надеялась, что ты сможешь поделиться своими проблемами с Крисом».

– По‑моему, у него самого проблем куда больше, чем у тебя, – заметил я. Персонаж, которого Крис играл в «Молодых врачах», спал с женой своего брата и был замешан в организованном похищении новорожденных младенцев.

– Да уж, не сомневаюсь. Коль скоро он женат на моей матери в свои двадцать шесть.

– «Поверь, мне ужасно не хочется поднимать эту тему, – продолжил он чтение, – и я бы даже не заикнулась о ней если бы Крис не настоял но, милый мой, ты ведь знаешь как он тебя любит и еще понимаешь он сказал что уже много раз сталкивался с такими вещами в шоу‑бизнесе. Поэтому я позвонила в Центр Бетти Форд и солнышко знаешь, что мне сказали? У них есть чудесная уютная комнатка, зайчик, как раз для тебя…» Нет, дай мне дочитать, – прервал он мой смех.

– «Я понимаю, тебе эта затея не понравится но, лапушка, здесь совсем нечего стыдиться, это Болезнь, вот что они мне сказали когда я туда пошла и мне так полегчало ты просто не представляешь. Я конечно не знаю что именно ты принимаешь но послушай, золотко, давай посмотрим практично, это ведь все равно должно быть не дешево правда и скажу тебе начистоту, мы просто не можем позволить себе такие расходы, сам знаешь в каком состоянии дедушка и еще эти налоги на дом…»

– Да, придется ехать, – сочувственно произнес я.

– Издеваешься? Это же в Палм‑Спрингс или где‑то рядом, там людей запирают в четырех стенах и заставляют заниматься аэробикой. Моей матери надо поменьше смотреть телевизор, – подытожил он, бросив еще один критический взгляд на письмо.

Зазвонил телефон.

– Черт побери, – устало выругался Фрэнсис.

– Не поднимай.

– Тогда она начнет звонить в полицию, – обреченно сказал он и, сняв трубку, прижал ее к уху плечом.

Пока Фрэнсис лихорадочно расхаживал туда‑сюда («Странный? Что значит, у меня какой‑то странный голос?»), я счел за лучшее удалиться и отправился на почту, где, открыв ящик, с удивлением обнаружил элегантную записку от Джулиана, в которой содержалось приглашение на обед.

Иногда, по особым случаям, Джулиан приглашал нас отобедать с ним. Он был великолепным поваром, а кроме того, с молодых лет, когда он, пожиная плоды семейного капитала, жил в Европе, за ним тянулась слава великолепного устроителя приемов. Собственно говоря, этому обстоятельству он и был обязан большей частью своих знакомств с выдающимися людьми того времени. Осберт Ситвелл упоминает в своем дневнике «восхитительные миниатюрные fêtes»[86]Джулиана Морроу. Подобные отзывы встречаются в письмах самых разных особ – от Чарльза Лафтона[87]до герцогини Виндзорской[88]и Гертруды Стайн. Сирил Конноли – гость, известный своей крайней привередливостью, – однажды заметил Гарольду Актону,[89]что Джулиан – самый любезный американец из всех, которых ему доводилось встречать (двусмысленный комплимент, надо признать), а Сара Мерфи,[90]чьи приемы никто не смог бы упрекнуть в недостатке изысканности и размаха, как‑то написала Джулиану, умоляя прислать ей его рецепт sole véronique.[91]Мне было известно, что Генри нередко обедал с Джулианом вдвоем, я же удостоился подобной чести впервые и был весьма польщен, но вместе с тем ощутил какую‑то смутную тревогу. В то время все выходившее за рамки обычного казалось мне исполненным скрытой угрозы, и, испытывая удовольствие, я тем не менее не мог отделаться от мысли, что Джулианом двигало нечто совсем иное, нежели бесхитростное желание насладиться моим скромным обществом. Дома я еще раз внимательно изучил записку. Невесомый, витиеватый стиль нисколько не развеял моих подозрений, что здесь кроется что‑то еще. Я позвонил на коммутатор и оставил для Джулиана сообщение, что прибуду завтра, в час дня.

– Джулиан ведь ничего не знает о том, что случилось? – спросил я у Генри, найдя в тот же день возможность поговорить с ним наедине.

– Что? Ах да, – сказал Генри, оторвавшись от книги. – Разумеется, знает.

– Он знает, что вы убили того фермера?!

– Вовсе не обязательно так кричать, – осадил меня Генри, резко повернувшись в кресле, и уже более спокойным тоном продолжил: – Он знал, к чему мы стремились. И полностью это одобрял. На следующий день мы приехали к нему домой. Рассказали о том, что произошло. Он был в восторге.

– Вы рассказали ему все, до конца?

– Не было ни малейшей причины его расстраивать, если я правильно понял твой вопрос, – произнес он и, поправив очки, вновь погрузился в книгу.

Как и следовало ожидать, Джулиан приготовил обед сам и сервировал большой круглый стол у себя в кабинете. После нескольких недель скверного расположения духа, скверных разговоров и скверной столовской пищи перспектива разделить с ним трапезу неимоверно ободряла – он был обворожительным собеседником, а приготовленные им блюда, несмотря на кажущуюся простоту, отличались изысканностью и полновесным вкусом и неизменно оказывали на гостя самое благотворное воздействие.

На столе было баранье жаркое, молодая картошка, горошек с луком‑пореем и укропом, а также бутылка роскошного и безумно ароматного «шато‑латур». Я поглощал все это с невероятным аппетитом и вдруг заметил, что возле моего локтя с ненавязчивым волшебством возникло четвертое блюдо – грибы. Мои старые бледные знакомые с тонкими ножками дымились в красном винном соусе, пахнущем рутой и кориандром.

– Откуда они у вас?

– О, а ты весьма наблюдателен, – сказал он, польщенный. – Чудесные, правда? И весьма редкие. Мне принес их Генри.

Я поспешно отхлебнул вина, чтобы скрыть ужас.

– Он утверждает… Ты позволишь? – кивком указал он на сотейник.

Я передал его, и он зачерпнул немного грибов и положил их себе на тарелку.

– Спасибо. О чем я говорил? Ах да. Генри утверждает, что именно эти грибы были излюбленным лакомством императора Клавдия. Интересно, если учесть обстоятельства его смерти – ты конечно же помнишь?

Я помнил. По приказу Агриппины в его любимое грибное блюдо подмешали яд.

– Хороши – не то слово, – промолвил Джулиан, откусив кусочек. – Тебе случалось сопровождать Генри в его экспедициях по сбору этих красавцев?

– Пока нет. Он как‑то не приглашал.

– Должен сказать, мне никогда особенно не нравились грибы, но все, что он приносил мне, оказывалось божественным.

Вдруг до меня дошло. Это был отлично продуманный предварительный этап плана Генри.

– Значит, это не в первый раз?

– Да. Разумеется, я не стал бы доверять кому придется, но он, кажется, знает о них удивительно много.

– Думаю, вы правы, – отозвался я, вспомнив о том несчастном боксере.

– Поразительно, насколько хорошо у него получается все, за что бы он ни взялся. Он выращивает цветы, чинит часы, как настоящий часовщик, складывает в уме огромные числа. Даже если речь идет о чем‑нибудь совсем простом, вроде повязки на порезанный палец, ему все равно удается сделать это лучше других. – Он вновь наполнил свой бокал. – Подозреваю, что родители Генри расстроены его решением целиком посвятить себя изучению античности. Конечно, я не могу с ними согласиться, и все же в определенном смысле это действительно достойно сожаления. Ведь он мог бы стать великим врачом, военным или физиком.

– Или великим шпионом, – рассмеялся я.

Джулиан рассмеялся в ответ:

– Каждый из вас мог бы стать отличным шпионом. Подслушивать разговоры высших чинов, непринужденно скользя меж столиков казино… Кстати, настоятельно рекомендую попробовать грибы – они изумительны.

Я допил вино.

– Пожалуй, не откажусь, – сказал я и аккуратно взял сотейник.

Покончив с едой, мы убрали посуду и сидели, болтая о всякой всячине, как вдруг Джулиан спросил, не замечал ли я в последнее время чего‑нибудь необычного в поведении Банни.

– Да нет, в общем ничего такого, – ответил я и с великим вниманием стал разглядывать свою чашку с чаем.

Он удивленно поднял бровь:

– Правда? Мне кажется, он ведет себя очень странно. Только вчера мы с Генри беседовали о том, каким он стал бесцеремонным и несговорчивым.

– По‑моему, он просто не в настроении.

Он покачал головой:

– Не знаю, не знаю. Эдмунд такой простодушный. Я никогда бы не подумал, что ему удастся удивить меня, речью ли, поступком, но недавно у нас с ним состоялся весьма неординарный разговор.

– Неординарный? – осторожно переспросил я.

– Возможно, он всего лишь прочитал нечто такое, что его встревожило. Однако я переживаю за него.

– Да? Почему?

– Честно говоря, я опасаюсь, что он близок к некоему пагубному религиозному обращению.

Я остолбенел:

– Правда?

– Я уже сталкивался с подобным. Во всяком случае, мне не приходит на ум другой причины столь внезапного интереса к этике. Не хочу сказать, что Эдмунд безнравственен, но я практически не встречал молодых людей, которых вопросы морали занимали бы в равно ничтожной степени. Поэтому я очень удивился, когда он со всей серьезностью начал спрашивать меня о таких туманных понятиях, как грех и прощение. Полагаю, он подумывает о том, чтобы стать прихожанином какой‑нибудь церкви. Может быть, здесь замешана та девушка, как ты считаешь?

Он имел в виду Марион. Ее влиянию Джулиан обычно приписывал все недостатки Банни – лень, раздражительность, проявления безвкусицы.

– Возможно.

– Она католичка?

– По‑моему, пресвитерианка.

Джулиан питал вежливое, но беспощадное презрение к иудейско‑христианской традиции во всех ее формах и, полагаю, как и Плиний, на которого он походил во многих отношениях, втайне считал ее культом убогим и раздутым до нелепых размеров. Он всегда отрицал это в ответ на прямой вопрос, уклончиво ссылаясь на свою любовь к Данте и Джотто, но все откровенно религиозное откликалось в нем тревогой закоренелого язычника.

– Пресвитерианка? Неужели? – воскликнул он, словно не веря своим ушам.

– Кажется, да.

– Вот так‑так… Что бы ни говорили о Римской церкви, это достойный и сильный противник. Обращение в католицизм я смог бы принять по крайней мере с уважением. Но я буду безмерно разочарован, если его уведут у нас пресвитериане.

В начале апреля погода неожиданно переменилась – настали не по сезону теплые, подкупающе щедрые деньки. Небо было ясным, в мягком, обволакивающем воздухе не чувствовалось ни малейшего ветерка, солнце струило лучи на грязную землю со сладостным рвением, присущим июню. Деревца на опушке леса покрылись первым желтоватым налетом молодой листвы, в рощах раздавался хохот и перестук дятлов, и, лежа в постели у раскрытого окна, я слушал стремительный шорох талого снега, всю ночь не смолкавший в сточных канавах.

По прошествии недели все принялись опасливо гадать, как долго эта погода продержится. Оправдывая лучшие предположения, она держалась – спокойно и уверенно. На клумбах цвели нарциссы и гиацинты, на лугах – фиалки и барвинки, над живыми изгородями пьяно порхали еще не просохшие белые бабочки. Я убрал пальто и теплые ботинки и расхаживал в одной рубашке, едва не приплясывая от радости.

«Скоро все это кончится», – высказал свой прогноз Генри.

Шла третья неделя апреля – газоны зеленели, как райские поляны, и яблони цвели безудержно и безоглядно. Был вечер пятницы, я читал у себя в комнате, окно было открыто, и влажный, прохладный ветерок шелестел бумагами на столе. На противоположном конце лужайки устроили вечеринку, из темноты до меня доносились смех и музыка. Давно перевалило за полночь, и я уже клевал носом над книгой, но вдруг сквозь дрему услышал, как снаружи кто‑то на все лады выкрикивает мое имя.

Я встрепенулся, и в этот миг на пол передо мной со стуком упала туфля Банни. Я вскочил и высунулся в окно. Неподалеку внизу виднелась лохматая покачивающаяся фигура, цеплявшаяся в поисках опоры за хлипкий саженец.

– Какого черта?

Он только слабо махнул рукой, изобразив подобие приветствия, и, потеряв равновесие, вылетел в темноту. Хлопнула дверь черного входа, и минуту спустя моя дверь затряслась под его кулаками. Я открыл.

Он ввалился в одной туфле, оставляя за собой макабрическую цепочку разнокалиберных грязных следов. Очки съехали набок, от него немилосердно разило спиртным. «Дики, дружище», – проговорил он заплетающимся языком.

Казалось, призывные вопли лишили его последних сил, а заодно и всякой способности к общению. Он стащил грязный носок и неуклюже отшвырнул его в сторону. Тот приземлился на мою кровать.

Мало‑помалу мне удалось вытянуть из него события минувшего вечера. Близнецы пригласили его на ужин, а потом в бар.

После этого, уже сам по себе, он отправился на ту самую вечеринку напротив, где какой‑то голландец пытался его накурить, а одна первокурсница угощала текилой из термоса. («Симпатичная такая девчонка. Правда, блин, хиппушка. На ней были эти… сабо – знаешь, такие деревянные штуки на ноги? И еще футболка крашеная с цветными кругами. Терпеть их не могу. Я ей говорю: „Солнышко, ты ж такая милашка, как тебе в голову взбрело нацепить на себя это барахло?“») Внезапно он прервал рассказ и, пошатываясь, быстро поковылял в коридор, оставив дверь нараспашку, вслед за чем раздались громоподобные звуки богатырской рвоты.

Его не было довольно долго. Когда он вернулся, от него несло блевотиной, а на побелевшем лице блестели капли пота, однако, казалось, он немного пришел в себя.

– Уф, – выдохнул он, мешком свалившись в кресло и промокая лоб красной банданой. – Кажись, съел че‑то не то.

– Ты успел добраться до туалета? – нерешительно спросил я – реактивные звуки раздавались подозрительно близко.

– Не, – ответил он, тяжело дыша. – Забежал в чулан уборщицы. Налей‑ка мне воды, а?

Выйдя в коридор, я обнаружил, что дверь чуланчика приоткрыта, и, краем глаза заметив в его черных глубинах смердящую лужу, поспешил свернуть на кухню.

Когда я вошел в комнату, Банни посмотрел на меня каким‑то рыбьим взглядом. Выражение его лица совершенно изменилось, и что‑то в нем меня насторожило. Я протянул ему стакан, половину которого он тут же выпил одним большим, жадным глотком.

– Не так быстро, – предостерег я.

Банни пропустил это мимо ушей и, прикончив остаток в один присест, дрожащей рукой поставил стакан на стол. На лбу у него выступили бусины пота.

– Ох, боже мой, – запричитал он. – Господи ты ж боже мой…

Предчувствуя недоброе, я сел на кровать, стараясь подыскать какую‑нибудь отвлеченную тему, но не успел собраться с мыслями, как он вновь заговорил.

– Больше не могу это терпеть, – пробормотал он. – Просто не могу. Всеблагой японский бог.

Я промолчал.

Он вытер лоб непослушной рукой.

– Ты небось думаешь, что за фигню я тут несу, да? – спросил он с издевкой.

Не зная, куда деваться, я поменял местами скрещенные ноги. Я предвидел этот момент и уже давно ждал его и страшился. Мне вдруг захотелось ринуться вон из комнаты, бросив Банни одного, но тут он уронил лицо в ладони.

– Все правда, – пробубнил он. – Сплошная правда, ей‑богу. Только я один и знаю.

Я поймал себя на том, что, как последний идиот, все еще надеюсь, что это ложная тревога. Может быть, он окончательно поругался с Марион. Может быть, у его отца случился инфаркт. Я сидел, не в силах пошевелиться.

Медленно, словно бы вытирая лицо, он опустил руки, и я увидел его глаза – налитые кровью, болезненно блестящие.

– Тебе такое даже не снилось, ни фига‑то тебе… дружок… не снилось.

Я больше не мог это выносить и встал, растерянно оглядывая комнату:

– Э‑э, может быть, дать тебе аспирина? Все хотел предложить, но… Если выпить пару таблеток, то утром…

– Думаешь, я спятил, да? – перебил меня Банни.

Почему‑то я знал, что все будет именно так – пьяный Банни и я, один на один, в два часа ночи.

– Нет, что ты. Просто тебе нужно немного…

– Думаешь, я псих? Крыша поехала, ага? Никто меня не слушает! – выкрикнул он.

Я уже был на взводе:

– Успокойся, я тебя слушаю.

– Ну, тогда я тебе щас кое‑что расскажу…

Когда он умолк, на часах было три. Рассказ его был скомканным и пьяным, бессвязным, с обилием замысловатой брани и заверениями в собственной невиновности, но я без труда смог понять, о чем речь. Однажды я уже слышал эту историю. Какое‑то время мы сидели, не произнося ни слова. Свет настольной лампы бил мне прямо в глаза. Вечеринка все не утихала, и вдалеке приглушенно пульсировал омерзительный, навязчивый рэп.

Дыхание Банни стало громким и астматическим. Он уронил голову на грудь, но сразу же очнулся.

– А? Что? – выпалил он в замешательстве, словно бы кто‑то подошел к нему сзади и гаркнул в ухо. – А, ну да…

Я молчал.

– Как тебе вообще это все?

Ответить я был не в состоянии. Чуть раньше у меня меня мелькнула унылая надежда, что, отключившись на несколько секунд, он все забудет.

– Жуткая вещь. Неопровержимо, но факт. Погоди‑ка, что‑то не то. Как там на самом деле?

– Невероятно, но факт, – механически ответил я.

К счастью, мне не потребовалось изображать перед Банни потрясение. Мне и так было тошно, хуже некуда.

– Вот то‑то и оно, – с трудом разлепляя губы, назидательно изрек он. – А это ведь мог быть твой сосед. Да вообще кто угодно. Фиг тут что угадаешь.

Я закрыл лицо руками.

– Рассказывай кому хочешь, – пробормотал Банни. – Хоть сраному мэру. Мне наплевать. Пускай их посадят прямо в этот загон напротив почты… ну, который у них рядом с судом. Думает, он весь из себя такой умный… Генри ваш. Это мы просто здесь, в Вермонте, а так бы ему ох как пришлось попрыгать. У моего отца один старый кореш – комиссар полиции в Хартфорде. Если он об этом узнает – бли‑ин… Они с ним вместе в школу ходили. В десятом классе даже с его дочкой встречался…

Голова его начала падать, но он моментально встряхнулся.

– Ох, господи! – вскрикнул он, едва не свалившись со стула.

Я уставился на него.

– Слушай… дай‑ка мне, что ли, вон ту туфлю.

Я протянул ему туфлю вместе с носком. Он озадаченно посмотрел на них и засунул в карман куртки.

– Ну, это… Держи хвост пистолетом, – сказал он и исчез, оставив дверь открытой. Еще какое‑то время были слышны причудливые звуки хромоногого нисхождения по лестнице.

Казалось, окружающие предметы набухают и сжимаются в такт моему сердцу. В ужасающем отупении я опустился на кровать и, облокотившись о подоконник, попытался привести себя в чувство. От противоположного корпуса по‑прежнему разносился скотский рэп, на крыше были видны две сгорбленные фигуры – занимались они тем, что швыряли пустыми пивными банками в кучку неприкаянных хиппи, которые собрались вокруг разведенного в урне костра и пытались раскуриться. Очередная банка пролетела мимо, следующая, звякнув, отскочила от чьей‑то патлатой головы. Смех, возмущенные крики.

Дата добавления: 2014-11-20