Загадочная смерть в округе Бэттенкил 8 страница. Из всей молодежи только Генри предстояло нести гроб – остальные пять человек были друзьями семьи или деловыми партнерами мистера Коркорана

Из всей молодежи только Генри предстояло нести гроб – остальные пять человек были друзьями семьи или деловыми партнерами мистера Коркорана. Я задавался вопросом, тяжелым ли окажется гроб, и если да, то как Генри справится со своей миссией. От него исходил слабый аммиачный аромат пота и виски, но пьяным он вовсе не казался. Лекарства погрузили его в стеклянную толщу спокойствия. Струйки дыма поднимались от сигареты без фильтра, огонек которой находился в опасной близости от пальцев. Пожалуй, его можно было бы принять за наркомана, не будь его нынешнее состояние почти полной копией привычной манеры держаться.

Кухонные часы показывали девять тридцать пять. Похороны были назначены на одиннадцать. Фрэнсис пошел одеваться, а Марион – снимать бигуди. Остальные так и сидели за столом в неловком бездействии, притворяясь, что еще не допили кофе. На кухню уверенной походкой вошла жена Тедди. Она была судебным юристом – ухоженная дама с суровым лицом и стрижкой «боб‑каре», заядлая курильщица. За ней показалась невысокая застенчивая жена Хью; глядя на эту хрупкую молодую женщину, трудно было поверить, что она родила столько детей. Обе жены носили имя Лиза, и это досадное стечение обстоятельств было источником постоянной путаницы.

– Генри, – деловито сказала Лиза‑первая, ткнув в пепельницу недокуренную сигарету так, что та сложилась под прямым углом. – Мы сейчас отправляемся в церковь – до начала службы нужно расставить цветы на алтаре и рассортировать открытки с соболезнованиями. Матушка Теда, – продолжила она, поджав губы (обе Лизы недолюбливали миссис Коркоран, которая от души платила им тем же), – сказала, чтоб ты ехал с нами и присоединился к тем, кто понесет гроб. Хорошо?

Генри, казалось, ничего не слышал. Я собрался пихнуть его ногой под столом, но тут он медленно поднял взгляд:

– И что?

– Вы встречаетесь в вестибюле в четверть одиннадцатого.

– И что? – повторил Генри с ведической безмятежностью.

– Я не знаю что, просто передаю тебе ее слова. Там все рассчитано чуть ли не по секундам, прям как в синхронном плавании, черт бы его побрал… Так ты готов или тебе нужно пять минут на сборы?

– Не надо, Брэндон, – жалобно говорила жена Хью своему отпрыску, который вбежал на кухню и, повиснув у матери на руке, стал изображать Тарзана. – Ну пожалуйста. Ты делаешь маме больно… Брэндон!

– Лиза, так он тебе сейчас и на шею взгромоздится, – недовольно сказала Лиза‑первая, сверяясь с часами.

– Брэндон, прошу тебя, будь умницей. Маме нужно идти.

– Он уже большой для таких номеров. На твоем месте я бы отвела его в ванную и задала хорошую взбучку.

Минут через двадцать в гостиную, шелестя складками черного крепдешинового платья, спустилась миссис Коркоран. Она что‑то сосредоточенно искала в кожаном ридикюле, но, заметив наше неприкаянное трио (Камилла, Софи и я) у шкафа с трофеями, тут же прекратила поиски.

– Куда это все подевались?

Никто не ответил, и, скорчив недовольную мину, она застыла на ступенях:

– Так что? Остальные уже уехали? А где Фрэнсис?

– По‑моему, он одевается, – ответил я, обрадовавшись возможности правдиво ответить хотя бы на один вопрос. Со своей позиции на лестнице она не могла видеть то, что прекрасно видели мы, а именно, что снаружи, под навесом, Клоук, Брэм, Руни, а с ними и Чарльз, неспешно передают по кругу косяк. Было ужасно странно видеть, что марихуану курит Чарльз; я подозревал, что он согласился на предложение Клоука в надежде, что трава подхлестнет его, как стакан неразбавленного виски, и придаст самообладания. Если так, я был уверен, что его ждет пренеприятный сюрприз. Лет в двенадцать‑тринадцать я накуривался ежедневно – не потому, что мне это нравилось, нет (всякий раз меня охватывал панический страх и прошибал холодный пот), а потому, что в средних классах курить траву считалось жутко крутым и престижным, вдобавок я научился мастерски скрывать возникавшие от нее параноидальные реакции.

Миссис Коркоран посмотрела на меня так, будто я поприветствовал ее возгласом «Хайль Гитлер!».

– Одевается?

– По‑моему, да.

– Нет, вы посмотрите, он еще даже не оделся! Чем вы занимались все утро?

Я не нашел, что ответить. Она медленно плыла вниз по ступеням и теперь, когда ей уже не мешала балюстрада, беспечные курильщики за стеклянными дверями оказались бы прямо в поле ее зрения, стоило ей посмотреть в ту сторону. Мы застыли в напряженном ожидании. Некоторые родители находятся в блаженном неведении, даже если дети курят траву прямо у них под носом, но что‑то подсказывало мне, что миссис Коркоран не относится к их числу.

Яростно защелкнув ридикюль, она, прищурившись, окинула комнату хищным взглядом. Я бы никогда не подумал, что у миссис Коркоран есть что‑то общее с моим отцом, но в этот момент я испытал очень знакомое чувство.

– Так что? Может быть, кто‑нибудь соизволит пойти поторопить его?

– Миссис Коркоран, я схожу, – вскочила Камилла. Она направилась к выходу, но оказавшись за углом, шмыгнула к двери на террасу.

– Спасибо, милочка, – рассеянно сказала миссис Коркоран, надевая темные очки, которые она, видимо, и искала. – Ума не приложу, что творится с молодежью, – обратилась она ко мне. – Я не имею в виду лично тебя, но, кажется, можно было бы и понять, что это нелегкое время, мы все очень переживаем и наша общая задача – постараться, чтобы все прошло как можно более гладко.

Камилла тихонько стукнула в стекло, и Клоук поднял обалделые глаза с густой сетью красных прожилок. Затем его взгляд скользнул в гостиную, и до него дошло. Я увидел, как с его губ вместе с облачком дыма слетело беззвучное «бля». Чарльз тоже поднял голову и тут же надул щеки, стараясь сдержать предательский кашель. Выхватив у Брэма косяк, Клоук затушил его пальцами.

Вся эта драма развивалась за спиной у миссис Коркоран, поправлявшей свои огромные темные очки. Бесшумно проскользнув мимо нее, Камилла пошла за Фрэнсисом.

– До церкви довольно далеко, – приступила к инструктажу миссис Коркоран. – Мы с Маком поедем впереди в «универсале», а вы держитесь нас или следуйте за мальчиками. Скорее всего, вам придется разбиться на три машины, хотя лучше бы поместиться в две…

– Не смейте носиться у бабушки в доме! – рявкнула она на Брэндона и его двоюродного брата Нила, которые кубарем скатились с лестницы и влетели в гостиную. На них были синие костюмчики и черные «бабочки» на кнопках. Новехонькие туфли грохотали по полу.

Брэндон, тяжело дыша, юркнул за диван:

– Бабушка, он меня ударил.

– А он обозвал меня какашкой.

– Все ты врешь.

– Ничего не вру.

– Дети! – прогремела миссис Коркоран. – Дети, как вам не стыдно!

Братья застыли. Она выдержала драматическую паузу, сверля взглядом их испуганные физиономии:

– Ваш дядя Банни умер. Вы понимаете, что это значит? Это значит, он покинул нас навсегда. Вы больше не увидите его никогда в жизни.

От нее исходили волны негодования.

– Сегодня особенный день. Сегодня наши мысли – о дяде Банни. Вы должны тихонько сидеть в уголке и вспоминать все хорошее, что он для вас сделал, а не носиться по дому как угорелые, протирая полы, которые бабушка, к вашему сведению, только что подновила.

Дети молчали. Нил мрачно пихнул Брэндона.

– Дядя Банни один раз назвал меня засранцем, – сказал он.

Не знаю, действительно миссис Коркоран не расслышала внука или только притворилась – поджатые губы заставляли предположить последнее, – но тут с террасы появились Клоук, а за ним Брэм, Руни и Чарльз. Миссис Коркоран оглядела их:

– Ах, вот вы где? Что это вы там делали под дождем?

– Воздухом дышали, – проговорил Клоук. Накурился он будь здоров. Из нагрудного кармана пиджака торчал флакон глазных капель.

Всем остальным, похоже, тоже хватило. Бедный Чарльз в замешательстве таращился по сторонам, поминутно отирая лоб. Похоже, не того он ждал: яркий свет, громкие голоса, и надо как‑то оправдываться перед этой сердитой взрослой тетей.

Миссис Коркоран вновь задержала на компании оценивающий взгляд. Мне вдруг показалось, что она прекрасно все понимает. Я подумал, что она хочет что‑то сказать, но она, отвернувшись, ухватила за локоть Брэндона.

– Вам пора выходить, – сухо произнесла она, наклонившись к ребенку и приглаживая ему вихры. – Не стоит опаздывать: мне дали понять, что в церкви могут возникнуть проблемы с местами.

Если верить Национальному реестру исторических мест, церковь была построена в тысяча семьсот каком‑то там году. Потемневшее от времени здание напоминало нечто среднее между склепом и тюрьмой, позади виднелся погост с покосившимися надгробьями. К церкви поднималась извилистая дорожка, по обеим сторонам которой, едва не съезжая в заросшие травой канавы, теснились автомобили, словно целая деревня собралась на танцы или воскресную игру в лото. В воздухе висела серая морось. Мы припарковались у кантри‑клуба, стоявшего на холме пониже, и, с облегчением выйдя из машины Фрэнсиса (после мокрых сидений одежда противно липла к телу), прошли оставшиеся метров четыреста пешком, меся грязь.

В вестибюле стоял полумрак, и, переступив порог зала, я заморгал от ослепительного блеска свечей. Привыкнув к свету, я различил сырые плиты пола, кованые фонари и море цветов. Красные головки гвоздик в огромном букете возле алтаря образовывали число 27.

– Я думал, ему было двадцать четыре, – удивленно шепнул я Камилле.

– Под этим номером он играл в футбол, – пояснила она.

Церковь была набита битком. Я поискал глазами Генри и не нашел, зато, как мне показалось, увидел Джулиана, но человек, которого я принял за него, обернулся, и я понял, что ошибся. Некоторое время мы бестолково топтались в проходе. Для тех, кто не поместился на скамьях, у задней стены выставили складные стулья. Мы собрались было рассесться на них, но тут кто‑то заметил полупустой ряд, и мы начали пробираться туда: Фрэнсис и Софи, близнецы, за ними я. Чарльз ни на шаг не отходил от Камиллы. С первого взгляда было ясно, что его пробило на измены. Потусторонняя, как в «пещере страха», атмосфера церкви оказалась, видимо, последней каплей, и он озирался с неприкрытым ужасом. Взяв его под руку, Камилла потихоньку подталкивала его вдоль скамьи. Марион покинула нашу компанию, присоединившись к вновь прибывшим знакомым из Хэмпдена, а Клоук, Брэм и Руни просто незаметно испарились где‑то между парковкой и церковью.

Служба была длинной. Священник не меньше получаса проповедовал на тему Любви (в экуменической манере, которую, судя по некоторым неодобрительным взглядам, кое‑кто из паствы находил излишне отвлеченной), взяв за основу первое послание Павла к Коринфянам. («Вам не показалось, что это был исключительно неуместный текст?» – спросил нас потом Джулиан; язычески мрачный взгляд на смерть сочетался у него с острым неприятием беспредметных разглагольствований.) Вторым выступал Хью Коркоран («О лучшем братишке нельзя было и мечтать»), а за ним – тренер футбольной команды Банни, энергичный кадр, выкованный в недрах Молодежной торговой палаты. Он долго распространялся о спортивном духе Банни и воодушевил аудиторию байкой о том, как Банни однажды спас положение во время матча с одной особо сильной командой из «Нижнего» Коннектикута. («Это значит, черной», – прошептал мне Фрэнсис.) Под конец тренер замолчал и уставился на пюпитр, словно считая до десяти, затем поднял голову. «Я не особо разбираюсь, как там и что на небесах, – откровенно признался он. – Моя работа – учить ребят играть в футбол, и играть как следует. Сегодня мы собрались, чтобы почтить память мальчика, который рано выбыл из игры. Но это вовсе не значит, что, пока он был с нами, он не выкладывался до последнего. Это не значит, что он проиграл. – Бесконечная напряженная пауза. – Банни Коркоран, – хрипло закончил он, – был победителем».

Кто‑то из присутствовавших отозвался на эти слова долгим горестным стоном.

Столь бравурные панегирики мне прежде доводилось слышать лишь в кино («Кнут Рокне[117]– американская легенда»). Когда тренер сел на место, половина собравшихся, включая его самого, плакали навзрыд. Никто не обратил особого внимания на последнего оратора – Генри, который поднялся на кафедру и прочел, еле слышно и без комментариев, коротенькое стихотворение Альфреда Хаусмана.[118]

Стихотворение называлось «Печалью полно мое сердце». Не знаю, почему Генри выбрал именно его. Мы слышали, что Коркораны попросили его «что‑нибудь прочитать» – надо думать, они вполне полагались на его вкус и не сомневались, что он найдет подходящий случаю отрывок. Действительно, кому‑кому, а Генри это не составило бы труда. Вполне в его духе было бы отыскать что‑нибудь мудреное – бог ты мой, из «Ликида»,[119]из «Упанишад», откуда угодно, – и тем не менее он не придумал ничего лучшего, как взять один из тех стишков, которые Банни знал наизусть. Банни питал слабость к хрестоматийным стихам, заученным в начальной школе. В его репертуаре была «Атака Легкой бригады»,[120]«На полях Фландрии»,[121]куча других допотопных сентиментальных виршей, авторов и названия которых я забыл или никогда не знал. Остальные в нашей группе, относившиеся к литературе с изрядной долей снобизма, считали это очередным проявлением дурного вкуса, сродни его пристрастию к чипсам и шоколадным батончикам. Банни частенько декламировал это стихотворение Хаусмана вслух (будучи в подпитии – на полном серьезе, в трезвом виде – с легкой издевкой), и строки казались мне навечно отлитыми в модуляции его голоса. Наверное, поэтому, когда я слушал их в монотонном исполнении Генри (он был никудышным чтецом и бубнил как пономарь) под рыдания окружающих и смотрел, как медленно оплывают свечи и колышутся на сквозняке ленты венков, мое сердце пронзила сумасшедшая боль, длилась она недолго, но была невыносима – подобно тем изощренно‑научным японским пыткам, которые позволяют причинить жертве колоссальные страдания в кратчайший промежуток времени.

Печалью полно мое сердце

О верных друзьях прошлых дней,

О девушках розовогубых,

О скорых ватагах парней.

У быстрых потоков на круче

Те парни костьми полегли,

И девушки спят на полянах,

Где розы давно отцвели.[122]

Во время завершающей молитвы (явно затянутой) я поймал себя на том, что раскачиваюсь из стороны в сторону, как маятник метронома. Дышать было нечем, кругом все всхлипывали, в ушах, то усиливаясь, то ослабевая, не смолкало гудение. Я испугался, что сейчас грохнусь в обморок, но тут понял, что на самом деле это жужжит большая оса. Фрэнсис, попытавшись отогнать ее программкой заупокойной службы, только разъярил насекомое. Оса спикировала на плачущую Софи, но, не встретив сопротивления, развернулась в воздухе и приземлилась на спинку скамьи собраться с мыслями. Скользнув рукой под сиденье, Камилла украдкой принялась стаскивать туфельку, но Чарльз успел первым, пришлепнув осу звучным ударом молитвенника.

Священник, как раз добравшийся до кульминации молитвы, вздрогнул и огляделся. Его взгляд упал на Чарльза, все еще сжимавшего в руке орудие убийства. «Чтобы не изнывали они в тщетной печали, – повысив голос, произнес он, – не скорбели, как те, кто утратил надежду, но лишь в Тебе искали утешение горестей своих…»

Я поспешно склонил голову. Дохлая оса все еще свисала со скамьи, прилипнув к ней черным усиком, и я подумал о Банни – бедном, бедном Банни, грозе насекомых, без промаха разившем мух свернутым в трубку «Хэмпденским обозревателем».

Чарльз и Фрэнсис, с утра избегавшие друг друга, в процессе службы как‑то умудрились помириться. После заключительного «аминь» они обменялись понимающими взглядами и, проскользнув в боковой неф, дружно юркнули в пустой коридор. Я успел заметить, как они со всех ног кинулись к мужскому туалету. Фрэнсис, нервно оглядываясь, уже доставал из кармана то, что и должно было там быть, – плоскую пол‑литровую фляжку, которую, перед тем как идти в церковь, он украдкой переложил в пальто из бардачка.

Снаружи было черно и грязно. Дождь кончился, но ветер не унимался и все пуще пришпоривал тяжелые тучи. На звоннице неумело били в колокол, и неровные, дребезжащие звуки напоминали звяканье колокольчика на спиритическом сеансе.

Вывалившая из церкви толпа потянулась к машинам. Женщины оправляли трепещущие черные подолы, придерживали готовые слететь шляпы. Я заметил Камиллу – сопротивляясь ветру, она семенила на цыпочках и пыталась закрыть тянувший ее зонт. «Мэри Поппинс, ошибка на взлете», – подумалось мне. Я поспешил ей на помощь, но тут зонтик вывернуло. На секунду он словно бы превратился в какое‑то жуткое существо, птеродактиля, оглушительно хлопающего перепончатыми крыльями. Вскрикнув, Камилла выпустила его из рук. Взмыв в воздух метра на три, зонтик пару раз перевернулся и запутался в ветвях старого ясеня.

– Черт, – жалобно воскликнула Камилла, проводив его взглядом и осматривая палец, по которому бежала тонкая красная струйка. – Черт, черт, черт.

– Ты поранилась?

Она пососала перепачканный кровью палец.

– Не в этом дело, – произнесла она тоном капризной принцессы. – Это был мой любимый зонтик.

Я порылся в кармане и протянул ей платок. Встряхнув его, она промокнула ранку (белая вспышка, взбитые ветром пряди, хмурое низкое небо), и тут время остановилось и воспоминание острым ножом рассекло мне память: те же свинцово‑серые тучи и молодая листва, та же прядь волос, скрывшая губы… и всплеск белой ткани…

«… в ущелье. Она спустилась туда вместе с Генри, а поднялась первой, мы ждали на краю – холодный ветер, дрожь – и помогли ей выбраться: мертв? точно?.. Она достала из кармана платок, обтерла руки, она не смотрела на нас, вернее, смотрела, но не видела, ее развевающиеся волосы казались совсем светлыми на фоне неба, а лицо было как чистая страница – пожалуйста, впиши что хочешь…»

– Папа! – прогремел за моей спиной чей‑то голос.

Я испуганно оглянулся. Мимо торопливо прошел, почти пробежал Хью. «Па», – снова позвал он, догнав отца и положив руку на его поникшее плечо. Тот не отреагировал. Процессия уже подошла к катафалку (Генри было не различить среди темных спин), и гроб плавно скользнул внутрь.

– Пап, ну послушай, – не унимался Хью. – Всего одну секунду.

Дверцы катафалка захлопнулись. Мистер Коркоран медленно развернулся. На руках у него сидел малыш, которого семейство называло Чемп, но сегодня присутствие ребенка не приносило ему утешения. На широком помятом лице читалась почти нечеловеческая скорбь. Его усталый, казалось, неузнающий взгляд остановился на сыне.

– Пап, знаешь, кого я сейчас видел? Знаешь, кто приехал? Мистер Вандерфеллер, – торжественно объявил Хью, взяв отца за локоть.

Упоминание этого прославленного имени, которое Коркораны произносили с не меньшим пиететом, чем имя Господа Всемогущего, произвело на отца Хью чудодейственный целительный эффект.

– Вандерфеллер?! Где, где? – воскликнул он, оглядываясь.

Эта августейшая особа, гигантской тенью маячившая в коллективном бессознательном Коркоранов, возглавляла благотворительное учреждение (основанное еще более августейшим дедушкой), которое владело контрольным пакетом акций банка мистера Коркорана. Деловые встречи и эпизодические частные визиты предоставили в распоряжение семейства неистощимый запас «очаровательных» историй о Поле Вандерфеллере, его европейском шарме и неподражаемом остроумии. Остроты, пересказываемые при каждом удобном и неудобном случае, казались мне довольно убогими (охранники в Хэмпдене и те шутили лучше), но Коркораны всякий раз отвечали на них великосветским и, очевидно, искренним смехом. Банни любил начинать разговор как бы нечаянной присказкой: «Когда отец на днях обедал с Полом Вандерфеллером…»

И вот это воплощение величия предстало перед нами в лучах своей ослепительной славы. Я взглянул туда, куда указывал Хью, и увидел совершенно обычного человека, привыкшего, судя по добродушным, снисходительным складкам губ, к тому, что ему беспрестанно угождают. Под пятьдесят, элегантно одетый, ничего особенно «европейского», кроме разве что уродливых очков в роговой оправе и роста, подпадавшего под определение «значительно ниже среднего».

Лицо мистера Коркорана засветилось чем‑то очень похожим на нежность. Молча сунув ребенка Хью, он припустил трусцой по лужайке.

Может, из‑за ирландского происхождения, а может, из‑за того, что мистер Коркоран родился в Бостоне, все семейство ощущало загадочную связь с Кеннеди. Сходство с ними они старательно культивировали (особенно миссис Коркоран с ее прическами и темными очками а‑ля Жаклин), но оно имело под собой и некоторую физическую основу: в лошадином овале загорелых физиономий Брейди и Патрика было что‑то от Бобби Кеннеди, а остальные братья, включая Банни, были сколочены по образцу Теда – поплотнее, с мелкими округлыми чертами лица, стянутыми к центру. Их нетрудно было принять за каких‑нибудь второстепенных членов клана. Фрэнсис рассказывал мне, что они с Банни однажды зашли в один из фешенебельных бостонских ресторанов. Там уже стояла целая очередь желающих, и официант спросил фамилию. «Кеннеди», – бросил Банни, беспечно раскачиваясь с пятки на носок, и в следующую секунду половина обслуги уже металась, пытаясь освободить столик.

И может, дело было именно в этих оживших старых ассоциациях, а может, в том, что раньше я видел похороны только по телевизору и это были исключительно похороны государственных деятелей, но, так или иначе, процессия – длинные, черные, блестящие от дождя машины, «бентли» мистера Вандерфеллера в их числе, – показалась мне смутно связанной с другой траурной церемонией, с другим, известным всему миру, автомобильным кортежем. Мы медленно продвигались вперед. Полные цветов машины с открытым верхом, словно платформы на инфернальном Параде роз, ползли за непроницаемым катафалком. Гладиолусы, пальмовые ветви, пронзительно синие хризантемы. Порывы ветра взметали разноцветные лепестки, и те, словно конфетти, прилипали к мокрым стеклам.

Кладбище находилось рядом с шоссе – ровное и безликое, открытое всем ветрам. Мы выбрались из «мустанга» на замусоренную полосу кармана шоссе и стояли, озираясь по сторонам. Ряды могильных камней напоминали типовые жилые кварталы. В трех метрах от нас по асфальту неслись автомобили.

Облаченный в форму водитель «линкольна» из похоронного бюро обошел машину, чтобы открыть дверцу, и из салона вышла миссис Коркоран, неприступная в своих темных очках. Она, не знаю почему, несла маленький букет нераскрывшихся роз. Патрик предложил ей руку. Спокойная, как невеста, она положила обтянутую перчаткой ладонь на сгиб его локтя.

Гроб выскользнул из катафалка и поплыл, словно лодочка, по волнующемуся морю травы. Желтые ленты на крышке гроба весело трепетали на ветру под беспредельным враждебным небом, гости в молчании тянулись следом. Мы миновали могилу ребенка, с которой ухмылялась выцветшая пластиковая тыква‑фонарик.

Над могилой Банни был натянут зеленый полосатый тент, вроде тех, под которыми устраивают вечеринки в саду. Что‑то тупое и бессмысленное слышалось в хлопанье брезента на этой равнине мертвых, что‑то пустое, вульгарное, животное. Мы остановились, сбившись в неловкие группы. Почему‑то я думал, что все будет как‑то серьезней. Траву устилал пережеванный газонокосилками сор: клочки бумаги, окурки, одинокая обертка «Твикса».

«Глупость какая‑то, – подумал я, охваченный внезапной паникой. – Как это все могло случиться?»

Невдалеке по‑прежнему шумела автострада.

При виде слепой глинистой дыры, вокруг которой стояли шаткие складные стулья и высилась груда сырой земли, меня охватил неописуемый ужас. Эта была варварская, бесчеловечная штука… Боже мой. Подлинная суть происходящего приоткрылась мне с мучительной ясностью. К чему все это – гроб, ленты, навес, – если мы просто бросим его в яму, закидаем грязью и уйдем домой? Неужели в этом весь смысл? Избавиться от него, как от мусорного мешка?

«Прости меня, Бан, прости, – подумал я. – Мне так жаль…»

Священник вел службу быстро и деловито. Тент бросал на его бесстрастное лицо зеленоватую тень. Я заметил Джулиана – теперь это точно был он, и он смотрел в нашу сторону. Сначала Фрэнсис, потом Чарльз и Камилла переместились к нему, но я не сдвинулся с места, мне было все равно. Сложив руки на коленях, Коркораны чинно сидели на краю могилы. «Да как они могут? – пронеслось в голове. – Как они могут сидеть рядом с этой жуткой ямой и спокойно смотреть на нее?» Сегодня среда. В десять утра по средам у нас были занятия по композиции – вот где мы должны были быть сейчас. Гроб застыл на краю могилы. Я знал, что открывать его не будут, но мне страшно хотелось, чтобы открыли. Только сейчас я начал понимать, что больше не увижу Банни никогда в жизни.

Словно хор в греческой трагедии, за гробом выстроились черные фигуры. Младше всех в их ряду был Генри. Он стоял, скрестив руки – крупные, бледные руки интеллигента, ухоженные и сильные. Руки, которые уверенно ощупали шею Банни в поисках пульса и шевельнули его голову, словно соцветие на надломленном стебле, в то время как мы, столпившись наверху, следили не дыша. Даже издалека мы хорошо различали скособоченную голову, вывернутую лодыжку, струйки крови из носа и рта. Приподняв большим пальцем веко, он наклонился поближе, стараясь не коснуться очков, сбившихся на макушку. Нога дернулась в последней судороге, забилась мелкой дрожью, замерла. У часов Камиллы была секундная стрелка. Они посовещались, но слов мы не слышали. Опираясь рукой о колено, он, вслед за ней, одолел последние метры, вытер руки о штанины и на наш взволнованный шепот – «Мертв? Точно?» – ответил сухим кивком опытного врача.

«… Господи, сокрушаясь об уходе из жизни нашего возлюбленного брата Эдмунда Грэйдена Коркорана, раба Твоего, мы помним, что и сами скоро последуем за ним. Молим Тебя, ниспошли нам силы подготовиться к этому часу, обереги нac от неожиданной и непредвиденной смерти…»

А ведь он ничего не предвидел. Даже не понял – не успел. Он просто покачнулся, словно на краю бассейна: комичное па, руки, как пропеллеры на старте… Потом – кошмар падения. Человек, который и не подозревал, что есть такая штука, как Смерть, не ждал ее прихода и не узнал ее, даже когда она заглянула ему в лицо…

Хриплое карканье ворон, обломанные ветки, лоскуток неба, застывший на мутной сетчатке, повторенный в прозрачной лужице меж камней. Йо‑хоу – был и сплыл.

«…Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет; и всякий живущий и верующий в Меня не умрет вовек…»[123]

Под скрип ремней гроб плавно опустился в могилу. Руки Генри тряслись от напряжения, он намертво стиснул зубы. На спине у него темнело пятно пота. Я нащупал гладкие капсулы в кармане пиджака. Впереди еще была долгая поездка домой.

Ремни вытащили. Священник благословил могилу, окропив ее святой водой. Тьма и тлен. Мистер Коркоран всхлипывал на одной ноте, уткнувшись лицом в ладони. Тент рокотал на ветру.

Лопаты вонзились в землю. Глухой стук комьев о крышку гроба отозвался во мне пустым тошнотворным чувством. Миссис Коркоран – Патрик с одной стороны, Тед с другой – шагнула вперед и изящным жестом бросила в могилу букет.

Генри наклонился и взял горсть земли. Вытянув руку, он стиснул кулак, и в могилу посыпались темные катышки. Затем, как в замедленной съемке, шагнул назад и рассеянно провел ладонью по груди – по лацканам пиджака, галстуку, безупречной крахмальной рубашке протянулась полоса размазанной глины.

Я, Джулиан, Фрэнсис, близнецы – все мы потрясенно уставились на него. Генри же словно и не понял, что сделал что‑то не так. Он отрешенно возвышался над могилой, и ветер трепал его волосы, а серый свет тускло поблескивал на оправе очков.

Глава 8

Мои воспоминания о поминках очень туманны – возможно, причиной тому ассорти анальгетиков, которое я проглотил по дороге с кладбища. Однако даже морфий не смог бы одолеть того ужаса, который охватил меня на этом сборище. Единственной отрадой было присутствие Джулиана. Скользя, словно добрый ангел, от одной кучки гостей к другой, он обменивался любезностями, развлекал беседой, сочувствовал и ободрял, с безошибочной интуицией выбирая нужную линию поведения для всех и каждого. По отношению к Коркоранам (которых он вообще‑то недолюбливал, как и они его) он проявил такое изумительное обаяние и такт, что даже миссис Коркоран несколько смягчилась. Кроме того, когда выяснилось, что он старый знакомый Пола Вандерфеллера, Джулиан тут же вознесся в глазах Коркоранов на недосягаемую высоту. Фрэнсис, оказавшийся свидетелем знаменательной встречи, клялся, что вовек не забудет выражение лица мистера Коркорана в тот момент, когда Вандерфеллер узнал Джулиана и приветствовал его («по‑европейски», как пояснила соседке миссис Коркоран), заключив в объятия и поцеловав в щеку.

Малолетних отпрысков семейства утренние события почему‑то привели в радостное возбуждение. Визжа и заливаясь смехом, они швырялись круассанами и гонялись друг за другом с какой‑то дьявольской игрушкой, очень правдоподобно имитировавшей звуки мучительной диареи. Угощение было организовано из рук вон плохо: избыток спиртного при нехватке закуски – верный способ испортить любое застолье. Тед с женой собачились не переставая. Брэма Гернси вырвало на белоснежный диван. Мистер Коркоран то возносился в облака эйфории, то погружался в бездны отчаяния.

Дата добавления: 2014-11-20