Загадочная смерть в округе бэттенкил 15 страница

Я много думал над этой характеристикой, а также над одним удивительно прозорливым замечанием Банни: «Знаешь, Джулиан такой человек… В общем, люди вроде него всегда первым делом вытаскивают из вазочки свои любимые конфеты, а все остальное – это пусть другие едят». На первый взгляд полная несуразица, но я не могу придумать для личности Джулиана лучшей метафоры. Мне вспоминаются также слова, сорвавшиеся у Лафорга, когда я в очередной раз превозносил Джулиана до небес. «Можете думать что угодно, – прервал он меня, – но Джулиан никогда не станет первоклассным ученым, и связано это с избирательностью его подхода».

Когда я бурно возмутился – дескать, что же плохого в том, что целью своей жизни человек избирает одно лишь служение Прекрасному? – Лафорг ответил: «Все это замечательно, однако Прекрасное, если оно не сочетается с чем‑либо более значительным, есть не более чем яркая погремушка. Не в том беда, что ваш Джулиан сосредоточен лишь на некоторых, возвышенных аспектах действительности, а в том, что он предпочитает игнорировать все прочие, которые ничуть не менее важны».

Перечитав написанное, я не удержался от печального смешка. Прежде я не раз, по сути дела, фальсифицировал образ Джулиана, выставляя его этаким мудрецом, просвещенным отшельником, едва ли не святым, – и все из желания доказать (в том числе самому себе), что за нашим благоговением перед учителем стояло нечто большее, нежели, скажем, моя пагубная привычка убеждать себя в том, что интересные, необычные люди – непременно люди добрые и хорошие. Помню, я писал, что Джулиан сиял совершенством. Теперь, пытаясь быть честным, я готов признать, что он был далек от совершенства, что в нем были тщеславие, надменность, и глупость, и даже сознательная жестокость. И все же мы любили его – таким, каким он был.

На следующее утро мы забрали Чарльза из больницы. Выглядел он плачевно – исхудавший, заросший, немытый – и на вопросы о самочувствии отвечал односложно. Рассказывать ему про вчерашнее мы не стали.

Фрэнсис настойчиво приглашал Чарльза к себе, но тот как заведенный повторял, что хочет домой. На Фрэнсиса было жалко смотреть. Я видел, что он беспокоится за Чарльза и страдает от его враждебности.

– Как ты насчет обеда? – в который раз спросил он.

– Никак.

– Ты же, наверно, голодный. Поехали в «Бистро»?

– Ничего я не голодный.

– Да ладно тебе, поехали. Закажем на десерт твой любимый рулет. Что скажешь?

Как назло, официант усадил нас за тот же столик у окна, где меньше суток назад мы обедали с Джулианом. Отодвинув в сторону меню, Чарльз заказал две «кровавых Мэри» и расправился с ними за пять минут. Когда он потребовал третью, мы тревожно переглянулись.

– Чарльз, может, хотя бы омлет? – неуверенно предложил Фрэнсис.

– Не хочу.

Взяв меню, Фрэнсис сделал знак официанту.

– Блядь, сказал же, не хочу, – не поднимая головы, огрызнулся Чарльз.

После этого даже у Фрэнсиса не нашлось больше слов. Пока мы доедали обед, Чарльз успел прикончить пятый коктейль. К машине его пришлось вести под руки.

Я не мог даже представить, как теперь будут проходить занятия, но в понедельник все же отправился на греческий. Фрэнсис был уже там. Камилла и Генри пришли порознь – видимо, чтобы не провоцировать Чарльза, однако тот пока, к счастью, не появился.

Даже не поздоровавшись, Генри подошел к окну и отвернулся. Камилла обратилась к нему, он не ответил. Смутившись, она стала задавать нам вопросы о Чарльзе, на большую часть которых мы отвечали довольно уклончиво.

Немного погодя Камилла недоуменно взглянула на часы:

– Четверть десятого. Джулиан никогда так не задерживался.

Генри откашлялся:

– Он не придет.

– Как – не придет? – хором спросили мы.

Раздался негромкий стук, дверь приоткрылась, и, блеснув лысиной, в кабинет заглянул не кто иной, как декан.

– Так‑так. Вот, значит, как выглядит святая святых. Первый раз, можно сказать, переступаю порог.

Декана в Хэмпдене недолюбливали. Этот самоуверенный и развязный живчик, чуть старше пятидесяти, не упускал случая подстроить пакость студентам и преподавателям, вызвавшим его нерасположение.

Он прошелся взад‑вперед, оглядел наши удивленные лица.

– А что, надо признать, очень даже неплохо… Помню, лет пятнадцать назад, когда у нас еще не было лабораторного корпуса, здесь, на втором этаже, располагались кабинеты кураторов. Одна преподавательница психологии всегда оставляла свою дверь открытой – считала, что это создает атмосферу взаимного доверия, – и взяла за правило приветствовать Джулиана всякий раз, когда ему случалось пройти мимо. Так вот, можете себе представить, Джулиан позвонил Чаннингу Вильямсу, моему недоброй памяти предшественнику, и пригрозил, что уволится, если его соседку не переведут в другое здание. Знаете, как он ее назвал? – Декан хихикнул. – «Несносная особа». Он сказал: «Я не желаю, чтобы эта несносная особа ежедневно досаждала мне своей бесцеремонной болтовней».

Эта история относилась к числу популярных хэмпденских баек. Декан, правда, опустил одну деталь – за приветствием следовали пространные наукообразные разъяснения, почему Джулиан тоже должен держать дверь открытой.

– И все же я ждал большего. Чего‑нибудь, так сказать, сугубо античного, – продолжал декан. – Скажем, масляных светильников. Дискоболов. Или даже, хе‑хе, симпосия с игрой на флейтах и юными виночерпиями…

– Что вам нужно? – оборвала его Камилла.

Сделав вид, что не заметил грубости, декан одарил Камиллу елейной улыбочкой:

– О, не извольте беспокоиться, всего лишь побеседовать с вами. Видите ли, не далее как вчера Джулиан поставил меня в известность о том, что берет бессрочный творческий отпуск. Он вынужден покинуть страну и не знает, когда вернется к преподаванию. Полагаю, нет необходимости объяснять, – тут декан подпустил в голос яду, – что вы при этом оказываетесь в довольно щекотливом положении. Как‑никак семестр заканчивается через три недели, и что прикажете с вами делать? Насколько я понимаю, Джулиан считал письменные экзамены ниже вашего достоинства, верно?

Мы ожесточенно молчали.

– Ну, так что? Как же он все‑таки выставлял вам годовые отметки? Вы произносили речи? Пели гимны?

Только Камилла нашлась с ответом:

– Мы сдавали устные экзамены по спецкурсам и подавали работу по истории мировой культуры. На последнем занятии по греческой литературной композиции мы писали сочинение, объемом не менее шести страниц, на заданную им тему.

Декан сделал вид, что обдумывает ее слова, затем произнес:

– Как вы, наверное, уже догадались, проблема заключается в том, что экзаменовать вас просто некому. Мистер Дельгадо читает на греческом и вызвался проверить ваши письменные работы, однако я не могу допустить, чтобы он работал сверхурочно, его нагрузка и так едва ли не превышает норму. Сам Джулиан не выказал ни малейшей готовности пойти навстречу. На мою просьбу предложить себе замену он ответил, что не знает ни одной достойной кандидатуры.

Он извлек из кармана бумажку:

– Итак, в меру своих скромных возможностей могу предложить вам три варианта. Первый – сдать экзамены осенью. Однако я далек от уверенности, что мы пригласим нового преподавателя античной словесности – дисциплина эта столь мало востребована, что общее мнение склоняется к исключению ее из программы. У колледжа есть куда более перспективные направления деятельности – например, отделение семиотики, которое наконец‑то открылось в этом году и на первых порах нуждается в щедрой поддержке.

Он набрал воздуха:

– Второй вариант – пройти оставшийся материал в течение летних семестров. Третий заключается в том, что мы на некоторое время пригласим внештатного преподавателя. Подчеркиваю – на некоторое время, так как я сомневаюсь, что колледж по‑прежнему будет предлагать вашу экзотическую специальность. Тех из вас, кто выразит желание остаться с нами, сможет, так сказать, принять в свое лоно отделение английской филологии. В этом случае вы потеряете не очень много часов, хотя, конечно, для получения диплома понадобится как минимум два дополнительных семестра. Однако вернемся к более насущному вопросу. Вы, наверное, слышали про Хэкетскую частную школу для мальчиков? Классической филологии там традиционно уделяется большое внимание. Я позвонил директору, и тот сказал, что вполне может выделить учителя на два занятия в неделю. Полагаю, вы обеими руками ухватитесь за эту возможность, но должен предупредить, что она далеко не идеальна, ибо…

В этот момент в кабинет ввалился Чарльз. Из‑под пиджака у него торчала рубашка, волосы свисали на глаза грязными сосульками. Допускаю, пьяным в строгом смысле слова он не был, но в силу того, что протрезвел он, очевидно, не так давно, точная характеристика его состояния представляла чисто теоретический интерес.

Он приосанился и направился к столу, но тут же замер в недоумении:

– О! А Джулиан где?

– Разве вас не учили стучать в дверь перед тем, как входить в кабинет? – осведомился декан.

Чарльз развернулся на голос:

– Это еще что за черт? Вы кто вообще такой?

– Я – декан Хэмпден‑колледжа, – с приторной любезностью сообщил ему декан.

– Куда вы дели Джулиана?

– Ах! Вы еще не знаете? Джулиан вас бросил. И без долгих раздумий, если позволите заметить, – буквально как обоз при отступлении. Он срочно покидает страну, о возвращении речи не было. Он дал мне понять, что его внезапный отъезд как‑то связан с Госдепартаментом, израмским терроризмом и так далее. Ну что же, я лелею надежду, что теперь наконец‑то исчезнет зловещая тень, десять лет нависавшая над колледжем. Увы, мой предшественник, видимо, потерял голову при мысли о престиже, который принесет студентка королевской крови, и даже не задумался о возможных последствиях. По правде сказать, я так и не возьму в толк, за что же эти дикие израмцы могли бы пойти священной войной на Джулиана Морроу, – но он, похоже, считает, что значится в черном списке вторым после Салмана Рушди.

Декан залился тоненьким смехом, но, спохватившись, наморщил лоб и сверился с бумажкой:

– Итак, преподаватель из Хэкета будет ждать вас завтра в три часа в этом кабинете. Надеюсь, это всех устраивает. Если же у кого‑то в это время есть другие занятия, советую хорошенько поразмыслить о приоритетах, поскольку…

Зажав рот рукой, Камилла с ужасом смотрела на брата. Я сообразил, что она не видела его больше недели и никак не могла ожидать, что пребывание в больнице только ухудшит его состояние. Мне показалось, даже Генри несколько потрясен.

– И разумеется, вам придется пойти на определенные компромиссы..

– Что‑что вы сказали? Джулиан уехал? – прервал его Чарльз.

– Браво, молодой человек. Вы прекрасно владеете навыком понимания английской устной речи.

– Э‑э, постойте – он что, так вот взял и исчез?

– По сути дела, да.

Чарльз вскинул голову и произнес, очень громко и внятно:

– Знаешь, Генри, почему‑то я ни капли не сомневаюсь, кто в этом виноват.

Повисло молчание. Бросив на Генри презрительный взгляд, Чарльз ринулся вон. Хлопнула дверь, декан деловито кашлянул:

– Так вот, как я только что пытался довести до вашего сведения…

Возможно, это прозвучит неожиданно, но после встречи с деканом я думал лишь об одном: судя по всему, моя академическая карьера пошла коту под хвост. Когда он произнес «два дополнительных семестра», внутри у меня все сжалось. Не нужно было обладать даром предвидения, чтобы чувствовать твердую уверенность, что родители откажутся еще целый год вносить свой ничтожный, но необходимый взнос за мое обучение в Хэмпдене. Попробовать получить другую стипендию, перевестись в другой колледж? Я уже потерял массу времени, дважды поменяв специализацию; если так пойдет и дальше, превращусь в вечного студента… – это при условии, что меня вообще куда‑нибудь примут, с моими‑то сомнительными достижениями и далеко не идеальными отметками. Боже мой, ну почему я такой дурак, почему я не ухватился за что‑нибудь стоящее, почему в конце третьего курса фактически оказался у разбитого корыта?

Я злился еще сильнее при мысли, что оказался единственным, для кого продолжение учебы вдруг стало серьезной проблемой. Никто из моих одногруппников не выказал ни малейшего беспокойства по этому поводу – подумаешь, еще пара семестров, подумаешь, вернуться домой вообще без диплома. Им, во всяком случае, есть куда возвращаться. Их ждут заботливые родители, любящие бабушки, дядюшки со связями, доверительные фонды, чеки на дивиденды… Для них колледж был развлечением, способом приятно провести молодые годы, а для меня – единственным шансом выбиться в люди… и я его упустил.

Обуреваемый подобными мыслями, я часа два расхаживал по своей комнате (вернее, по комнате, которую привык считать своей, но должен был освободить через три недели), вновь и вновь приходя к выводу, что единственная возможность получить высшее образование (читай: сносный заработок в будущем) – убедить колледж полностью оплатить мое обучение в течение дополнительных семестров.

Наконец я сел за стол и принялся строчить заявление в Службу финансовой помощи. Я заявил, что не виноват во внезапном отъезде преподавателя, перечислил все до единой похвальные грамоты и призы, полученные после восьмого класса, поведал о своей страстной любви к английской литературе, а также выдвинул и всесторонне обосновал тезис: год, проведенный за изучением классических авторов, станет огромным подспорьем будущему филологу‑англисту.

Поставив последнюю точку, я рухнул на кровать и уснул. Проснувшись около одиннадцати вечера, я отредактировал особенно жалобные пассажи и отправился в ночной зал, чтобы напечатать свою петицию. Заглянув по пути на почту, я обнаружил в ящике письмо, где сообщалось, что я получил работу в Бруклине и что профессор хотел бы обсудить со мной подробности на следующей неделе.

«Ну что ж, по крайней мере есть куда податься летом», – подумал я. Светила луна, на серебристой траве, словно заготовки декораций, лежали силуэты зданий. Окна «Храма неустанной учебы», как шутил Банни в счастливые времена, светили маяком со второго этажа библиотеки.

Я поднялся по наружной железной лестнице, похожей на лестницу из моих кошмаров, мельком отметив, что в менее взволнованном состоянии, наверно, не преодолел бы и трех ступеней. Сквозь стеклянную дверь я увидел, что в комнате кто‑то есть. Присмотревшись, я понял, что это Генри, на столе перед ним были разложены книги, но он как будто о них забыл и сидел, подняв голову и глядя в пустоту. Почему‑то мне вспомнился тот февральский вечер, когда я увидел его под окном кабинета доктора Роланда – одинокая темная фигура в круговерти снежинок. Я толкнул дверь и вошел:

– Генри, это я… Ты что‑то учишь?

– Я только что ездил к Джулиану, – ровно произнес он.

– И как? – спросил я, садясь рядом.

– Там все закрыто. Он действительно уехал.

Я не нашелся, что ответить, но Генри, похоже, и не ждал этого.

– Ты знаешь, мне очень трудно в это поверить. Он ведь сделал это по одной‑единственной причине. Он испугался.

Из окна потянуло влагой, на луну набежали облака. Генри снял очки, и я снова подумал, до чего же беспомощным и уязвимым выглядит его лицо без этих круглых стеклышек в металлической оправе.

– Он просто трус. На нашем месте он поступил бы точно так же. Но он к тому же лицемер, а потому ни за что этого не признает. Дело ведь вовсе не в том, что, узнав правду, он ужаснулся и преисполнился отвращения к нам. Будь это так, я не стал бы его винить. Но его не волнуют ни обстоятельства, ни сам факт смерти Банни. Перережь мы половину кампуса, ему и то было бы все равно. Главное для него – уберечь свое доброе имя. Примерно в этих выражениях он и объяснил мне свою позицию.

– Значит, ты все‑таки виделся с ним?

– Да. Вчера вечером. Он не усмотрел в этой истории ничего, кроме угрозы собственному благополучию. Даже выдай он нас полиции… Я бы, конечно, этого не хотел, но по крайней мере это был бы поступок. А он испугался и убежал – как заяц.

Я не думал, что еще способен на сочувствие к Генри, но горечь и разочарование, звучавшие в его голосе, пересилили всю накопившуюся за последнее время неприязнь:

– Генри…

Мне хотелось сказать что‑нибудь глубокое и проникновенное – что Джулиан всего лишь человек, что он уже немолод, что плоть слаба и что приходит время, когда мы, так или иначе, должны расстаться со своими учителями, – но я не смог произнести ни слова. Генри обратил на меня невидящий взгляд:

– Я любил его больше, чем собственного отца. Я любил его так, как не любил никого и никогда.

Подул ветер, первые капли дождя разбились о карниз. Мы сидели и молчали до тех пор, пока не стихла гроза.

На следующий день я отправился в Лицей к трем часам на встречу с новым преподавателем.

Войдя в кабинет, я обомлел – там было пусто. Книги, коврики, цветы, огромный круглый стол – все исчезло, из старого интерьера остались лишь занавески и прикнопленная к стене японская гравюра, которую когда‑то преподнес Джулиану Банни. К стене сиротливо жалось несколько металлических стульев из аудиторий на первом этаже. Генри стоял у окна спиной к присутствующим, Фрэнсис и Камилла выглядели смущенными.

Мне навстречу шагнул круглолицый светловолосый человек лет тридцати, одетый в джинсы и водолазку. На левой руке у него блестело новенькое обручальное кольцо.

– Здравствуй! – по‑учительски бодро и снисходительно обратился он ко мне, протягивая пухлую розовую ладошку. – Я – Дик Спенс. А тебя как зовут?

Занятие обернулось унизительным кошмаром. Для начала он раздал ксерокопии странички из Нового Завета, поспешив при этом успокоить нас: «Естественно, я не жду, что вы уловите тонкости. Сможете передать общий смысл – и отлично». Его покровительственное высокомерие быстро сошло на нет, сменившись сначала удивлением («Ну и ну! Неплохо, совсем неплохо!»), затем неуклюжими попытками хоть как‑то спасти свою голову от позора («Вообще‑то э‑э мне довольно давно не встречались ученики с таким уровнем знаний») и, наконец, откровенным конфузом. Выяснилось, что наш ментор служит священником в церкви при хэкетской школе. Познания в греческом, вынесенные им из семинарии, даже по моим скромным меркам, были весьма скудными, а об античном произношении он не имел и вовсе никакого понятия. Лучшим способом освоения языков он, похоже, считал мнемонику: «Знаете, как я запомнил слово agathon? Агата Кристи пишет хорошие детективы». Генри не трудился скрывать презрение, остальные подавленно отмалчивались. Появление Чарльза только усугубило всеобщее замешательство – хотя мистер Спенс сделал вид, что не заметил ни двадцатиминутного опоздания ученика, ни его нетрезвости, приветственная фраза прозвучала несколько менее бодро. Затем – видимо, ради новоприбывшего – нам еще раз объяснили, как запомнить слово agathon, на что Генри с безупречным аттическим выговором заметил:

– Мой драгоценный друг, когда бы не ваше терпение, мы погрязли бы в невежестве, как свиньи в навозе.

– Ну что же, кажется, наше время на исходе, – с явным облегчением объявил преподаватель, украдкой взглянув на часы, и наша пятерка в мрачном молчании гуськом потянулась в коридор.

– Ничего, через две недели это закончится, – сказал Фрэнсис, когда мы вышли на улицу.

– Для меня это закончилось сейчас, – отозвался Генри, прикуривая сигарету.

– Ara, правильно, надо проучить этого типа, – тут же с сарказмом вставил Чарльз.

– Генри, ты должен получить оценки за семестр.

Генри энергично затянулся:

– Я ничего никому не должен.

– Всего две недели!

– По‑моему, если учесть обстоятельства, все не так уж и плохо, – вмешалась Камилла. – Во всяком случае, бедняга из кожи вон лезет.

– Можно сказать, уже вылез, – подхватил Чарльз. – Но нашему вундеркинду, один хер, ничем не угодишь – он бы и от Ричмонда Латтимора[133]нос воротил.

– Генри, но тебя отчислят, – взмолился Фрэнсис.

– Мне это глубоко безразлично.

– Само собой, ему безразлично – ему этот колледж на хер не нужен! Он у нас сам себе голова, может вообще похерить все на свете, а папочка будет по‑прежнему посылать ему каждый месяц пятизначный чек..

– Не произноси больше это слово, – угрожающе процедил Генри.

Чарльз, казалось, только того и ждал:

– Какое? Чек? Или хер? – спросил он с издевкой. – А в чем, собственно, дело, Генри? Его нет в толковом словаре? Ты не знаешь, что оно значит? Ну так я тебе объясню – это то, чем ты трахаешь мою сестру!

Однажды, когда мне было лет двенадцать, мой отец ударил мать без всякого видимого повода. Хотя меня он в то время поколачивал регулярно, я еще не понимал, что в этом нет иной причины, кроме его дурного характера, и полагал, что прегрешения, в которых он меня обвинял («Слишком много болтаешь!», «Не смей на меня так пялиться!»), действительно заслуживали наказания. Но когда он у меня на глазах влепил пощечину матери в ответ на невинное замечание, что соседи пристраивают к дому флигель (потом он орал, что она его спровоцировала, что это был намек на то, что он мало зарабатывает, а она, в слезах, соглашалась и просила у него прощения), моя убежденность в том, что отец справедлив и всеведущ, разлетелась вдребезги. Я понял, что мы с матерью полностью зависим от злобного, мелочного и вдобавок глупого человека; более того, почувствовал, что, если я взбунтуюсь, мать никогда не встанет на мою сторону. Это откровение совершенно выбило почву у меня из‑под ног. Мне показалось, я заглянул в кабину летящего самолета и обнаружил, что пилот и его помощник напились и преспокойно храпят в своих креслах.

Чувство, охватившее меня около Лицея, на самом‑то деле очень напоминало тот детский ужас, который я когда‑то испытал на солнечной кухне в Плано. «Кто здесь держит штурвал? Куда мы вообще летим?» – обескураженно спрашивал я себя, глядя на своих товарищей.

При всем том через несколько дней Чарльзу и Генри предстояло вместе явиться в суд.

Камилла сходила с ума от беспокойства. Я видел, что ей страшно, – ей, которой всегда все было нипочем. Признаться, ее страдания доставляли мне извращенное удовольствие, но, с другой стороны, я и сам испытывал серьезные опасения. Всякий раз, когда Генри и Чарльз оказывались поблизости друг от друга, дело едва не доходило до драки, и можно было не сомневаться, что официальная обстановка заседания нисколько не помешает им превратить зал суда в полигон для выяснения отношений. Правда, Генри нанял адвоката, и надежда на то, что третья сторона уладит конфликт, питала наш осторожный оптимизм.

В день их визита к адвокату меня позвали к телефону – звонила Камилла:

– Ричард, это я. Не заглянешь к Фрэнсису? Мне нужно с вами поговорить.

Изрядно напуганный ее тоном, я тут же побежал к Фрэнсису. Открыв дверь, он молча провел меня в гостиную.

Камилла рыдала. Прежде я лишь однажды видел ее в слезах, да и то, думаю, в тот раз вызваны они были переутомлением, теперь же все было иначе.

– Камилла, не плачь, пожалуйста. Расскажи, что случилось?

Она покачала головой, закурила, наконец собралась с духом и начала сбивчивое повествование.

На встречу они отправились втроем – Камилла уповала на то, что ее присутствие окажет на враждующих сдерживающий эффект. Поначалу ей казалось, что все идет неплохо. Генри, как выяснилось, нанял адвоката отнюдь не из альтруизма. Судья, который должен был вынести решение по их делу, славился беспощадным отношением к пьяным водителям, и, поскольку Чарльз формально был несовершеннолетним, имел просроченные права и не входил в список лиц, на которых распространялась страховка владельца транспортного средства, существовала немалая вероятность, что у Генри на время отберут права или даже конфискуют автомобиль. Чарльз изображал мученика, но против переговоров не возражал – не потому, как заявлял он всем и каждому, что сочувствует Генри, а потому, что ему все это осточертело. И так всех собак вешают на него, а если Генри еще и прав лишится, то попрекам конца‑края не будет.

Однако уже через десять минут после того, как их пригласили в кабинет, разразилась катастрофа. В ответ на вопросы адвоката Чарльз бурчал что‑то невразумительное, а когда тот попросил его выражаться яснее, неожиданно взорвался.

– Слышал бы ты его! – всхлипывала Камилла. – Он орал, что ему по фигу, если у Генри отберут машину, по фигу, если их обоих посадят на пятьдесят лет. А Генри… ну, можешь представить. В общем, Генри в долгу не остался. Адвокат, наверное, решил, что они оба спятили, все повторял: «Успокойтесь, успокойтесь, возьмите себя в руки». А Чарльз: «Мне плевать, что с ним будет! Да хоть бы он сдох, мне плевать! Только лучше бы стало!»

– Одним словом, это был ужас. В итоге нас просто выставили за дверь. А они все не унимались, из соседних кабинетов начали выглядывать люди, адвокату пришлось самому выйти в коридор и отконвоировать их к выходу. Чарльз на прощание послал его подальше и исчез.

– А Генри?

– Генри был страшно зол, – измученно сказала Камилла. – Я заикнулась, что можно вернуться, извиниться, попросить совета, – он мне даже не ответил. Я пошла было за ним к машине, но адвокат меня задержал. «Послушайте, – говорит, – не знаю, что у них там за разборки, но ваш брат, по‑моему, просто не в себе. Попробуйте объяснить ему, что если он не поостынет сейчас, то потом и вовсе не расхлебает эту кашу. Уверяю вас, судья не станет нянчиться с ними, даже если они явятся на слушание кроткие аки агнцы. Конечно, у вашего брата есть неплохие шансы отделаться условным наказанием – не думайте, кстати, что это такая уж большая удача, – но не исключено, что он все‑таки получит тюремный срок, пусть и минимальный. Либо же его отправят на принудительное лечение в манчестерскую наркоклинику – и, честно сказать, это будет весьма своевременным решением, судя по тому, что я только что наблюдал».

Камилла умолкла, вытирая слезы. Фрэнсис кусал губы.

– Что говорит Генри? – спросил я.

– Что ни машина, ни права его не волнуют, а Чарльз, если ему так хочется, может отправляться в тюрьму.

– Ты видел этого судью? – обратился ко мне Фрэнсис.

– Да.

– И как?

– Честно говоря, мне показалось, с ним шутки плохи.

Закурив, Фрэнсис помолчал и вдруг спросил:

– А что будет, если Чарльз не явится в суд?

– Не знаю… Наверное, тогда за ним придут.

– А если его не будет дома?

– К чему ты клонишь?

– Я думаю, нам нужно на некоторое время эвакуировать Чарльза из Хэмпдена, – заявил Фрэнсис. – Шут с ними, с последними занятиями. Может быть, отправить его в Нью‑Йорк – к моей матушке и Крису?

– В таком состоянии?

– Ха! Можно подумать, мама не знает, что такое запой. Он там будет как у Христа за пазухой.

– Боюсь, один он не поедет.

– Тогда я поеду с ним.

– А вдруг он сбежит? – вмешался я. – Нью‑Йорк – это ведь не Вермонт, если он влипнет в историю там…

– Ладно, ладно, я понял, – оборвал меня Фрэнсис. – Это так, рабочая идея… Хм. А знаете что? Давайте увезем его ко мне?

– В загородный дом?

– Ну да.

– Что это даст?

– Как – что? Полную безопасность. Думаю, мы сумеем уговорить его поехать, а оттуда он уже не выберется. Хэмпденские таксисты не потащатся в такую даль ни за какие деньги.

Камилла задумчиво посмотрела на Фрэнсиса:

– Вообще‑то Чарльзу там очень нравится.

– Знаю, – довольно подхватил он. – С какой стороны ни посмотри, это лучший выход. Речь ведь идет всего о нескольких днях. Мы с Ричардом, разумеется, будем за ним присматривать, я куплю ящик шампанского… Сделаем вид, что это обычный выезд, как в старые добрые времена.

Достучаться до Чарльза оказалось непросто – мы провели под дверью битых полчаса. Камилла снабдила нас запасным ключом, но вламываться в квартиру без разрешения хозяина нам, разумеется, не хотелось. Наконец, когда мы все же решили им воспользоваться, лязгнула щеколда, и в щели возник воспаленный глаз:

– Вам чего?

– Так, просто решили тебя проведать, – беспечно ответил Фрэнсис. – Может, впустишь нас?

– Вы одни?

– Одни.

Он неохотно открыл дверь и отступил, давая нам пройти.

Занавески в кухне были задернуты, пахло, как на помойке. Когда глаза привыкли к полумраку, я увидел, что все завалено немытыми тарелками, пустыми жестянками из‑под концентрированных супов и яблочными огрызками. Единственный оазис порядка наблюдался рядом с холодильником, где с издевательской аккуратностью пьяницы были выстроены рядком бутылки из‑под виски.

Меж наставленных у мойки грязных кастрюль проворно метнулась маленькая тень. «Неужели крыса?» – ужаснулся я, но тут существо скакнуло на пол, и на нас посмотрели зеленые кошачьи глаза.

– Подобрал на парковке, – сообщил Чарльз. – Кстати, она не то чтоб ручная.

Задрав рукав халата, он показал нам глубокие припухшие царапины.

– Знаешь, мы вообще‑то тут за город собрались, – объявил Фрэнсис, позвякивая ключами. – Что‑то надоело в Хэмпдене торчать. Поехали с нами?

Чарльз одернул рукав и недобро прищурился:

– Это Генри тебя подослал?

– Что ты такое говоришь? Конечно, нет.

– Точно?

– Я его уже дня три не видел.

– Мы с ним, можно сказать, поссорились, – добавил я.

Дата добавления: 2014-11-20