Сотворение знания

Впрочем, остается еще один чрезвычайно важный вопрос, ка­сающийся мифологического знания. Ведь прежде чем складиро­вать какие-то знания, прежде чем начать ими пользоваться, тре­буется... откуда-то и каким-то образом эти знания получить, по­скольку в самой природе никаких знаний не содержится. Знания есть феномен культуры, и оттого прежде, чем их складировать и начать ими пользоваться, нужно их каким-то образом создать.

Каким же образом первобытный человек создает свои знания?

В современном мире, и, в частности, в современном образова­нии вопрос о сотворении знаний практически не ставится. Совре­менный мир переполнен знаниями, переполнен информацией. И часто смыслом человеческого существования становится именно усвоение знаний - усвоение той информации, которая уже имеет какую-то культурную оболочку и содержится в книгах или каких-то иных информационных хранилищах, созданных цивилизацией.

Все современные образовательные стратегии строятся на ил­люзии того, что знание - объективно, и что главная проблема образования - это усвоение знаний. Но парадокс знаний заклю­чается в том, что, хотя они и существуют по отношению к отдель­но взятому человеку как объективная реальность культуры, по своему происхождению любое знание - это глубоко субъективное образование.

В самом объективном мире не содержится ни грана знаний. Знание возможно исключительно в контексте культуры. И пото­му есть огромная разница между готовым знанием, которое я принимаю в чужой культурной оболочке, и знанием, которое я создаю сам. При этом всякое знание когда-то было создано впер­вые. И есть тайна возникновения знания. И это та тайна, кото­рую можно было бы назвать тайной творчества.

Если все знания, которыми располагает первобытный человек, были когда-то созданы впервые, значит, следует говорить о некоем мифологическом механизме порождения знаний.

Вот я написал, что миф - это гигантский культурно-информа­ционный склад, содержащий в своих глубинах труднообозревае­мое количество самых подробных и разнообразных знаний об окружающем человека мире. Я написал о магических инструмен­тах, которыми пользуется первобытный человек для извлечения той или иной информации, спрятанной в глубинах мифа. Но как все эти гигантские по своему объему знания возникли и попали в миф? Откуда они в нем взялись, коль скоро любое знание тре­буется прежде всего придумать? Ведь если я не обладаю способ­ностью ПРИДУМЫВАНИЯ знаний о мире, я буду годами на­блюдать повадки этого мира, но ничего не буду видеть, и не узнаю о нем в конечном счете ничего.

Животное, взаимодействуя с окружающим миром, приобрета­ет опыт. Но это опыт, имеющий чисто биологические рамки, и оттого не приобретающий форму знания. Так, шимпанзе может превосходно ориентируется в окружающем его мире, но у него нет знаний об этом мире. Ибо знания - это информация о мире, каким-то особым образом вытащенная из этого мира и заключен­ная в некую культурную оболочку. А культурная оболочка - это то, что позволяет эту информацию кому-то передать, Разумеется, если этот "кто-то" знаком с языком этой культурной оболочки.

Язык - первичная реальность мифа. Язык - носитель знаний. И потому язык древнего человека возникает не как способ ком­муникации (что за безумная роскошь: язык как средство комму­никации, когда бытовая коммуникация вполне успешно может осуществляться на "языке" молчания, жестов или взглядов), но как способ БЫТИЯ МИФА. А, значит, и способ бытия всех со­держащихся в нем бесчисленных и крайне избыточных с точки зрения бытовых практических нужд знаний.

Поэтому, если мы хотим узнать, что знает человек первобытно­го общества, мы должны узнать, каков его язык. И именно так поступают этнографы: исследуя язык того или иного племени, они исследуют тем самым КУЛЬТУРНЫЙ ТЕЗАУРУС этого племени. И эти исследования убеждают в том, насколько нелепо рассматри­вать язык первобытного человека как способ коммуникации.

Конечно, язык используется первобытным человеком и как средство коммуникации; но это вовсе не значит, что природа языка коммуникативна. Во всяком случае, если рассматривать язык первобытного человека как средство организации общения меж­ду людьми, мы ровным счетом ничего не поймем в этом языке.

Неслучайно, и об этом уже шла речь в предыдущей части, язык первобытных племен ставил в тупик сознание исследовате­лей, которые приступали к его изучению с позиций коммуника­тивного подхода. Реалии конкретного туземного языка тут же сбивали с толку: возникало ощущение, что это язык, совершенно не способный быть эффективным средством коммуникации; однако стереотип того, что природа языка коммуникативна, оставался при этом настолько сильным, что ни один этнограф не сделал на основании своих наблюдений соответствующих радикальных выводов.

"...Е.Смит Бовен с удовольствием рассказывает о своем смя­тении, когда по прибытии в одно африканское племя она захоте­ла начать с изучения языка. Ее информаторы нашли вполне есте­ственным собрать для начальной (! - А.Л.) стадии обучения ог­ромное количество ботанических образчиков, которые показывая ей, они называли, но которые исследовательница была не в со­стоянии отождествить..." '* - в том смысле, что была не в состоя­нии найти терминологические корреляты в собственном языке. И это ли не убедительнейшее свидетельство того, что язык для ту­земца менее всего имеет бытовой смысл, и менее всего является инструментом коммуникации?

Язык примитивных народов - это менее всего язык общения.

В самом деле, о каком языке общения можно говорить, когда словник конкретного туземного языка представляет собой длин­нейшие ряды классификаций всего сущего, и составляет, скорее гигантские заторы для общения, нежели способствуют ему?

Еще раз обращусь к.Леви-Стросу.

"Ботаническая лексика субанун, живущих на юге Филиппин, далеко превосходит 1000 терминов, а у хануну приближается к 2000. Поработав только с одним (!) габонским информатором, М.Силланс недавно опубликовал этноботанический каталог, вклю­чающий в себя почти 8000 терминов на языках либо языковых диалектах 12 или 13 соседних племен"¹⁵. "В языке тева имеются особые термины почти для каждой части тела птиц и млекопита­ющих. Для морфологического описания листьев деревьев и рас­тений используется 40 терминов, имеется 15 различных терминов, соответствующих разным частям растения. Для описания состав­ных частей и свойств растений хануну употребляют более чем 150 терминов, коннотирующих категории, по свойствам которых они идентифицируют растения и обсуждают между собой сотни черт, играющих различительную роль для растений" ^. "Хануну классифицируют местные формы птичьей фауны по 75 категори­ям...они различают около 12 видов змей...60 типов рыб... более дюжины морских и пресноводных раков, столько же типов пау­ков и многоножек... Тысячи форм насекомых сгруппированы в 108 поименованных категорий, из них 13 для муравьев и терми­тов... Они различают более 60 классов морских моллюсков и более 25 - земляных и пресноводных моллюсков... 4 типа пиявок, пьющих кровь" ".

Это ли не свидетельство того, насколько язык первобытного человека, (равно как и реальность любого современного языка), далек от задач общения и глубоко избыточен по отношению к задачам общения? Ведь задачи повседневного бытового общения вполне разрешаются с использованием словесного тезауруса объ­емом 200-300 слов. Однако реальное богатство любого примитив­ного языка исчисляется десятками тысяч категорий и понятий, имеющих отношение к миру животных, растений, камней и ми­нералов, топографии местности, способам орудийной деятельно­сти и т.п. Так, туземец может знать до пятидесяти разных типов наконечников копья, и... каждое из них носит свое имя. Неслу­чайно наблюдатели-этнографы вообще отмечают склонность ту­земцев к молчанию в бытовом общении друг с другом. Язык - это слишком серьезная реальность, чтобы пользоваться ею в суетных вопросах повседневного общения. И лишь когда возникает не­обходимость актуализировать миф, а вместе с тем - актуализиро­вать информационное содержание мифа, происходит ЯВЛЕНИЕ ЯЗЫКА.

Таким образом, язык выступает не как средство общения лю­дей друг с другом, а как средство хранения коллективной памяти и средство общения туземца с этой его коллективной памятью. С

высокой степенью уверенности можно сказать, что язык перво­бытного человека рождается не из практической потребности, а из потребности мифологической. Именно миф, а не практичес­кая потребность творит реальность человеческого языка. Язык глубоко избыточен по отношению к практической потребности. И лишь постольку, поскольку язык уже есть, возникает его ком­муникационно-практическое измерение.

Впрочем, равно избыточна по отношению к практической по­требности и сама человеческая культура. У нее другой исток, дру­гой вход, другая тайна. А в своих истоках язык тождественен куль­туре как таковой, и, значит, тождественен самому феномену куль­турного творчества. И если язык какого-то туземного народа на­считывает 20 или 30 тысяч слов, это означает, что у этого народа имеется 20 или 30 тысяч культурных имен, за каждым из которых скрывается какая-то культурная абстракция и культурная инфор­мация. А культурные абстракции не существуют в самой природе -их нужно изобретать. Следовательно, за языком в 30 тысяч слов скрывается... 30 тысяч культурных изобретений. Каждое слово -это не что иное, как материальная оболочка какого-то элементар­ного знания. А язык, состоящий из 30 тысяч слов, - это не что иное, как устная энциклопедия, состоящая из 30 тысяч словарных статей. Таким образом, культурный язык того или иного народа -это не что иное, как свидетельство сотворенной вселенной знаний.

Дата добавления: 2014-11-29