Миф на тропе войны

По своей сути образование есть не что иное, как выход за пределы всевозможностного сознания, которое в равной степени характеризует позицию первобытного человека и ребенка-дошколь­ника, и которое представляет собой весьма своеобразный род интеллектуальной ограниченности, что достаточно подробно было проанализирована на страницах настоящей книги. Вместе с тем, образование - это вешка, знаменующая выход человека в про­странство исторического времени, когда впервые оказывается возможен феномен ДИАЛОГА между различными мифами и фе­номен исторической трансформации мифа в пространстве этого диалога.

Однако между возможностью диалога и фактом диалога - ог­ромная дистанция. Реальная история цивилизации - а это, как минимум, восемь тысячелетий - представляет собой не столько историю диалога между мифами, сколько историю ожесточен­ных столкновений между ними.

Доисторическое время - это время мирного сосуществования различных культурно-мифологических целостностей. Это время, когда один культурный миф, миф одного племени вполне равно­душен к факту существования других мифологических Вселен­ных, обладающих существенно иными топологическими характе­ристиками. Каждое племя создает свое, глубоко индивидуальное мифологическое пространство, создает свою мифологическую Вселенную, четко демаркируя свое культурно-видовое своеобразие по отношению к представителям других мифологических общностей. Любой человек тщательно поддерживает закон своего племени, и ему в голову не приходит соотнести свой миф с ми­фом другого племени.

Всевозможностный характер мышления первобытного чело­века, всевозможностный характер мышления маленького ребенка в любую историческую эпоху означает абсолютную, доходящую до равнодушия терпимость этих способов мышления к чужим, не совпадающим с их собственной позициям.

В сущности говоря, у всевозможностного мифа нет своей по­зиции, и оттого он не способен заметить чужую позицию - ее для него как бы не существует. Так, различные племена австралий­ских аборигенов существуют на соседних территориях, постоян­но пересекаются друг с другом, и, казалось бы, постоянно стал­киваются с многочисленными фактами несовпадающих мифологий. У них разные обряды, разные церемонии, разные мифологичес­кие герои - а, стало быть, и принципиально разные объяснения возникновения всего сущего - от природных явлений до конкрет­ных предметов на местности. Однако ни одному аборигену не приходит в голову обратить внимание на эти многочисленные факты несовпадения. То, что у другого человека другой миф - не только не удивительно, но и как бы незаметно для первобытного человека.

И точно так же маленький ребенок не слышит, что его собст­венные объяснения, его собственные мифологемы совершенно не совпадают с мифологемами и "объяснениями" других детей или взрослых.

"Моя мама - самая красивая!" - утверждает один ребенок. "И МОЯ мама самая красивая" - утверждает его товарищ. И первый спокойно соглашается со вторым, абсолютно не принимая во внимание, что одно суждение, как минимум, противоречит вто­рому. И так - в тысячах и тысячах каждодневных ситуаций. Сознание дошкольника существует по законам, для которых нет противоречий. Нет парадоксов. Нет проблем. Ведь проблемность предполагает рефлексию. А как раз ее-то у ребенка-дошкольника и нет. И оттого очевидное для взгляда образованного взрослого противоречие оказывается за границами внимания дошкольника.

Так и сознание первобытного человека демонстрирует своего рода абсолютную терпимость. Которая, впрочем, является на самом деле не терпимостью, а просто неспособностью заметить чужое.

Ни для ребенка, ни для первобытного человека "мира чужого" просто не существует. Точнее, возможен ФАКТ чужака, но зрение первобытного человека или маленького ребенка устроено таким образом, что оно не способно увидеть МИР чужого. Увидеть мир, построенный по иным законам, нежели мир собственный.

Но если первобытный человек не замечает противоречивости своего и чужого мира, то для древнего грека глубокое несовпа­дение своего и чужого явлено с предельной отчетливостью. Он четко знает: есть мир эллина - и мир варвара. И только первый из двух по-настоящему имеет право на существование.

Эллин смотрит на варвара с нескрываемым презрением и пре­небрежением. В отличие от первобытного дикаря, он знает о прин­ципиальном несовпадении ценностей ЕГО культуры с ценностя-

ми других культур. Он четко разделяет свое и чужое. И пробле­мы выбора для него не существует: свое обладает безусловным преимуществом перед чужим.

Если у первобытного человека факт существования чужого не вызывает ни малейшего напряжения: он его попросту не замечает, то для древнего грека чужое - ЕСТЬ, но смысл этого чужого в том, что оно принципиально ниже по рангу.

Впрочем, это отнюдь не исключительная позиция эллина. Представитель любой древней цивилизации занимает, в сущнос­ти, ту же самую позицию: жесткого отделения "своего" от "чужо­го" и высокомерного презрения к "чужому". И не случайно эпоха цивилизации - это эпоха государственности и войн.

Цивилизованное человечество - это человечество, которое впервые осознает несовпадение своего и чужого в силу появляю­щихся у него (благодаря институту образования) инструментов рефлексии. Однако еще долгое время его сознанию оказывается недоступна идея ДИАЛОГА своего и чужого. Оно обнаруживает чужое не как собеседника, но как мир чуждого, как мир врага. Возникновение мира цивилизации обозначено, таким образом, возникновением не только феномена школы, но и феномена не­терпимости в культуре, и именно это явление нетерпимости к чужому является наиболее яркой манифестацией совершившегося перехода от всевозможностного мифа к мифу избирательному, мифу невсевозможностному.

Чтобы лучше почувствовать суть совершившегося при этом интеллектуального переворота, вернемся к разговору двух вооб­ражаемых детей о своих мамах.

"Моя мама самая красивая!" - заявляет один. "Ничего подобного! Это МОЯ мама самая красивая!" -ВОЗРАЖАЕТ другой - и сжимает кулаки для потасовки.

Нравится нам это или не нравится в нравственном смысле, но это уже позиция школьника.

Позиция цивилизованного человека, способного отличить свое от чужого, и готового вступить в бой за правоту своего.

Конечно, как и в первом случае это пока еще не диалог. И даже совсем не диалог. Ведь диалог предполагает понимание чу­жого. Однако на этот раз собеседники уже отчетливо осознают несовпадение своих позиций. И за этим осознанием стоит целая интеллектуальная эпоха.

Это еще не диалог, но уже спор позиций. Спор позиций, воз­можный лишь на определенном уровне развития рефлексии. И потому это - шаг вперед в интеллектуальном смысле. Хотя и кро­вавый, как показывает история цивилизации, шаг.

Ключевая точка, с которой начинается время истории - это точка, в которой одна мифология оказывается явлена другой. Когда один миф научается видеть другой миф. Когда становится очевидным факт несовпадения мифологий и возникает необходи­мость выработать к этому какое-то отношение. Здесь мифологи­ческое оборачивается религиозно-идеологическим и становится

основой существования государств. И это именно та точка, в кото­рой человек выходит из состояния равновесной тождественности со своим мифом и переживает искушение чужим.

До сих пор главной ценностью его существования была цен­ность сохранения. Смысл жизни состоял в поддержании той ми­фологической традиции, которая тысячелетие за тысячелетием транслировалась десятками поколений, подтверждая культурно-видовую идентичность представителей данного племени. И оттого история была невозможна. Взгляд представителя данного племени был подчеркнуто равнодушен к тому, как смотрят на мир пред­ставители чужого племени. Мифы не сталкивались друг с другом, и даже не задевали друг друга, существуя как бы в параллельных реальностях. И оттого можно было с уверенностью сказать: все, что будет, уже существовало в прошлом.

И первую точку прорыва этой доисторической самотождест­венности человека следует определить как точку неудовлетворен­ности чужим.

Казалось бы: миф остается прежним. Остаются прежними обряды, ритуалы и традиции, гарантирующие культурную само­идентичность данной племенной общности. Изменяется только одно: миф утрачивает позицию принципиального равнодушия к факту существования других мифов. Миф наконец-то замечает факт существования других мифов и обнаруживает свою неудов­летворенность этим фактом. Миф начинает сравнивать себя с другим мифом, всячески демонстрируя позицию культурного высокомерия.

И это та точка, в которой у мифа возникает потребность, ко­торой у него никогда не было: потребность в экспансии, потреб­ность подчинения себе чужого мифа. Потребность САМО­УТВЕРЖДЕНИЯ по отношению к чужому мифу. У мифа возни­кает неудовлетворенность чужим мифом, не совпадающим с его собственным, и этот чужой миф становится для него предметом своеобразного вожделения: подчинить его себе и, тем самым, ут­вердить абсолютное преимущество СВОЕГО мифа.

И это именно та точка, в которой начинается собственно исто­рия, которая вся складывается как борьба миров.

Отныне миф перестает быть сферой человеческой культурной естественности, которой дела нет до того, что существует некая чужая естественность. Нет, отныне он любую чужую естествен­ность, чужой миф воспринимает как сферу неестественного, а, стало быть, воспринимает как нечто несовместное с самим собой.

Факт существования чужого становится предметом жесткого отторжения. Осознание того, что есть чужое, вызывает страх. Чужое начинает восприниматься как угроза. Возникает необхо­димость в особых инструментах, которые позволили бы своему мифу одержать полную и безоговорочную победу над чужим ми­фом. И тогда возникают религии, в которых мифы манифести­руют себя в храмах и статуях богов. И тогда возникают государ­ства, каждое из которых представительствует ту или иную ре-

лигиозную идеологию и посредством которых религии вооружа­ются для борьбы против чужих богов и чужих религий. Миф получает религиозно-государственное обрамление. Он становит­ся воинствующим мифом.

Возникают и умирают царства. Одна царская династия сме­няется другой. И все это сопровождается непрестанными войнами, которые никогда нельзя объяснить некой экономической целесо­образностью. Это всегда войны за самоутверждение одной госу­дарственной религии за счет другой.

Войны древнего мира - это воистину войны богов, когда выс­шим смыслом войны является вовсе не завоевание золота и рабов (любые военные трофеи здесь, скорее, символы победы, чем ее смысл), - а доказательство величия своего бога. И оттого глав­ным содержанием древнейших исторических летописей становятся именно войны, а ведение войн становится главнейшим достоин­ством любого древнейшего правителя.

Война, таким образом, оказывается подлинной завязкой ис­тории: ведь с наступлением эпохи войн возникает историческая интрига и историческая непредсказуемость. И это тот ключевой пункт, в котором возникает сама потребность в летосчислении. Это тот ключевой пункт, в котором у человека возникает потреб­ность в исторической размерности.

Таким образом, история начинается там и тогда, где и когда мифы начинают "меряться силами". История начинается там и тогда, где и когда миф становится идеологией. Когда происходит ИДЕОЛОГИЧЕСКОЕ столкновение мифологических схем. Когда возникает искушение один миф подчинить логике другого. Когда один миф пытается взять на себя ответственность за судьбу другого мифа. Когда миф выходит на тропу войны. Когда люди начинают умирать за идею. Когда идеология создает государство как ин­струмент своей агрессии против чуждых идеологий. Когда возни­кает феномен государственно-идеологического тоталитаризма.

И все это возникает в той точке, в которой возникает феномен образования.

Любое государство на заре цивилизации обслуживает какой-то миф - миф, возведенный в разряд государственной религии, го­сударственной идеологии. Оттого и происходит так, что самые ранние государства в истории цивилизации - это глубоко рели­гиозные, и, вместе с тем, тоталитарные государства. Это государ­ства, которые пытаются осуществить власть мифа. Подлинным сердцем любого древнего государства является религиозно-храмовый комплекс, в котором некая мифология пытается осущест­вить себя как абсолютную по отношению ко всем прочим мифо­логиям. А образование - это и есть тот особый институт, посред­ством которого религиозно-государственный миф пытается осу­ществить свое тоталитарное господство над личностью.

Естественно, что античный грек никогда не скажет: "все мо­жет быть". Он слишком прочно держится за ценности своей куль­туры. И хотя античная мифология плотно населена отзвуками

первобытной архаики и принцип "все может быть" весьма актив­но бытийствует в этих мифах, реальная жизнь древнего грека определяется совсем иными законами. Перефразируя А.Ф.Лосева, можно было бы сказать, что под роскошным покрывалом гречес­кого мифа скрывается чрезвычайно строгое рационалистическое мышление, и не случайно изобретение формальной логики ока­зывается одним из высших достижений древнегреческой ци­вилизации.

В частности, это означает, что древний грек безусловно и от­четливо знает слово "невозможно". Это человек, которому безус­ловно знаком закон исключенного третьего и ценность непроти­воречивого высказывания. И если первобытному человеку или маленькому ребенку совершенно незаметна противоречивость и непоследовательность собственных суждений, то мировоззрение древнего грека рационально простроено и не допускает смешения противоположного.

Если нецивилизованный дикарь просто не замечает факта не­совпадения ценностей, факта существования разных и несовпа­дающих между собою миров, то человек цивилизации, человек школы - а именно таковым является древний грек - не может не замечать этого факта, и, более того, для него этот факт является знаком войны. Войны за торжество СВОИХ ценностей над миром, в котором господствуют ценности ЧУЖОГО. Ибо уже не сущест­вует мира, в котором все возможно и все равно имеет право на существование. Ибо образованное мышление - это мышление, понимающее смысл формулы ''или - или". Ибо образованное мышление - это мышление, стремящееся к непротиворечивости. А поскольку оно еще не созрело для диалога с иным, оно предпо­читает унижение иного.

Дата добавления: 2014-11-29