ЛАКАТОС (Лакатош) (настоящая фамилия — Липшиц) (Lakatos) Имре (1922—1974) — венгерско-британский философ и методолог науки, ученик Поппера

Л

ЛАКАН (Lacan) Жак (1901—1981) — француз­ский психоаналитик и философ. Как автор концепции "структурного психоанализа"

ЛАКАН (Lacan) Жак (1901—1981) — француз­ский психоаналитик и философ. Как автор концепции "структурного психоанализа" Л. исходит из решитель­ного разрыва с классической философией самосозна­ния и классическим психоанализом в части его индивидуально-биологизированного понимания бессозна­тельного. В целом "структурный психоанализ" может быть охарактеризован как "посткартезианская" и "постфрейдистская" философская антропология и фи­лософия культуры. В числе наиболее существенных философских влияний — неогегельянство (Ж.Иппо­лит), экзистенциализм (Хайдеггер), феноменология (Мерло-Понти). Структуралистская методология вос­принята Л. из структурной лингвистики (Соссюр), русского формализма (Якобсон) и "структурной ант­ропологии" Леви-Строса. Проект "возвращения к Фрейду", пере-прочтения Фрейда сквозь призму структурализма и в рамках экзистенциально-феноме­нологической аналитики негативности определяет специфику лакановского психоанализа. Институцио­нальным оформлением структурного психоанализа яв­ляется "Парижская школа фрейдизма", возглавляемая Л. с 1964 по 1980. Основной текстологический корпус работ Л. составляют записи его 26 семинаров, регу­лярно проводившихся с 1953 по 1979. Значительную трудность представляет сам стиль изложения Л. своей концепции. Лакановский дискурс не является теорети­ческим в общепринятом смысле этого слова. Лакановские тексты, будучи ориентированы не на готовое сис­тематическое знание, а на процессуальный тренинг психоаналитиков и культивирование определенной "литературной квалификации" как основы аналитиче­ской практики, сопротивляются дефинитивной работе, систематизации и обобщению. Понятия Л. находятся в процессе постоянного переформулирования, взаимо­подстановок и взаимоопределения, обладая главным образом операциональным значением в зависимости от конкретного контекста и решаемой проблемы. Л.

предлагает скорее различные модусы проблематизации фундаментальных феноменов человеческого опы­та и правила порождения аналитического дискурса по поводу конкретного "патологического" случая, нежели формулирует и решает психологические или метафи­зические проблемы. Задача структурного психоанали­за в первом приближении может быть определена как выявление условий возможности и "грамматики" та­кого языка, который, обладая характеристиками уни­версальной системы, был бы, в то же самое время, "языком желания", укорененным в предельно уни­кальном и интимном (травматическом) опыте индиви­да. Несущей логической конструкцией всей лакановской концепции является триада "Реальное — Вообра­жаемое — Символическое". Это "порядки" или изме­рения человеческого существования, в зависимости от координации которых складывается "судьба" субъек­та. В зависимости от акцента на Воображаемом (1930—1940-е), Символическом (1950—1960-е) или Реальном (1970-е) в общей системе можно условно выделить соответствующие этапы эволюции лакановской концепции. Исходной для разработки системы этих порядков стала идея "стадии зеркала", формули­ровка которой относится к 1936, а первое развернутое изложение содержится в инициационной статье "Ста­дия зеркала и ее роль в формировании функции Я" (1949). Внешне стадия зеркала проявляется в овладе­нии ребенком в возрасте 6—18 месяцев способностью узнавать свое отражение в зеркале. Смыслом этого со­бытия является прохождение человеческого субъекта через первичный механизм идентификации. На стадии зеркала начинается конституирование "онтологичес­кой структуры человеческого мира", вытекающей из специфического способа совпадения человеческого существа с самим собой. Природа первичного конституирования человеческого субъекта — в качестве Эго — заключается, по Л., в характерном для человека факте "преждевременности рождения". Очевидными

свидетельствами в пользу этого факта, для Л., являют­ся анатомическая незавершенность нервной системы младенца, связанное с этим отсуствие моторной коор­динации и другие объективные показатели. Иными словами, ребенок на этой стадии является не столько особью, сколько полуавтономной частью материнско­го тела. Будучи не в состоянии укрыться под "сенью инстинкта", младенец вынужден строить свои отно­шения с реальностью особым, искусственным обра­зом. Он является "фрагментарным телом" и сначала должен попросту овладеть им в качестве автономного единства: научиться отделять себя от окружения, ори­ентироваться и перемещаться во внешнем мире. Схва­тывание себя, частей своего тела как единого функци­онального целого впервые осуществляется ребенком посредством собственного зеркального образа. Ребе­нок ассимилирует свою форму или гештальт на рас­стоянии, помещая хаотический внутренний опыт в оболочку зрительного образа. С этого момента ребе­нок быстро прогрессирует в пользовании своим телом, становясь парадоксальным двойником собственного отражения, проецирующего на него целостность и ав­тономию в визуальном регистре. Стадия зеркала опи­сывает вхождение человеческого существа в порядок Воображаемого. Природа Воображаемого — компен­сация изначальной нехватки Реального, проявляющей­ся в отсутствии "естественных" автономии и адапта­ционных возможностей младенца. Реальное в первом приближении может быть описано как регистр опыта, в котором отсутствует какое-либо различие или не­хватка. В отличие от реальности, которая конституи­руется как результат прохождения субъектом порядков Воображаемого и Символического, Реальное есть аб­солютно исходный и как таковой невозможный для субъекта опыт. Это опыт органической полноты, кото­рому можно сопоставить пребывание младенца в ма­теринской утробе, слитность с телом матери, с мате­ринской "Вещью". Лакановская философская антро­пология — гегелевско-фрейдовско-хайдеггеровская в своем пафосе — исходит из полагания травмы, не­которого неизбывного опыта "экзистенциальной нега­тивности" в качестве фундаментального антропологи­ческого Начала. Феномен человека изначально возни­кает на месте разрыва с Реальным. У человека, по Л., связь с природой с самого начала "искажена наличием в недрах его организма" неких "трещины", "изначаль­ного раздора". Рождаясь в мир, человек не обретает новое единство с "телом" матери-Природы, но выбра­сывается в иные, "не-естественные" измерения суще­ствования, где способы компенсации изначальной не­хватки Реального не устраняют или даже ослабляют травматизм человеческого существования, но возводят

его в новое качество. Единицей плана Воображаемого является "образ", который возникает на стадии зерка­ла. Зеркальное отражение-двойник является лишь ча­стным случаем — по существу, скорее теоретической метафорой — того, что Л. обозначает как воображае­мый образ или "имаго" (imago). Имаго — это такой "образ", который является, во-первых, идеальным, то есть совершенным, завершенным, статуарным, цело­стным, простым и правильным. Во-вторых, иллюзор­ным — "воображаемым" (предшествующим действи­тельному овладению телом). В-третьих, форматив­ным, способным существенно влиять на образование формы личности и поведения (принятие на себя внеш­него образа посредством визуального контакта описы­вается Л. посредством механизма "гомеоморфной идентификации"). В-четвертых, отчужденным, ради­кально внешним "зазеркальным" по отношению к ин­дивиду. В совокупности этих свойств имаго запускает новую диалектику травмы. Человек оказывается рас­колот на: 1) "Я" (je), бесформенный, фрагментарный внутренний опыт, и 2) "мое Я" (Moi), внешнюю иде­альную форму, в которую этот опыт облекается. Поскольку эта вторая форма, "мое Я" всегда находит­ся на неустранимой дистанции ("там", в Зазеркалье), а условием целостной автономии, идентичности челове­ка является совпадение этих двух составляющих "лич­ности", постольку вместе с ассимиляцией "моего Я" личность интериоризирует и саму эту "зеркальную" дистанцию, вводя неустранимый раскол, самоотчуж­дение в имманентную "онтологическую структуру" личности. Функция "моего Я" (имаго) это драма, в хо­де которой для индивида, попавшегося на "приманку пространственной идентификации", возникает ряд фантазмов, открывающийся расчлененным образом тела, а завершающийся формой его целостности, за­стывающей в "броню отчуждающей идентичности". Личность, индивид, обретший воображаемую иденти­фикацию, и является, по Л., тем, что принято считать "Эго". Отсюда лакановская критика неофрейдистских (особенно американских) концепций усиления, консо­лидации, "социальной адаптации" автономного Эго: вместе с усилением Эго интенсифицируется и внут­ренний раскол, составляющий природу этого Эго как иллюзорного идеала, и, как следствие, депрессивность. Функцией "моего Я", функцией захвата "Я" со стороны имаго, задается особый статус объектов ре­альности и модус отношения к ним в порядке Вообра­жаемого. Если в Реальном вообще не существует от­дельных "объектов", а доминирующая модальность отношения к миру — биологическая потребность, то в Воображаемом господствует "запрос" на признание, направленный на других. В отличие от элементов "во-

ображаемого" поведения у животных (во время, на­пример, брачных ритуалов) и "дикарей", у современ­ного человека, по Л., наблюдается "смещение вообра­жаемой функции" с другого (другой особи) на самого себя (метафора зеркала). Другой, в рамках диалектики воображаемого отношения, становится материалом для построения нарциссической формы. "Своим Я", по мысли Л., мы пользуемся точно так же, как тузем­цы Бороро пользуются попугаем (тотемом), только там, где Бороро говорят: "Я — попугай", мы говорим: "Я — это "я сам". В данном контексте наиболее аф­фективными проявлениями воображаемого отношения к миру являются агрессивность и любовь (с крайнос­тями садизма и мазохизма), возникающие в меру, соот­ветственно, недооценки или переоценки, ущербности или совершенства, нестабильности или устойчивости другого в моем мире как "лучшей половины" меня са­мого. Постольку, поскольку "Мое Я" находится на сто­роне "другого" — оно постоянно в опасности, вплоть до исчезновения. Через "мое Я" человеку открывается смерть, значение смерти, которое заключается в том, что "она существует". По краям воображаемого отно­шения размещается знание о собственной смерти — не о том, что особи одного с тобой вида умирают, но некое представление о собственном отсутствии, небы­тии. "Мое Я" оказывается такой матрицей стабильной, непротиворечивой целостности и самодостаточности, таким поставщиком единства, который делает стрем­ление к нему иллюзорным и, в конечном счете, пара­ноидальным. Так что лозунгом, вводящим в лакановскую концепцию, может быть предостережение: "Ос­торожно — образ!". В конечном счете диалектика во­ображаемого отношения складывается из взаимообо­рачивания процессов формирования Эго в зависимос­ти от внешнего "захватывающего образа", имаго и нарциссического полагания других индивидов и объ­ектов как "других" (по отношению к которым возмож­ны аффекты Воображаемого) со стороны Эго ("эгоморфности" воображаемого мира). Воображаемая ди­алектика состоит в таком полагании индивидом друго­го, сам акт которого оказывается полаганием индиви­да в качестве другого, в парадоксальном единстве ме­ня и другого, при котором "один вверяет себя другому, чтобы стать идентичным самому себе". При этом Эго и воображаемый объект оказываются в отношениях "взаимной утраты". Человек узнает в воображаемых объектах свое единство, но лишь вне себя самого. С другой стороны, когда человек усматривает единство в себе, внешний мир предстает для него в фрагиментаризированном и отчужденном виде. В результате этой двойственности все объекты воображаемого мира не­избежно выстраиваются вокруг "блуждающей тени

"моего Я", а само "мое Я", обретя искомый объект, об­ращается в один неудовлетворенный "запрос". Из этой диалектики возникает лакановский "объект (малой) а" — связующее звено, находящееся на пересечении всех трех порядков (топологическая модель "узла Борромео" — сочленения трех колец, способом, при кото­ром любые два кольца скрепляются посредством тре­тьего). "Объект а" предстает как причина желания в Символическом и несимволизированный остаток Ре­ального. В регистре Воображаемого "объект а" это другой (autre) в плане собственной нехватки как оста­точный эрзац-другой. Генезис этого специфического объекта можно проследить на примере всех тех "пус­тышек" (сосок, погремушек и т.д.), которые предлага­ются ребенку взамен матери — образцового другого с маленькой буквы — реального контакта, "слитности" с ней. В "запросе" — на отношение, на любовь — ре­бенок (человек) ставит на карту собственную идентич­ность, пытаясь схватить эти "объекты а" в качестве фактов признания себя со стороны жизненно необхо­димого другого. "Преждевременность рождения", по Лакану, это скорее "натуралистический" повод для введения темы травмы. Именно в напряжении между этим поводом и отчуждающей диалектикой Вообража­емого, первым собственно человеческим травматичес­ким опытом, возникает Эго. Вместе с порядком Сим­волического привносится финальный травматизм, по­пытками вжиться в который определяется вся судьба становящегося субъекта. Специфически символичес­ким способом отношения к миру становится желание, которое, являясь существенно сексуальным и бессоз­нательным, рассматривается Л. как сердцевина чело­веческого существования. Желание, в отличие от по­требности, не знает удовлетворения. Ключевым тер­мином для Символического является запрет, травмати­ческая негативность, "дыры", выбиваемые им в суще­ствовании субъекта. Л. скорее метафорически тракту­ет прохождение индивидом эдипова и кастрационного комплекса в качестве способа вступления в порядок Символического. Для него запрет на прямое облада­ние касается не исключительно реальной матери и ис­ходит не от реального отца, но распространяется на весь класс воображаемых других, имаго, а инстанцией этого запрета становится "Имя Отца" или все то, что в культуре встает между субъектом и объектами жела­ния (писаные и неписаные законы, нормы, правила, обычаи и т.д.). В порядке Символического достраива­ется до полной формы идентификационная матрица субъекта. После того, как субъективность в самом пер­вом приближении "оседает" в собственном зритель­ном образе индивида, а затем объективируется в диа­лектике воображаемого отношения с другим, язык ста-

новится источником вторичной, символической иден­тификации. Подчеркивая радикальную внеположность инстанции символической идентификации чему-либо лежащему в плоскости Эго или встречаемых в опыте других, Л. говорит о Другом с большой буквы и в един­ственном числе как о предельном идентификационном "образе" (вполне без-образном и непредставимом). Другой — это сам язык, в "зеркале" которого (сравни­ваемым Л. со "стеной" или зеркалом с многослойной отражающей поверхностью) субъект распыляется, при­ближаясь к аннигиляции. Идентифицироваться с Дру­гим, значит отказаться от любой жесткой воображае­мой идентификации с конкретным имаго, ведущей к па­тологической стагнации психики и агрессивности. Вто­ричная идентификация есть сам процесс прикрепления к частным имаго и открепления от них, логика и поря­док выбора воображаемых идентификаций, идентифи­кационная динамика, определяемая совокупностью "всего сказанного" об индивиде в поле речевого отно­шения с другими. Символический субъект это не "мо­нолитное" Эго-центричное ядро, но "луковица", состо­ящая из многих слоев прошлых воображаемых иденти­фикаций с конститутивной пустотой между ними и в "центре". Парадоксальным объектом желания par exellence выступает "объект (малого) а", который репрезен­тируется во множестве эмпирических объектов жела­ния, "частичных объектах" в качестве самой нехватки, то есть того, что делает их неполными, "дырчатыми". "Объект а" в порядке Символического делает "объек­том" саму нехватку, следовательно сам непрерывный переход от одного объекта желания к другому. В этом переходе из малых "а" разворачивается Другой, (A)utre, на стороне которого и возможно полное "выражение" желания. Известный лакановский тезис "желание субъ­екта есть желание Другого" (и "другого" как не того, что налично) в этом контексте означает то, что причина неудовлетворенности любым объектом желания, логи­ка перебора объектов желания, равно как и тот факт, что искомым, "идеальным" объектом желания оказыва­ется сам этот перебор, — все это остается по ту сторо­ну самосознания. Желание не имеет объекта, это чистая форма, отливающаяся по языковой модели, и как тако­вое оно является бессознательным — отсюда другой основополагающий лакановский тезис: "бессознатель­ное структурируется как язык". Понятие языка являет­ся центральным как для определения сущности Симво­лического, так и для всей концепции структурного пси­хоанализа, постольку, поскольку именно Символичес­кое оказывается силой, доминирующей и над Реаль­ным, и над Воображаемым. В то же время "язык" вы­ступает скорее как проблемный, полисемантичный тео­ретический конструкт, нежели понятие. В ранних рабо-

тах Л. растворяет язык в общем представлении о сим­волическом, а само "символическое" употребляет как прилагательное, отсылающее главным образом к фор­мально-логической и алгебраической символике. В ши­роком смысле символическими элементами в рамках такого понимания могут быть названы цифры, слова, иные конвенциональные знаки. С 1950-х слово приоб­ретает "антропологические обертона", в частности под влиянием концепции французского культурного антро­полога М.Мосса о символическом характере социаль­ных структур. С 1953 "символическое" становится су­ществительным и приобретает терминологическую на­грузку. Моссовская концепция "дара" дополняется грамматикой символических обменов, предложенной Леви-Строссом. Символическая функция, таким обра­зом, начинает означать определенные правила обмена некого избытка и одновременно нехватки ("дара"), на­рушающей в своей циркуляции гомеостаз Реального и циркулирующей в том или ином относительно автоном­ном социальном сообществе. Под влиянием структура­листской методологии Л. все более конкретизирует свои представления о символическом как о языке в его структуралистской трактовке. В этом контексте язык определяется как совокупность формальных элементов и правил их комбинации и обмена, как область "вне-природной комбинаторики", которой определяется сущность Символического. Формальные элементы трактуются в соссюрианском смысле как "означаю­щие", или элементы, не имеющие позитивного сущест­вования, значение которых (совпадающее с негативным существованием) конституируется взаимными разли­чиями. Как означающие "символы" артикулируют Ре­альное, вводя в него "чистые различия", и комбиниру­ют артикулированные элементы. "Грамматика" этих комбинаций определяется не факторами психологичес­кого, утилитарного или волюнтаристкого плана, но чи­сто формальными закономерностями (симметрии, ин­версии, правила трансформаций алгебраических групп). В этом отношении симптом может быть рассмо­трен как группа трансформаций формальных элемен­тов, его образующих. С другой стороны, специфика Символического раскрывается, по Л., во фрейдовском анализе "языка сновидения". Систематической рекон­струкцией фрейдовского анализа бессознательного, со­держащегося в "Толковании сновидения", и выведени­ем из него философско-антропологических следствий задаются параметры лакановского проекта "возвраще­ния к Фрейду". "Язык" или "символика" сновидений, согласно духу и букве Фрейда, не носят характер фик­сированного символизма, при котором за отдельные сновидные образы символизируют с известной долей подобия некое вытесненное содержание (трости, зон-

ты, кинжалы — фаллос и т.п.). Символизм сновидений заключается в самих операциях перевода скрытого пла­на сновидения в явный — в том, что Фрейд называет "работой сновидения". Двумя основными приемами та­кой "работы" являются операции "сгущения" и "сме­щения", посредством которых скрытые мысли сновиде­ния без всякой аналогии или подобия, без всякого воле­вого или сознательного участия Эго переводятся в яв­ный план сновидения. Именно эти операции, а не "скрытые" мысли, носят бессознательный характер. Материалом для сновидных перекомбинаций являются не столько "представления" или "образы", сколько та лингвистическая материя, на которой они возникают, — "буквы", которые нужно понимать "буквально": так, например, сновидный образ "крыши" (toit; как некой "опасной почвы", на которой разворачивается сюжет сна) может возникнуть как визуализация сгущения сло­ва "три" (trois), обозначающего любовный треугольник, и слова "ты" (toi) как "вершины" этого треугольника. Под влиянием работ Якобсона Л. приходит к выводу, что операции "сгущения" и "смещения", определяю­щие грамматику "языка" сновидений, в плане естест­венного языка функционируют в качестве фигур мета­форы и метонимии. Таким образом, сила, структуриру­ющая бессознательное, обнаруживается в естествен­ном (поэтическом, сюрреалистическом) языке. Бессоз­нательное не является языком, но "структурируется как" язык, что значит: желание реализуется в формаль­ных разрывах, сдвигах и напластаваниях языка, а не в "означаемом" или "референте". Эдипов комплекс ин­терпретируется Л. как сюжет об обретении языка и бес­сознательного. Когда ребенку "запрещают" мать, то вы­битая этим запретом пустота способна стать "трепещу­щей клеткой символизма", из которой вырастают цепи означающих. Ребенок оказывается способен принять нехватку матери, подставив на ее место другой, третий, четвертый и т.д. объект (в качестве "объекта а"). Ребе­нок научается путешествовать в цепях субституций, строить метафорическо-метонимические сети эквивалентностей ("интенсификация" которых вплоть до раз­рыва оборачивается шизофреническими расстройства­ми). Этот способ принятия, сживания с нехваткой Ре­ального, который, не уничтожая преимуществ Вообра­жаемого, редуцирует его опасности, по форме и есть язык. Язык, природа которого заключается не в имено­вании вещей или передаче информации, но в обнаруже­нии желания субъекта под "взглядом", на "сцене" Дру­гого. "Другой" в данном случае может быть проинтер­претирован как инстанция Символического — культу­ра, традиция, социум. Субъект символически вписыва­ется в уже существующий порядок культуры, на пред-заданное место (посредством имени, предшествующих

употреблений слов, которыми ему суждено пользовать­ся, истории идей и т.д.). Субъект является переменной, передаточным звеном замкнутых "символических кон­туров" различного порядка (семейного, соседского, корпоративного, национального), в которых циркули­руют соответствующие самовоспроизводящиеся дис­курсы, средством, а не порождающим началом которых оказывается субъект ("субъект есть то, что одно означа­ющее репрезентирует другому означающему"). В об­щем "феномен человека" в лакановской антропологии возникает на пересечении различных модусов опыта негативности.

Любовь (позитивное отсутствие негативности: всеобщ­ность близости со знаком плюс)	Норма	Язык (позитивное присут­ствие негативности: суще­ствование разрыва со зна­ком плюс)
Эго	Человек	Субъект
Агрессивность (нега­тивное отсутствие не­гативности: существо­вание близости со знаком минус)	Патология	Шизофрения (негативное присутствие негативности: всеобщность разрыва со знаком минус)

Суть фрейдовского открытия, по Л., определяющая неклассический, посткартезианский пафос лакановского понимания человека в пространстве культуры, за­ключается в тезисах о радикальной децентрированности субъекта (смещенности по отношению к Эго, рассе­янности в языке, о бытии Другим) и его опредмеченности в символе ("человек прорастает знаками в значи­тельно большей степени, нежели он об этом подозрева­ет"). Лакановский теоретический дискурс оказался весьма продуктивен не столько как психоаналитичес­кая концепция, сколько в качестве концептуального ин­струментария для анализа культуры. Помимо непо­средственных учеников Л. — С.Леклера, М.Маннони, Ж.-Б.Понталиса и др. — понятия и методы лакановского психоанализа исследуются рядом лакановских об­ществ и школ, активно используются такими современ­ными философами и теоретиками культуры, как Л.Малви, К.Силверман, Жижек и др.

A.A. Горных

ЛАКАТОС (Лакатош) (настоящая фамилия — Липшиц) (Lakatos) Имре (1922—1974) — венгерско-британский философ и методолог науки, ученик Поппера. Родом из Венгрии, участник антифашисткого со­противления, после установления в Венгрии коммуни­стического режима некоторое время работал в Минис­терстве образования, был обвинен в "ревизионизме",

арестован и более трех лет провел в лагере. В 1956 под угрозой очередного ареста эмигрировал в Австрию, за­тем переехал в Англию, где и прошла вся его философско-методологическая деятельность. Преподавал в Кембридже, с 1960 — в Лондонской Школе экономики. Основные работы: "Доказательства и опровержения" (1964), "Фальсификация и методология научно-иссле­довательских программ" (1970), "История науки и ее рациональные реконструкции" (1972), "Изменяющаяся логика научного открытия" (1973) и др. Деятельность и взгляды Л. необходимо понимать в контексте интел­лектуальной ситуации, сложившейся в методологии на­уки, после того как программа Венского кружка, не вы­держав натиска критики, зашла в тупик. Обычно эту си­туацию обозначают термином "постпозитивизм". Но­вая ситуация характеризовалась сменой основных про­блемных узлов, подходов и концепций. Проблема логи­ческого обоснования научного знания радикально трансформируется и в конечном счете "снимается" бла­годаря выдвижению на передний план фальсификационистской точки зрения, проблематики исторической ди­намики и механизмов развития науки. Л. включается в эту ситуацию на этапе, когда "критический рациона­лизм" Поппера уже вытеснил неопозитивистов с веду­щих позиций и в свою очередь сам выступил объектом проблематизации и критики. Критика, обозначившая слабые и уязвимые места в позиции попперианцев, по­требовала не только пересмотра ряда исходных поло­жений, но и выдвижения качественно новых идей в раз­витие подхода. Именно Л. принадлежит здесь наиболее значительная роль. Дискуссии между сторонниками Поппера, наиболее ярким представителем которых и был Л., и их оппонентами (Кун, Фейерабенд) стали центральным моментом в методологии науки на рубеже 1960—1970-х. Свою научную деятельность Л. начал как методолог математики. Широкую известность по­лучила его книга "Доказательства и опровержения", в которой Лакатос предложил собственную модель фор­мирования и развития понятий в "содержательной" ма­тематике XVII—XVIII вв. Как показал Л., в рассматри­ваемый период развитие математического знания опре­делялось не столько формализованными процедурами дедуктивного построения теорий, сколько содержатель­ным процессом "догадок и опровержений", в котором новые понятия оттачивались и уточнялись в столкнове­нии с контрпримерами. Интересно, что сама книга на­писана не в форме исторического исследования, а в форме школьного диалога. Используя диалогический метод, Л. искусственно конструирует проблемную си­туацию, в которой происходит вычленение нового иде­ального содержания, фиксируемого впоследствии в по­нятии "эйлерового многогранника". Такой подход ока-

зался вполне оправдан, поскольку сами факты логики науки, на основе которых могут формулироваться об­щие методологические положения, не являются чем-то непосредственно данным в историческом материале, а требуют специального конструирования или, в терми­нах самого Л., "рациональной реконструкции". Рацио­нальная реконструкция у Л. изначально отлична от ре­альной истории и создается специально в целях рацио­нального объяснения развития научного знания. "Дока­зательства и опровержения" остаются одним из наибо­лее ярких образцов подобной работы. Роль рациональ­ных реконструкций в логике науки определяется преж­де всего критическими процедурами: сами реконструк­ции конечно же могут быть подвергнуты критике за не­достаток историзма и несоответствие реальной исто­рии, но зато они дают возможность занять критическую точку зрения по отношению к самой истории — теперь и сама наука может критиковаться за недостаток раци­ональности и несоответствие собственным методоло­гическим стандартам. Хотя "Доказательства и опровер­жения" были написаны целиком в русле попперовской концепции, сама идея рациональных реконструкций получила свое дальнейшее развитие именно в подходе Л. Эта идея призвана была примирить методологичес­кий фальсификационизм Поппера с требованиями ис­торического объяснения и соответствия реальной исто­рии. Выход "Структур научных революций" Куна и вы­званные этой работой дискуссии заставили Л. пересмо­треть и уточнить ряд положений фальсификационизма. Новая позиция была обозначена Л. как "утонченный фальсификационизм". Новым здесь было то, что необ­ходимость опровержения и отбрасывания теории на ос­новании одних лишь отрицательных результатов эмпи­рических проверок отрицалась. Простое соотнесение теории и опыта признавалось недостаточным. Доста­точным основанием становится наличие лучшей тео­рии, способной не только объяснить полученные контр­примеры, но и предсказать новые факты. В отсутствие лучшей перспективы теория не должна отбрасываться, тем более что в соответствии с тезисом Дюгема-Куайна всегда возможна такая коррекция контекстуального "фонового" знания, которая выводит из-под удара базо­вые положения теории. Таким образом для принятия обоснованного методологического решения необходи­мо сопоставление различных конкурирующих теорий, оценка их эвристического потенциала и перспектив развития. Ведущей становится идея, согласно которой движущим механизмом развития научного знания вы­ступает конкуренция различных концептуальных точек зрения и их постоянный сдвиг под влиянием аномаль­ных опытных фактов. Понятие "прогрессивного сдви­га" фиксирует такую трансформацию теории — путем

ее переинтерпретации или добавления вспомогатель­ных гипотез — которая не только устраняет "анома­лии", но и увеличивает эмпирическое содержание, часть которого находит опытное подкрепление. Если Поппер делал основной акцент на негативных процеду­рах опровержения и выбраковки ложных теорий, то Л. смещает акцент скорее на позитивные процедуры асси­миляции новых идей в рамках исходных гипотез, поз­воляющие наращивать объяснительный и прогностиче­ский потенциал теорий. Однако одного лишь уточнения позиций и смещения акцентов было недостаточно. Не­обходимо было выдвинуть концепцию соизмеримую с куновской концепцией "парадигм", но, в отличие от по­следней, позволяющую сохранить рациональную точку зрения на процесс развития науки. И Л. делает следую­щий шаг, вводя понятие "научно-исследовательской программы" и формулируя подход, названный им "ме­тодологией научно-исследовательских программ". По существу он отказывается от "научной теории" как ба­зовой эпистемологической конструкции, констатируя ее дефициентность как относительно критериев "науч­ности" (проблема "демаркации"), так и относительно проблемы развития знания. Основной единицей анали­за становятся не отдельные теории, а ряды генетически связанных теорий, рациональное единство которых оп­ределено онтологическими и методологическими прин­ципами, управляющими их развертыванием. Исследо­вательские программы складываются из таких принци­пов и правил. "Отрицательную эвристику" программы образуют, по Л., правила-запреты, указывающие на то, каких путей исследования следует избегать. "Положи­тельную эвристику" — правила, определяющие выбор проблем, последовательность и пути их разрешения. Структурно-морфологически в "программе" выделяет­ся "твердое ядро", содержащее основные метафизиче­ские постулаты (онтологический каркас программы), и динамичный "защитный пояс" теорий и вспомогатель­ных конструкций. Отрицательная эвристика запрещает направлять правило "modus tollens" на утверждения, входящие в "ядро" программы. Этим обеспечивается устойчивость программы относительно множествен­ных аномалий и контрпримеров. Подобная стратегия — действовать вопреки фактам и не обращать внимания на критику, оказывается особенно продуктивной на на­чальных этапах формирования программы, когда "за­щитный пояс" еще не выстроен. Защитный пояс развер­тывается в ходе реализации имманентных целей про­граммы, диктуемых положительной эвристикой и в дальнейшем компенсирует аномалии и критику, на­правленную против "ядра". Прогресс программы опре­деляется прежде всего ее способностью предвосхищать новые факты. Рост "защитного пояса" в этом случае об-

разует "прогрессивный сдвиг". Если рост "защитного пояса" не приносит добавочного эмпирического содер­жания, а происходит только за счет компенсации анома­лий, то можно говорить о регрессе программы. Если различные программы могут быть сопоставлены по своим объяснительным возможностям и прогностичес­кому потенциалу, то можно говорить о конкуренции программ. Исследовательская программа объясняющая большее число аномалий, чем ее соперница, имеющая большее добавочное эмпирическое содержание, полу­чившее к тому же хотя бы частичное подкрепление, вы­тесняет свою конкурентку. Последняя в этом случае элиминируется вместе со своим "ядром". В отличие от куновских "парадигм", концепция "научно-исследова­тельских программ" Л. объясняет процесс развития на­учного знания исключительно с точки зрения внутрен­них интеллектуальных критериев, не прибегая к внеш­ним социальным или психологическим аргументам. Это придает ей выраженный нормативный характер, но конечно делает дефициентной в отношении многих ис­торических фактов. Тем не менее Л. привел целый ряд удачных примеров из истории науки, допускающих ра­циональную реконструкцию в терминах "программ". Полная картина исторического развития науки естест­венно далека от рациональности, она складывается под воздействием как "внутренних", так и "внешних" фак­торов. Однако рациональная реконструкция оказывает обратное влияние на нас самих, она дает возможность занять нормативную и критическую позицию по отно­шению к истории науки, влияя тем самым на ее насто­ящее и будущее. По всей видимости, многие продукты научной деятельности, которые принято идентифици­ровать как "теории" или "концепции", могут быть адекватно поняты и оценены только как элементы бо­лее широких исследовательских программ. Наука в це­лом может быть рассмотрена как одна большая про­грамма. Наиболее спорным моментом концепции Л. ос­тался вопрос о принципиальной воможности рацио­нального сопоставления конкурирующих программ на основе предложенных нормативных критериев и оправ­данности самих этих критериев.

А.Ю. Бабайцев

ЛАМАРК (Lamark), шевалье де (Жан Батист Пьер Антуан Моне) (1744—1829) — французский мысли­тель и натуралист, профессор зоологии в Ботаническом саду в Париже (с 1793).

ЛАМАРК (Lamark), шевалье де (Жан Батист Пьер Антуан Моне) (1744—1829) — французский мысли­тель и натуралист, профессор зоологии в Ботаническом саду в Париже (с 1793). Создатель первого целостного учения об эволюции органического мира, работал так­же в области геологии, метеорологии, физики, химии, автор термина "биология". Л. — один из главных пред­шественников Дарвина. Основные сочинения: "Фило­софия зоологии" (1809), "Естественная история беспо-

звоночных. Тт. 1—7" (1815—1822), "Аналитическая система положительных знаний человека" (1820) и др. Адъюнкт ботаники Парижской академии наук (с 1779), член академии (с 1783), хранитель гербария Королев­ского ботанического сада (с 1784), в течение 25 лет чи­тал курс зоологии беспозвоночных в Музее естествен­ной истории. Умер в бедности, место захоронения неиз­вестно. Л. на большом эмпирическом материале обос­новал невозможность жестокого разграничения видов (друг от друга и разновидностей), что явилось впослед­ствии важнейшим аргументом, использованным Дарвином для обоснования теории эволюции; осуществил пер­вое систематическое изложение трансформизма, выявил наличие в природе градаций, т.е. серии постепенно ус­ложняющихся групп организмов, выдвинул положение о всеобщей распространенности явлений приспособлен­ности организма к среде. Л. разработал новую картину биологической реальности путем "прививки", апплицирования на материал, ранее накопленный в биологии, принципов и образцов научного объяснения, транслиру­емых из механики. Природа, по Л., является ареной по­стоянного движения флюидов, среди которых электриче­ский флюид и теплород являются главными "возбудите­лями жизни". Развитие жизни, по Л., выступает как нара­стающее влияние движения флюидов, в результате чего происходит усложнение организмов. Постоянный обмен флюидами со средой вызывает мелкие изменения в каж­дом органе. В свою очередь такие изменения наследуют­ся, что, согласно Л., может привести при длительном на­коплении изменений к довольно сильной перестройке органов и появлению новых видов. Факторами эволю­ции Л. считал также внутреннее "стремление организ­мов к совершенствованию" и развитие психики живот­ных и человека. Л. подчеркивал, что приток флюидов из внешней среды составляет лишь начальное звено эволю­ции. Последующие звенья причинной цепи модифици­руют действие начального звена и сами становятся фак­торами трансформаций. Картина биологической реаль­ности Л. раскрывала единство всего живого, наличие об­щих механизмов взаимодействия в неорганической и живой природе (обмен флюидами) и делала излишней теологическую гипотезу о творении мира. Концепция Л. ориентировала на поликаузальное объяснение эволюци­онного процесса и одновременно сохраняла традицион­но-механистические представления об исходных формах взаимодействия организмов с окружающей средой, бла­годаря чему она согласовывалась с механической карти­ной мира и соответствовала эталонам научного объясне­ния начала 19 в. Представления, развитые Л., оказали большое влияние не только на последующую историю биологии, но и на др. естественные науки.

Е.В. Петушкова

Дата добавления: 2014-12-16