Введение. Эгоцентрическая речь в этом случае ключ к исследованию внутренней речи

Эгоцентрическая речь в этом случае ключ к исследованию внутренней речи. Первое удобство заключается в том, что она представляет собой еще вокализованную, звучащую речь, т.е. речь внешнюю по способу проявления и вместе с тем внутреннюю по функциям и структуре.

Первая и главнейшая особенность внут­ренней речи - ее совершенно особый синтаксис. Изучая синтак­сис внутренней речи в эгоцентрической речи ребенка, мы подме­тили существенную особенность, которая обнаруживает несом­ненную динамическую тенденцию нарастания по мере развития эгоцентрической речи. Эта особенность заключается в кажущей­ся отрывочности, фрагментарности, сокращенности внутренней речи по сравнению с внешней.

В виде общего закона мы могли бы сказать, что эгоцентрическая речь по мере развития обнаруживает не простую тенденцию к сокращению и опусканию слов, не простой переход к телеграфному стилю, но совершенно своеобразную тенденцию к со­кращению фразы и предложения, где сохраняется сказуемое и относящиеся к нему части предложения за счет опускания подлежащего и относящихся к нему слов. Тенденция к предикатив­ности синтаксиса внутренней речи проявлялась во всех наших опытах со строгой и почти не знающей исключений правильностью и закономерностью, так что в пределе мы, пользуясь мето­дом интерполяции, должны предположить чистую и абсолютную предикативность как основную синтаксическую форму внутренней речи.

Чистая предикативность, как показывают наши наблюдения, возникает во внешней речи в двух основных случаях: или в ситуации ответа, или в ситуации, где подлежащее высказываемого суждения заранее известно собеседникам. На вопрос, хотите ли вы стакан чаю, никто не станет отвечать развернутой фразой: «Нет, я не хочу стакана чаю». Ответ будет чисто предикативным: «Нет». Он будет заключать в себе только одно сказуемое.

Яркие примеры таких сокращений внешней речи и сведения ее к одним предикатам мы находим в романах Л.Н. Толстого, не раз возвращавшегося к психологии понимания. «Никто не расслышал того, что он (умирающий Николай Левин. - Л.В.) сказал, одна Кити поняла. Она понимала потому, что не переста­вая следила мыслью за тем, что ему нужно было» (1893, т.10. с.311). Мы могли бы сказать, что в ее мыслях, следивших за мыслью умирающего, было то подлежащее, к которому относи­лось никем не понятое его слово. Но пожалуй, самым замеча­тельным примером является объяснение Кити и Левина посред­ством начальных букв слов. «Я давно хотел спросить у вас одну вещь». - «Пожалуйста, спросите». - «Вот,— сказал он и на­писал начальные буквы: К, В, М, О: Э, Н, М, Б, 3, Л, Э, Н, И, Т». Буквы эти значили: «Когда вы мне ответили: этого не может быть, значило ли это никогда или тогда?». Не было никакой ве­роятности, чтобы она могла понять эту сложную фразу. «Я по­няла», - сказала она, покраснев. «Какое это слово?»- сказал он, указывая на «Н», которым означалось слово «никогда». «Это слово значит «никогда», - сказала она, - но это неправда». Он быстро стер написанное, подал ей мел и встал. Она написала: «Т, Я, Н, М, И, О». Он вдруг просиял: он понял. Это значило: «Тогда я не могла иначе ответить». Она писала начальные бук­вы: «Ч, В, М, 3, И, П, Ч, Б». Это значило: «Чтобы вы могли за­быть и простить, что было». Он схватил мел напряженными дрожащими пальцами и, сломав его, написал начальные буквы следующего: «Мне нечего забывать и прощать. Я не переставал любить вас». - «Я поняла», - шепотом сказала она. Он сел и написал длинную фразу. Она все поняла и, не спрашивая его, так ли, взяла мел и тотчас же ответила. Он долго не мог понять того, что она написала, и часто взглядывал в ее глаза. На него нашло затмение от счастья. Он никак не мог подставить те сло­ва, которые она разумела; но в прелестных, сияющих счастьем глазах ее он понял все, что ему нужно было знать. И он написал три буквы. Но он еще не кончил писать, а она уже читала за его рукой и сама докончила и написала ответ: да. В разговоре их все было сказано; было сказано, что она любит его и что скажет отцу и матери, что завтра он приедет утром» (1893, т.10, с.145-146).

Предикативность - основная и единственная форма внутренней речи, кото­рая вся состоит с психологической точки зрения из одних сказуемых, и притом здесь мы встречаемся не с относительным со­хранением сказуемого за счет сокращения подлежащего, а с абсолютной предикативностью.

Напомним еще раз, что в устной речи возникают элизии и сокращения тогда, когда подлежащее высказываемого суждения заранее известно обоим собеседникам. Но такое положение - абсолютный и постоянный закон для внутренней речи. Мы всегда знаем, о чем идет речь в нашей внутренней речи. Мы всегда в курсе нашей внутренней ситуации.

Во внутренней речи нам никогда нет надобности называть то, о чем идет речь, т.е. подлежащее. Мы всегда ограничиваемся только тем, что говорится об этом подлежащем, т.е. сказуемым. Но это и приводит к господству чистой предикативности во внутренней речи.

В чем же заключаются основные особенности семантики внутренней речи?

Мы могли в наших исследованиях установить три такие ос­новные особенности, внутренне связанные между собой и обра­зующие своеобразие смысловой стороны внутренней речи. Первая из них заключается в преобладании смысла слова над его значением во внутренней речи.

Смысл слова, таким образом, оказывается всегда динамическим, текучим, сложным образованием, которое имеет несколько зон различной устойчивости. Значение есть только одна из зон того смысла, который приобретает слово в контексте какой-либо речи, и притом зона, наиболее устойчивая, унифицированная и точная. Как известно, слово в различном контексте легко изменяет свой смысл. Значение, напротив, есть тот неподвижный и неизменный пункт, который остается устойчивым при всех изменениях смысла слова в различном контексте. Изменение смыс­ла мы могли установить как основной фактор при семантическом анализе речи.

Мы поясним различие между значением и смыслом слова на примере крыловской басни «Стрекоза и Муравей». Слово «по­пляши», которым заканчивается басня, имеет совершенно определенное, постоянное значение, одинаковое для любого контек­ста, в котором оно встречается. Но в контексте басни оно при­обретает гораздо более широкий интеллектуальный и аффектив­ный смысл. Оно означает в этом контексте одновременно: «веселись» и «погибни». Вот это обогащение слова смыслом, кото­рый оно вбирает в себя из всего контекста, и составляет основной закон динамики значений.

Во внутренней речи, напротив, то преобладание смысла над значением, которое мы наблюдаем в устной речи и в отдельных случаях как более или менее слабо выраженную тенденцию, доведено до математического предела и представ­лено в абсолютной форме. Здесь превалирование смысла над значением, фразы над словом, всего контекста над фразой не исключение, но постоянное правило.

Из этого обстоятельства вытекают две другие особенности семантики внутренней речи. Обе касаются процесса объедине­ния слов, их сочетания и слияния. Первая особенность может быть сближена с агглютинацией, которая наблюдается в неко­торых языках как основной феномен, а в других - как более или менее редко встречаемый способ объединения слов.

По мере приближения этой формы речи к внутренней речи агглютинация как способобразования единых слож­ных слов для выражения сложных понятий выступала все чаще и чаще, все отчетливее и отчетливее. Ребенок в эгоцентрических высказываниях все чаще обнаруживает параллельно падению коэффициента эгоцентрической речи эту тенденцию к асинтаксическому слипанию слов.

Третья и последняя из особенностей семантики внутренней речи снова может быть легче всего уяснена путем сопоставления с аналогичным имением в устной речи. Сущность ее заключается в следующем: смыслы слов, более динамические и широ­кие, чем их значения, обнаруживают иные законы объединения и слияния друг с другом, чем те, которые могут наблюдаться при объединении и слиянии словесных значений. Мы назвали тот своеобразный способ объединения слов, который наблюдали в эгоцентрической речи, влиянием смысла, понимая это слово одновременно в его первоначальном буквальном значении (вливание) и в его переносном, ставшем сейчас общепринятым, зна­чении. Смыслы как бы вливаются друг в друга и как бы влияют друг на друга, так что предшествующие как бы содержатся в последующем или его модифицируют.

Что касается внешней речи, то аналогичные явления мы наблюдаем особенно часто в художественной речи. Слово, проходя сквозь какое-либо художественное произведение, вбирает в себя все многообразие заключенных в нем смысловых единиц и ста­новится по смыслу как бы эквивалентным произведению в це­лом. Это легко пояснить на примере названий художественных произведений. В художественной литературе название стоит в ином отношении к произведению, чем, например, в живописи или музыке. Название гораздо в большей степени выражает и увенчивает все смысловое содержание произведения, чем, скажем, название какой-либо картины. Такие слова, как «Дон-Ки­хот» и «Гамлет», «Евгений Онегин» и «Анна Каренина», выра­жают закон влияния смысла в наиболее чистом виде. Здесь в одном слове реально содержится смысловое содержание целого произведения. Особенно ясным примером закона влияния смыслов является название гоголевской поэмы «Мертвые души». Первоначально эти слова обозначали умерших крепостных, ко­торые не исключены еще из ревизских списков и потому могут подлежать купле-продаже, как и живые крестьяне. Это умер­шие, но числящиеся еще живыми крепостные. В таком смысле употребляются эти слова на всем протяжении поэмы, сюжет которой построен на скупке мертвых душ. Но, проходя красной нитью через всю ткань поэмы, эти два слова вбирают в себя совершенно новый, неизмеримо более богатый смысл, впитывают в себя, как губка морскую влагу, глубочайшие смысловые обоб­щения отдельных глав поэмы, образов и оказываются вполне насыщенными смыслом только к концу поэмы. Но теперь эти слова означают уже нечто совершенно иное по сравнению с их первоначальным значением.

«Мертвые души» - это не только умершие и числящиеся жи­выми крепостные, но и все герои поэмы, которые живут, но духовно мертвы.

Нечто аналогичное наблюдаем мы - снова в доведенном до предела виде - во внутренней речи. Здесь слово как бы вбирает в себя смысл предыдущих и последующих слов, расширяя почти безгранично рамки своего значения. Во внутренней речи слово гораздо более нагружено смыслом, чем во внешней. Оно, как и название гоголевской поэмы, является концентрированным сгустком смысла. Для перевода этого значения на язык внешней речи пришлось бы развернуть в целую панораму слов влитые в одно слово смыслы. Точно так же для полного раскрытия смысла названия гоголевской поэмы потребовалось бы развер­нуть ее до полного текста «Мертвых душ». Но подобно тому как весь многообразный смысл этой поэмы может быть заключен в тесные рамки двух слов, так точно огромное смысловое содержание может быть во внутренней речи влито в сосуд единого слова.

Каждое слово во внутреннем употреблении приобретает постепенно иные оттенки, иные смысловые нюансы, которые, слагаясь и сум­мируясь, превращаются в новое значение слова. Опыты пока­зывают, что словесные значения во внутренней речи являются всегда идиомами, непереводимыми на язык внешней речи. Это всегда индивидуальные значения, понятные только в плане внутренней речи, которая так же полна идиоматизмов, как и элизий и пропусков.

Все отмеченные нами особенности внутренней речи едва ли могут оставить сомнение в правильности основного, заранее выдвинутого нами тезиса о том, что внутренняя речь представ­ляет собой совершенно особую, самостоятельную и самобытную функцию речи. Перед нами действительно речь, которая целиком и полностью отличается от внешней речи. Мы поэтому впра­ве ее рассматривать как особый внутренний план речевого мышления, опосредующий динамическое отношение между мыслью и словом. После всего сказанного о природе внутренней речи, о ее структуре и функции не остается никаких сомнений, в том, что переход от внутренней речи к внешней представляет собой не прямой перевод с одного языка на другой, не просто присоединение звуковой стороны к молчаливой речи, не простую вокализацию внутренней речи, а переструктурирование речи, превращение совершенно самобытного и своеобразного синтаксиса, смыслового и звукового строя внутренней речи в другие структурные формы, присущие внешней речи. Точно так же как внутренняя речь не есть речь минус звук, внешняя речь не есть внутренняя речь плюс звук. Переход от внутренней к внешней речи есть сложная динамическая трансформация - превраще­ние предикативной и идиоматической речи в синтаксически расчлененную и понятную для других речь.

Мы можем теперь вернуться к тому определению внутренней речи и ее противопоставлению внешней, которые мы предпосла­ли нашему анализу. Мы говорили, что внутренняя речь есть со­вершенно особая функция, что в известном смысле она противо­положна внешней. Мы не соглашались с теми, кто рассматрива­ет внутреннюю речь как то, что предшествует внешней, как ее внутреннюю сторону. Если внешняя речь есть процесс превра­щения мысли в слова, материализация и объективация мысли, то здесь мы наблюдаем обратный по направлению процесс, про­цесс, как бы идущий извне внутрь, процесс испарения речи в мысль. Но речь вовсе не исчезает и в своей внутренней форме. Сознание не испаряется вовсе и не растворяется в чистом духе. Внутренняя речь есть все же речь, т.е. мысль, связанная со словом. Но если мысль воплощается в слове во внешней речи, то слово умирает во внутренней речи, рождая мысль. Внутрен­няя речь есть в значительной мере мышление чистыми значения­ми, но, как говорит поэт, мы «в небе скоро устаем». Внутренняя речь оказывается динамическим, неустойчивым, текучим момен­том, мелькающим между более оформленными и стойкими край­ними полюсами изучаемого нами речевого мышления; между словом и мыслью. Поэтому истинное ее значение и место могут быть выяснены только тогда, когда мы сделаем в нашем анализе еще один шаг по направлению внутрь и сумеем составить себе хотя бы самое общее представление о следующем и твердом плане речевого мышления.

Поэтому мышление и речь оказываются ключом к по­ниманию природы человеческого сознания. Если язык так же древен, как сознание, если язык и есть практическое, существующее для других людей, а следовательно, и для меня самого, сознание, то очевидно, что не одна мысль, но все сознание в целом связано в своем развитии с развитием слова.

Ковтунова И.И. Поэтический синтаксис. – М., 1986.

(ИЗВЛЕЧЕНИЯ)

Типологические черты поэтического синтаксиса проявляются в особой синтаксической организации поэтических текстов и в таких особенностях семантики и функций синтаксических средств языка, которые присущи поэтической речи и отличают её от других типов речи. Семантические изменения и преобразования в формах языка, наблюдаемые в поэтической речи, обусловлены, прямо или косвенно, такими свойствами поэтических текстов, которые определяются их принадлежностью к произведениям искусства.

Отсюда с очевидностью следует, что синтаксическая специфика поэтической речи способна обнаружить себя в полной мере лишь при выходе синтаксиса за пределы предложения в область текста и при функциональном подходе к синтаксису.

Если в поле зрения вводится только формальная сторона синтаксиса словосочетания и предложения, то нет оснований – с лингвистической точки зрения – говорить об особой системе поэтического синтаксиса.

Функциональный и текстовой подходы открывают в поэтической речи зону самостоятельного и чрезвычайно активного языкового творчества, целенаправленно вырабатывающего на основе средств национального языка такие формы выражения и изображения, которые соответствуют задачам поэзии как искусства, целям образной передачи поэтического смысла, поэтического познания мира. Это творчество осуществляется главным образом за счет семантических и функциональных преобразований языковых средств, а не за счет нарушений формальных грамматических правил. Поэтическая речь создает свои позитивные языковые ценности, расширяющие семантические возможности языка и превращающие речь в язык искусства. В поэтической речи обогащается семантика языковых средств и с предельной полнотой воплощаются смысловые потенции языка.

Синтаксические единицы языка как двусторонние лингвистические знаки, имеющие форму и значение, входят в поэтической речи в такие связи и отношения, которые обусловлены чрезвычайно сложной структурой поэтического сообщения, усиливающей способность языкового знака к семантическим изменениям и преобразованиям. Помимо своего первичного значения, а также вторичных общеязыковых значений, синтаксические единицы могут приобретать вторичные, переносные, транспонированные значения и функции, которые возникают в специфических условиях поэтической речи.

С лингвистической точки зрения понятие функции в системе поэтического синтаксиса равнозначно вторичному, переносному, употреблению синтаксического языка в поэтических текстах. Но для наиболее полного раскрытия природы и сущности языкового знака как элемента поэтического языка ниже вводится в оборот и другое понятие функции – художественная, поэтическая функция, которая означает характер и степень участия синтаксической единицы языка в выражении поэтического смысла. Смысловые возможности синтаксических средств языка вполне раскрываются в индивидуальных поэтических произведениях в неразрывном сочетании со всей совокупностью способов художественного выражения. Поэтому в принципе синтаксические единицы способны приобретать типовые поэтические функции, присущие поэтической речи как особой функциональной системе.

Проблема поэтического синтаксиса относится к лингвистике речи. Функциональное назначение типа речи и характерные для него условия коммуникации отражаются на семантике и функциях языковых средств.

Функциональное предназначение поэтической речи, призванной служить языком искусства – поэтическим языком, вызывает к жизни особые черты организации поэтических текстов. Главные из них: повышенная теснота семантических и структурных связей, присущая тексту в целом, - как текстовой аналог «единства и тесноты» стихового ряда (Тынянов 1965, см. также Сильман 1977); непрерывность поэтической структуры (Степанов 1980), в основе которой лежит ритм как «попытка наложить континуальную составляющую на дискретные носители речи» (Налимов 1978), см. об этом в главе «Ритм и синтаксис»; информативная завершенность поэтического текста, в котором нельзя ничего ни убавить, ни добавить, но в котором слово, не имея возможности развертываться вширь, способно наращивать смысловую глубину; многозначность поэтической структуры, поэтического сообщения, поэтического образа, присутствие в нем прямого, буквального и скрытого, глубинного смысла (Потебня 1976, Винокур 1959 и др.); высокая информативная насыщенность поэтического текста, способность передавать большой объем информации на участке небольшого по размерам текста (Лотман 1970 и др.); высокая степень организованности поэтического текста на всех возможных уровнях его структуры, внутренне связанная с его высокой информативностью («информация есть мера организации» – Винер 1958). Гармоничная структура поэтического произведения служит залогом его информативности: «красота есть информация» текста (Лотман 1970, с.178).

Эти свойства поэтических текстов в значительной степени определяют функциональную нагруженность синтаксических средств языка в поэтической речи. Перечисленные черты характеризуют структуру поэтического сообщения. Структура сообщения (текста) входит как одно из слагаемых в общую модель речевой коммуникации (Якобсон 1975). Другие ее компоненты – сообщаемое (референт), способ контакта, код (язык), позиция говорящего, автора речи, и характер адресата – отличаются в поэтической речи не меньшим своеобразием.

Условия речевой коммуникации самым непосредственным образом отражаются на семантике и функциях языковых средств.

Для предлагаемого исследования выбраны некоторые наиболее общие категории синтаксиса поэтической речи, определяющие ее специфику на фоне других функциональных типов речи. Это, во-первых, речевые формы устного диалога, связанные с речью от первого лица, чрезвычайно распространенные в лирической поэзии, характеризующие лирическую поэзию как речевой жанр, но радикальным образом изменяющие в ней свою семантику и свои функции. Во-вторых, это универсальные синтаксические отношения – номинация (наименование предмета речи) и предикация (присвоение признаков) в их специфическом преломлении в поэтической речи.

Глава ІІІ

Дата добавления: 2014-12-16