Дорога обрывается. Путь закрыт. 3 страница

«Никогда раньше такого не видела, — удивилась Лэтти. — По идее монета должна усиливать сигнал, а тут…»

«Пшшш-буум!» и на конце рогатки вспыхнуло пламя. Лэтти ткнула ее в мокрый мох. Она велела мне забрать монету, что я и сделал, осторожно подхватив шиллинг пальцами, на случай если он разогрелся, но он был холодным как лед. Она оставила ореховый прут лежать на земле, его обугленный конец все еще сильно дымился.

Лэтти шла дальше, я шел рядом. Теперь мы держались за руки: моя правая ладонь была зажата в ее левой руке. В воздухе пахло странно, как от фейерверка, мы углублялись в лес, и с каждым шагом вокруг становилось все темнее.

«Я же говорила, что не дам тебя в обиду?» — напомнила Лэтти.

«Да».

«Я обещала, что не позволю тебе навредить».

«Да».

«Просто держи меня за руку, — продолжала она. — Не отпускай. Что бы ни случилось, только не отпускай».

Ее ладонь была теплой, но не потной. Это вселяло уверенность.

«Держи за руку, — повторила она. — И ничего не делай, пока я тебе не скажу. Понял?»

«Мне все равно как-то не по себе», — заметил я.

Она не пыталась меня обнадежить. Лишь сказала: «Мы зашли дальше, чем я себе могла представить. Дальше, чем я ожидала. Я даже точно не знаю, что за твари здесь, на границах, живут».

Деревья расступились, и мы вышли на открытую местность.

Я спросил: «А далеко мы от вашей фермы?»

«Нет. Мы все еще в ее пределах. Ферма Хэмпстоков простирается далеко-далеко. Мы много чего забрали из Древнего Края, когда приплыли сюда. Ферма явилась с нами и притащила с собой других своих обитателей. Ба называет их блохами».

Я не знал, куда мы зашли, но мне не верилось, что мы все еще на земле Хэмпстоков, и этот мир не похож был на тот, где я вырос. Небо здесь светилось тусклым оранжевым светом, какой дает аварийная лампа; растения, покрытые шипами, похожие на огромные косматые алоэ, были темно-зеленого цвета и поблескивали серебром, точно их отлили из оружейной бронзы.

Монета у меня в левой руке, разогревшись в ладони, снова начала остывать, пока не стала на ощупь, как кубик льда. Своей правой рукой я изо всех сил сжал ладонь Лэтти Хэмпсток.

«Все, — сказала она. — Мы на месте».

Сначала я подумал, что передо мной какое-то сооружение: оно было похоже на шатер величиной с деревенскую церковь, из серой и розовой холщовой ткани, рвущейся во все стороны под порывами штормового ветра в этом оранжевом небе — сооружение кренилось набок, обветшалое, побитое временем и непогодой.

И тут оно повернулось, я увидел его лицо, услышал чье-то поскуливание, так скулит собака, которую пнули ногой, а потом до меня дошло, что поскуливал я.

Вместо лица были лохмотья, вместо глаз — две глубокие щели в ткани. За ними — пустота, просто серая маска из дерюги, намного больше, чем я вообще мог себе представить, вся в клочьях и дырах, парящая в потоках сильного ветра.

Что-то сдвинулось, и груда рванья нависла над нами.

Лэтти Хэмпсток приказала: «Назови себя».

Молчание. Два пустых глаза таращились на нас сверху вниз. Затем раздался голос, бестелесный, как шелест ветра: «Я хозяйка этого места. Я поселилась здесь давным-давно. Еще до того, как люди стали приносить в жертву друг друга на скалах. Мое имя принадлежит мне, дитя. Оно не твое. А теперь оставь меня в покое, пока я всех вас не развеяла по ветру». Точно рваный парус, взметнулась в воздух ее тряпка-рука, и меня охватил озноб.

Лэтти Хэмпсток сжала мою ладонь, и я приободрился. Она заговорила: «Слышь, ты, я велела назвать себя. Не брехать про старость и время. Не скажешь, как тебя звать, и пеняй на себя». Ее слова звучали как никогда просторечно, по-деревенски. Может быть, из-за злости в голосе: когда она злилась, ее речь звучала иначе.

«Нет, — прошелестело спокойно тряпичное существо. Девочка, девочка… кто твой друг?»

Лэтти шепнула: «Молчи». Я закивал и крепко сжал губы.

«Мне это начинает надоедать, — подала голос серая груда лохмотьев, раздраженно всплеснув рваными руками. — Что-то явилось ко мне с мольбой о любви и помощи. Оно поведало, как осчастливить всех подобных ему. Они — существа простые, все, что им нужно, — это деньги, только деньги, и ничего больше. Маленький кругляшок-за-работу. Если бы оно попросило, я бы дала ему мудрость или покой, абсолютный покой…»

«А ну, хватит! — приказала Лэтти Хэмпсток. — Тебе нечего дать им. Не лезь к ним».

Налетел ветер, и громадная фигура закачалась в потоке воздуха, словно корабль с огромными парусами, а когда ветер стих, положение ее изменилось. Казалось, она подлетела ближе к земле и изучает нас, как тряпичный великан-ученый, разглядывающий двух белых мышек.

Двух очень напуганных мышек, сцепившихся лапками.

Теперь рука у Лэтти была влажной. Она стиснула мою ладонь — подбодрить ли меня или себя, не понятно, но я сжал ее руку в ответ.

Рваное лицо, то место, где должно было быть лицо, искривилось. Я подумал, что оно улыбалось. Наверное, улыбалось. Я чувствовал, как оно всматривается в меня, в каждую клеточку. Как будто оно знало обо мне все — даже то, что я сам о себе не знал.

Девочка, державшая меня за руку, пригрозила: «Не назовешься, свяжу тебя, как безымянную вещь. И будешь связанная, привязанная, запечатанная яко призрак какой или баргест».

Она замолкла, существо не отвечало, и Лэтти Хэмпсток начала произносить непонятные слова. Временами она говорила, временами это напоминало песню на неведомом языке, который я до этого никогда не слышал и который больше мне не довелось услышать. А вот мотив я знал. Это была старая детская песенка, мотив, на который мы пели: «Мальчишки, девчонки, гулять идем!» Мелодия была та самая, но слова Лэтти были еще старше. В этом я был уверен.

И пока она пела, под оранжевым небом стало что-то происходить.

Земля вспучилась и зазмеилась червями, длинными серыми червями, выползавшими из-под наших ног.

Что-то выстрелило в нас из самой гущи развевающегося тряпья. Оно было чуть больше футбольного мяча. В школе на уроках физкультуры, если я что-то должен был поймать, обычно мне это не удавалось, рука опаздывала на секунду, и я получал удар в лицо или живот. Но сейчас это что-то летело прямо в меня и в Лэтти Хэмпсток, и не успел я подумать, как взял и сделал.

Вытянул обе руки и поймал его — косматый, извивающийся клубок из паутины и истлевшей ткани. А поймав, почувствовал боль: что-то кольнуло в ступню и тут же прошло, как будто я наступил на кнопку.

Лэтти выбила у меня из рук клубок, он упал на землю и исчез. Она схватила мою правую руку и крепко сжала ее. При этом, не прекращая петь.

Эта песня являлась мне во снах, ее странные слова, незатейливый детский мотив, и иногда, во сне, я понимал, что в ней говорилось. В тех снах я тоже говорил на этом языке, на праязыке, и мог повелевать всем сущим. Во сне это был язык бытия, все сказанное на нем претворяется в жизнь, и ничто реченное не может быть ложью. Он — главный строительный камень мироздания. Во сне я использовал этот язык, чтобы лечить больных и летать; однажды мне приснилось, что я владелец замечательной маленькой таверны на берегу моря, и каждому своему постояльцу я говорил: «Исцелись», и он становился цельным, снова цельным, а не разбитым, потому что я говорил на языке формы.

И, так как Лэтти говорила на языке формы, даже не понимая, что она говорит, я догадался о том, что было сказано. Отныне существо на поляне было навеки привязано к этому месту, не могло выйти отсюда и не имело власти за пределами своих владений.

Лэтти Хэмпсток закончила петь.

Мне чудилось, что существо завывает, ревет, выкрикивает ругательства, но под оранжевым небом все было тихо, только холщовые лохмотья хлопали на ветру и ветки трещали.

Ветер улегся.

На черной земле ковром лежали клочья серой ткани, как дохлые зверьки или как брошенное кем-то нестираное белье. Они не шевелились.

«Это должно ее удержать», — сказала Лэтти и сжала мою руку. Я понял, что она старается говорить весело, но у нее не получилось. Слова прозвучали зловеще. «Пойдем, надо отвести тебя домой».

Держась за руки, мы прошли отливающий синевой вечнозеленый лес, перебрались через декоративный пруд по лакированному красно-желтому мостику и двинулись дальше по краю поля, где проклевывались молодые ростки кукурузы, словно трава, посеянная рядами; все так же держась за руки, мы взобрались по деревянному перелазу и оказались на другом поле с растениями, похожими на маленькие камыши или мохнатых змеек — черные, белые, бурые, оранжевые, серые, полосатые, все они лениво извивались, сворачиваясь и разворачиваясь на солнце.

«Что это?» — удивился я.

«Хочешь, вытащи и посмотри», — разрешила Лэтти.

Я поглядел вниз: мохнатый завиток у меня под ногами был совершенно черным. Наклонившись, я ухватил его покрепче у корня левой рукой и потянул.

Что-то показалось из земли и стало яростно изворачиваться. Будто сотня мелких иголок впилась мне в левую ладонь. Я стряхнул с него землю и извинился, а оно уставилось на меня скорее в изумлении и замешательстве, чем со злостью. С ладони оно прыгнуло мне на рубашку, я погладил его: это был котенок, черный и гладкий, с заостренной любопытной мордочкой, с белым пятном на одном ухе, с глазами необычайно яркого сине-зеленого цвета.

«Здесь, на ферме, наши кошки плодятся обычным способом», — пояснила Лэтти.

«А как это?»

«Да то все Большой Оливер. Он очутился на ферме еще в темные времена. Все кошки на ферме пошли от него».

Я взглянул на котенка, повисшего у меня на рубашке.

«Можно мне взять его домой?» — попросил я.

«Не его, а ее. И это не простой котенок. Да и вообще не очень хорошая идея брать что-то домой отсюда», — ответила Лэтти.

Я опустил кошку на землю у края поля. Она погналась за бабочкой, то подпускавшей ее к себе поближе, то снова взлетавшей вверх, а потом и вовсе умчалась и даже не оглянулась.

«Моего котенка задавили, — пожаловался я Лэтти. — Он был совсем маленький. Человек, который умер, рассказал мне об этом, хотя и не он вел машину. Он сказал, они не заметили».

«Жалко», — отозвалась Лэтти. Мы как раз проходили под густо цветущей яблоней, и вокруг пахло медом. «Вот ведь она, какая беда с живыми. Не живут долго. Сегодня котенок, завтра старая кошка. А потом лишь воспоминания. Да и они тускнеют, стираются, затираются…»

Она отворила жердяные ворота, и мы прошли через них. И только тут она отпустила мою руку. Мы стояли на самом конце проселка, у дощатого стола с помятыми бидонами из-под молока. Вокруг ничем необычным не пахло.

«Мы что, правда вернулись?» — спросил я.

«Да, — подтвердила Лэтти Хэмпсток. — И больше от нее нам вреда не будет. — Она помолчала. — Ох и страшная же она была, да? И мерзкая. Никогда еще такую не видела. Если б я знала, что она будет такой старой, большой, такой мерзкой, я бы тебя с собой не взяла».

Я был рад, что она взяла меня с собой.

Лэтти снова заговорила: «Лучше бы ты не отпускал мою руку. Но вроде с тобой все в порядке, да? Все получилось как надо. Обошлись без потерь».

Я заверил ее: «Со мной все хорошо. Волноваться не о чем. Я бравый солдат». Так всегда говорил дедушка. И я повторил за ней: «Обошлись без потерь».

Она улыбнулась мне — весело, с облегчением, и я надеялся, что, сказав это, поступил правильно.

Вечером сестра, сидя на кровати, снова и снова расчесывала волосы. Перед тем как лечь спать, она сто раз проводила расческой по волосам и тщательно вела счет. Я не понимал зачем.

«Что ты там делаешь?» — спросила она.

«Ногу смотрю», — отозвался я.

Я разглядывал правую стопу. От бугра под большим пальцем и почти до самой пятки шла по центру розовая линия — ребенком, еще не научившись толком ходить, я наступил на осколок стекла. Помню, как, проснувшись на следующее утро в своей детской кроватке, я разглядывал черные стежки, удерживающие края пореза вместе. Это было мое самое раннее воспоминание. Я привык к розовому шраму. А вот дырочка прямо за ним, на своде стопы, была свежей. Она была как раз там, где я почувствовал острую боль, хотя сейчас она не болела. Это была просто дырка.

Я поковырял ее указательным пальцем, и мне показалось, что в дырке что-то есть.

Сестра перестала расчесываться и смотрела на меня с любопытством. Я встал, вышел из комнаты и направился в ванную в конце коридора.

Не знаю, почему я не пошел с этим к родителям. Я вообще не помню, чтобы ходил за помощью к взрослым, если только совсем некуда было деваться. В тот год я вырезал у себя на коленке бородавку перочинным ножом, заодно узнав, какой глубины должен быть порез, чтобы стало больно, и на что похожи корни бородавки.

В ванной в зеркальном шкафчике хранился пинцет из нержавейки с тонкими, заостренными кончиками, чтобы вытаскивать занозы, и упаковка лейкопластыря. Я сел на металлический край белой ванны и стал обследовать дырку в стопе. Это была простая, круглая дырочка с ровными краями. Насколько глубокая — мне не было видно, что-то мешало. Что-то застряло внутри. И когда в дырку попадал свет, то казалось, что оно уходит вглубь.

С пинцетом наготове я наблюдал. Ничего не происходило. Ничего не менялось.

Указательным пальцем левой руки я осторожно прикрыл дырку от света. Поднес к ней кончик пинцета и затаился. Досчитал до ста — наверное, из-за сестры и ее расчесывания. Потом убрал палец и сунул в дырку пинцет.

Я поймал головку червя, если это был червь, зажав ее между металлическими кончиками, и потянул.

Вы когда-нибудь пробовали вытащить из норы червяка? Знаете, как они упираются? Как они всем телом цепляются за стенки? Я уже вытащил что-то около дюйма этого червя — розово-серого, в прожилках, словно пораженного вирусом — из дырки в стопе, когда почувствовал, что дальше не идет. Я ощущал, как у меня в ноге он застыл, стал неподатливым. Червяк меня не пугал. Было ясно, что с людьми такое случается, завелись же у соседского кота Дымки глисты. У меня червяк завелся в ноге, и я пытался от него избавиться.

Я стал вращать пинцет, думая, как мне кажется, про спагетти на вилке, и накручивать на него червя. Он сопротивлялся, но мало-помалу я выкручивал его, а потом он совсем застрял.

Я чувствовал, как у меня внутри он упирается, словно жила, цепляясь за липкие стенки эластичного канала. Я наклонился, насколько это было возможно, дотянулся левой рукой до барашка с красным пятном посередине и пустил горячую воду. Вода лилась из крана в сливное отверстие минуты три-четыре, пока не пошел пар.

Тогда я вытянул ногу и правую руку, крепко сжимая пинцет, а с ним и ту часть червя, что мне удалось из себя извлечь. Место, где был пинцет, я подставил под кипяток. Вода окатила ступню, но мои подошвы так огрубели от частой ходьбы босиком, что я не сильно боялся. Вода обожгла пальцы, но я был к этому готов. А червяк нет. Я ощутил, как он извивается внутри меня, пытаясь увернуться от горячей воды, как он слабеет. Победно я орудовал пинцетом, будто избавлялся от самого ненавистного существа в мире, и оно, поддаваясь, сопротивлялось мне все меньше и меньше.

От горячей воды оно совсем размякло, и я упорно тянул, пока оно почти полностью не вылезло. Но я был слишком самонадеян, нетерпелив и торопился праздновать победу: я дернул слишком быстро, слишком резко, и весь червяк оказался у меня на ладони. Его кончик, показавшийся из стопы, был неровный и сочился слизью, как будто оторвался.

Но если что-то и осталось у меня в ноге, то самый мизер.

Я с интересом рассматривал червя. Он был темно-серый и светло-серый, в розовых прожилках и с кольцами, как обычный земляной червь. Сейчас, когда его вытащили из горячей воды, он вроде бы оживал. Я держал его пинцетом за голову (голова ли это была? Откуда мне знать?), а тело свисало, дергаясь и извиваясь по всей длине.

Мне не хотелось его убивать — я не убивал животных, если можно было обойтись без этого, — но от червя нужно было избавиться. Он был опасен. Я в этом не сомневался.

Я подержал извивающегося червя под струей горячей воды над сливным отверстием. И отпустил, наблюдая, как он исчезает в водостоке. Я оставил воду открытой, вымыл пинцет. Заклеил дырку в стопе кусочком лейкопластыря, заткнул ванну пробкой, чтобы червяк не выкарабкался обратно до того, как закроется кран. Я понятия не имел, умер ли он, но не думаю, что вы бы вылезли назад из нашего водостока.

Я положил пинцет туда, где его взял, — в зеркальный ящик, закрыл створки и посмотрелся.

Меня занимал вопрос, в то время я частенько над этим думал, кто я и что за существо стоит по эту сторону зеркала. Если лицо, которое я видел там, было мною, а я знаю, что оно мною не было, потому что я — это я, что бы с моим лицом ни случилось, тогда что же такое я? И что за существо стоит и смотрит?

Я вернулся в комнату. По графику это была моя ночь, и дверь была открыта, я подождал, пока сестра заснет, чтобы не наябедничала, и потом при рассеянном свете из коридора читал «Тайны „Секретной семерки“», пока сам не уснул.

Кстати, еще кое-что: когда я был маленьким мальчиком, наверное, трех-четырех лет отроду, я вроде как был чудовище. «Ты был маленький мамзер», — твердили мне тетки по разному поводу, когда я таки дотянул до взрослых лет и мои ужасные детские проделки можно было вспоминать с издевкой. Но на самом деле я не помню, что был чудовищем. Помню, только хотел все делать по-своему.

Ребенок, не каждый, конечно, думает, что он бог, и ни за что не успокоится, если остальные смотрят на мир как-то иначе.

Но я уже не был ребенком. Мне исполнилось семь. Когда-то я ничего не боялся, а теперь был ужасно напуган.

Не происшествие с червем в стопе испугало меня. Об этом я никому не сказал. Хотя на следующий день в голове крутился вопрос, часто ли у людей заводятся в ноге червяки, или это случилось только со мной на поляне под оранжевым небом на краю фермы Хэмпстоков.

Проснувшись, я отлепил пластырь и с облегчением обнаружил, что дырка начала затягиваться. На ее месте было лишь розовое пятно, похожее на гематому.

Я спустился вниз позавтракать. Мама выглядела счастливой. «Хорошие новости, дорогой, — начала она. — Я нашла работу. В оптике „У Диксонов“ требуется офтальмолог, и они хотят, чтобы я начала сегодня после обеда. Я буду работать четыре дня в неделю».

Я был не против. Я прекрасно обходился один.

«У меня есть еще хорошие новости. Кое-кто приедет за вами присматривать, пока меня нет дома. Ее зовут Урсула. Она будет спать в твоей старой комнате на самом верху. Она — наподобие экономки. Будет следить, чтобы вы, дети, были накормлены, и убираться — у миссис Уоллери заболело бедро, и она говорит, что сможет вернуться только через несколько недель. У меня прямо камень с души — кто-то здесь будет, пока мы с папой на работе».

«У вас же нет денег на это, — буркнул я. — Вы же сами сказали, что у вас больше нет денег».

«Вот поэтому я и буду работать офтальмологом, — объяснила она. — А Урсула будет нянчиться с вами за еду и ночлег. Ей нужно остаться здесь на несколько месяцев. Она позвонила сегодня утром. У нее прекрасные рекомендации».

Я надеялся, что она хотя бы окажется милой. Предыдущая экономка Гертруда, за полгода до этого, вовсе не была милой: она любила нас разыгрывать, например, специально заправляя постель так, чтобы мы в ней путались и не могли выбраться, а мы этих ее шуток не понимали. В конце концов мы вышли к дому с плакатами «Ненавидим Гертруду» и «Терпеть не можем стряпню Гертруды», стали подкладывать ей в кровать лягушат, и она уехала обратно к себе в Швецию.

Я взял книгу и пошел в сад.

Был теплый весенний день, светило солнце, и я вскарабкался по веревочной лестнице на нижнюю ветку большого бука, устроился там и стал читать. С книжкой мне было все нипочем: я унесся далеко, в Древний Египет, и узнал о Хатор, о том, как она преследовала египтян, превратившись в львицу, и порешила стольких, что пески Египта побагровели, как ее смогли победить, лишь смешав пиво, мед и снотворное и выкрасив эту смесь в красный, как она приняла смесь за кровь, выпила ее и уснула. А потом Ра, отец всех богов, сделал ее богиней любви, чтобы раны, которые она наносила людям, отныне были только сердечными.

Я все думал, почему боги так поступили. Почему они просто не убили ее, когда появилась такая возможность.

Мне нравились мифы. Они не были историями для взрослых или детей. Они были лучше. Лучше, и все.

Я никогда не понимал историй для взрослых, и начало там было слишком затянуто. После них мне казалось, что у взрослых свои секреты, масонские заговоры, мистификации. Почему они не хотели читать про Нарнию, таинственные острова, контрабандистов и опасных волшебниц?

Голод давал о себе знать. Я слез с дерева и пошел через задний двор мимо прачечной, пахшей стиральным порошком и плесенью, мимо небольшого дровяного навеса, мимо уличной уборной с деревянными дверками травянисто-зеленого цвета и с пауками, которые висели внутри и ждали. Через черный ход, по коридору, на кухню.

Там была мама с незнакомой мне женщиной. При виде ее в сердце кольнуло. То есть буквально, не в переносном смысле: я почувствовал резкую боль в груди, лишь на секунду, а потом она сразу прошла.

Сестра сидела за кухонным столом, поедая из тарелки кукурузные хлопья.

Женщина была прехорошенькая. С коротковатыми золотисто-медовыми волосами, огромными серо-голубыми глазами и бледно-розовой помадой. Она казалась высокой, даже для взрослого.

«Дорогой, — обратилась мама ко мне, — это Урсула Монктон». Я ничего не ответил. Просто стоял и смотрел на нее. Мама легонько ткнула меня локтем в бок.

«Привет», — поздоровался я.

«Он стесняется, — сказала Урсула Монктон. — Уверена, вот привыкнет ко мне, и мы станем большими друзьями». Она протянула руку и погладила сестру по блеклым, грязно-коричневым волосам. Та расплылась в беззубой улыбке.

«Вы мне так нравитесь! — восхищенно проговорила сестра. И, глядя на нас с мамой, добавила: — Когда я вырасту, хочу быть Урсулой Монктон».

Мама и Урсула засмеялись. «Ах ты, маленькая умница! — похвалила ее Урсула Монктон и повернулась ко мне: — Так что насчет нас, а? Мы ведь тоже друзья?»

Я молча смотрел на нее, такую взрослую, со светлыми волосами, в серо-розовом платье, и мне стало страшно.

Ее платье не было изношенным. Думаю, оно просто так было сделано, такой тип платья. Но когда я смотрел на нее, мне казалось, что платье развевается в этой защищенной от сквозняков кухне, наливаясь ветром, точно парус корабля посреди пустынного океана под оранжевым небом.

Не знаю, что я ответил, если что-то вообще ответил. Но из кухни я вышел, несмотря на голод, даже не взяв яблока.

Я пошел с книгой в сад за домом — под балкон, к цветочной клумбе у окна гостиной, и погрузился в чтение, забывая про голод в путешествии по Египту с богами, у которых были звериные головы и которые разрубали друг друга на части, а потом снова воскрешали.

В саду показалась сестра.

«Мне она так нравится, — заявила она. — Урсула — мой друг. Хочешь посмотреть, что она мне дала?» Сестра вынула небольшой серый кошелек-монетницу с металлической застежкой-бабочкой, вроде того, что был у мамы в сумочке. Было видно, что он сделан из кожи. Может быть, из мышиной? Она открыла кошелек, сунула пальцы в щель и достала большую серебряную монету — полкроны.

«Вот, смотри-смотри! — хвалилась она. — Смотри, что у меня есть!»

Я тоже хотел полкроны. Нет, я хотел то, что можно было купить на полкроны — набор фокусника, пластиковые игрушки-развлекушки, книги, ох, столько много всего. Но маленький серый кошелек с монетой в полкроны я не хотел.

«А мне она не нравится», — возразил я сестре.

«Это потому что я первая ее увидела, — нашлась сестра. — Она мой друг».

Я не думал, что Урсула Монктон была чьим-то другом. Мне захотелось побежать и предупредить о ней Лэтти Хэмпсток — но что бы я сказал? Что новая няня-экономка носит серое и розовое? Что она странно на меня смотрит?

Зачем я тогда отпустил руку Лэтти?! Урсула Монктон — это была моя ошибка, я знал это наверняка, и от нее не избавиться, просто спустив в водосток или подкладывая в кровать лягушек.

В тот момент и надо было удирать, мчаться без оглядки вниз по проселку, пробежать эту милю до фермы Хэмпстоков, но я не сбежал, такси увезло маму в оптику «У Диксонов», где она показывала людям буквы через линзы и выписывала разные средства, чтобы они лучше видели, а я остался с Урсулой Монктон.

Она вышла в сад с подносом сэндвичей.

«Я поговорила с вашей мамой, — начала она, и под бледно-розовой помадой нарисовалась сахарная улыбка. — Пока я тут, вы, дети, не будете разгуливать где попало. Можете играть где угодно в доме и в саду и навещать вместе со мной ваших друзей, но выходить за пределы поместья и шататься по округе строго запрещается».

«Конечно», — согласилась сестра.

Я промолчал.

Сестра уплетала сэндвич с арахисовым маслом.

Я умирал от голода. Но мне не давал покоя вопрос: а что, если есть сэндвичи небезопасно? Наверняка я не знал. Я боялся, вот съем один, и он в желудке превратится в червей, они будут ползать внутри, обживутся у меня в теле, а потом, выбираясь наружу, прогрызут дырки в коже.

Я вернулся в дом. Толкнул дверь в кухню. Урсулы Монктон там не было. Я напихал в карманы фруктов — яблок, апельсинов, жестких бурых груш. Взял три банана, сунул их под джемпер и побежал в свою лабораторию.

Моей лабораторией, так я ее называл, был зеленого цвета сарай — пристройка к огромному старому гаражу, удаленная от дома, насколько это было возможно. Около сарая росла смоковница, правда, мы только и видели, что ее разлапистые листья да зеленые плоды, а спелую смокву так ни разу и не отведали. Я называл сарай лабораторией, потому что хранил там свой набор юного химика: этот набор, мой вечный подарок на день рождения, запретил держать в доме отец, когда я наделал дел в пробирке. Я намешал что ни попадя, подогрел, смесь почернела и изверглась из пробирки с аммиачным выхлопом, который никак не хотел выветриваться. Отец сказал, что не возражает против моих экспериментов (хотя никто из нас не знал, над чем я вообще колдую. Да и какая была разница, маме тоже дарили на день рождения наборы юного химика, и видите, как хорошо все вышло), но чтобы духу их не было в доме.

Я съел банан и грушу, остальные фрукты спрятал под деревянный стол.

Взрослые идут нахоженными тропами. Дети разведывают новые. Взрослый довольствуется привычным, он идет одним и тем же путем сотни, тысячи раз; и, может, ему никогда не придется свернуть, проползти под кустами рододендрона, найти дырки в заборе. Я был ребенком и знал множество способов выбраться из поместья к проселку, не выходя на подъездную дорожку. Я решил, что выскользну из лаборатории, прокрадусь вдоль стены до края лужайки и юркну в кусты азалии и благородного лавра на краю сада. Из кустов спущусь по косогору и вылезу через проржавевшую ограду на проселок.

За мной никто не следил. Я бежал, полз, продирался сквозь лавровые кусты, спускался по косогору, путался в зарослях ежевики и обжигался крапивой, которой в прошлый раз еще не было.

У подножия косогора, прямо у проржавевшей ограды, меня поджидала Урсула Монктон. Она никак не могла пробраться сюда, чтобы я ее не увидел, но она была здесь. Стояла, скрестив руки на груди, и смотрела на меня, и ее платье, серое с розовым, развевалось на ветру.

«Я, кажется, сказала тебе не выходить за пределы поместья».

«А я и не выхожу! — выпалил я с таким напором, какого в себе совсем не ощущал, даже самую малость. — Я на нашей земле. Просто играю в следопыта».

«Все крутишься здесь и вынюхиваешь», — сказала она.

Я промолчал.

«Думаю, тебе самое место в детской, там будет проще за тобой уследить. Итак, пора устроить сон-час».

Я был слишком взрослый, чтобы спать днем, но понимал, что чересчур маленький, чтобы спорить или одержать в этом споре верх.

«Ладно», — буркнул я.

«Никаких „ладно“, — отрезала она. — Говори „Да, мисс Монктон“. Или „мэм“. Ну-ка скажи: „Да, мэм“». Она взглянула на меня своими серо-голубыми глазами, которые мне напомнили щели в рваной холстине и теперь не казались красивыми.

Я повторил за ней «Да, мэм», и, повторяя, ненавидел себя за это.

Мы стали вместе подниматься по склону.

«Твоим родителям это место больше не по карману, — заговорила Урсула Монктон. — И содержать его им не на что. Скоро они поймут — чтобы решить финансовые проблемы, нужно продать дом вместе с садами застройщикам. Тогда все это… — а это была беспорядочная путаница ежевичных ветвей, нечесаный уголок мира позади поляны, — превратится в дюжину одинаковых домов и садов. И если вам повезет, один из них получите вы. А если нет, то вам останется лишь завидовать тем, кто получил. Как тебе такой расклад?»

Я любил этот дом, этот сад. Его косматую, заросшую неухоженность. Я любил это место, как будто оно было частью меня, и, наверное, оно по-своему было.

«Кто вы?» — спросил я.

«Урсула Монктон. Ваша экономка».

«А кто вы на самом деле? — переспросил я. — И почему вы даете людям деньги?»

«Все хотят денег, — удивилась она, словно это было само собой разумеющимся. — Деньги делают их счастливыми. Они и тебя осчастливят, если захочешь». Мы вышли к компостной куче у зеленого круга в траве, который мы называли кольцом фей: иногда в дождливую погоду его заполняли ярко-желтые поганки.

«А теперь, — приказала она, — иди к себе в комнату».

И я припустил от нее изо всех сил — через кольцо фей, по лужайке, мимо розовых кустов и дровяного навеса в дом.

Дата добавления: 2014-12-16