Почему Соловей стал Разбойником. 1 страница

(По материалам к.ф.н. Ю. Морозова)

…Выезжал из города из Мурома удалой казак Илья Муромец. Отстояв заутреню во Муроме, он к обедне поспешал в стольный Киевград. Но заросла дорожка прямоезжая. Тридцать лет по ней проходу и проезду нет: не пускает никого Соловей-разбойник. Как засвистит злодей по-соловьиному, как заревёт он по-звериному, как зашипит он по-змеиному — сразу тёмные леса к земле клонятся, а что есть людей — все мертвы лежат…

Дальнейшее мы знаем с детства. Илья Муромец всё-таки одолел Соловья, привёз его в Киев, показал боярам и князю Владимиру, поначалу не поверившему рассказу о поимке знаменитого и страшного разбойника, а затем казнил его. С тех пор за Ильёй установилась слава главного богатыря и защитника Руси. В образе же его противника народ выразил своё резко отрицательное отношение к силам, мешавшим единству русских земель.

Однако большинство из нас и не подозревает, что Соловей-разбойник — самый таинственный персонаж русского фольклора.

Правда, ныне такие оценки не в ходу. Если некоторые исследователи прошлых лет откровенно признавали Соловья фигурой загадочной, то любой современный автор, толкуя образ Соловья, вольно или невольно создаёт у читателей впечатление, что в основном науке тут уже всё понятно. Однако стоит лишь узнать, сколько таких истолкований имеется к сегодняшнему дню, чтобы убедиться: Соловей-разбойник по-прежнему загадка.

Попытаем и мы свои силы в её разгадке. Для начала выясним, что рассказывается о Соловье-разбойнике в былине.

Казалось бы, чего проще: бери сборник былин, отыскивай среди них нужную и… На деле, однако, задача куда сложнее. Любая былина, как и всякое фольклорное произведение, существует во множестве вариантов. Например, тот хрестоматийный текст, по которому мы знакомимся в детстве с сюжетом о Соловье-разбойнике, отражает лишь одну из более чем ста записей былины про Соловья, делавшихся с середины XVIII в. вплоть до недавнего времени.

С помощью соответствующих методик исконный «костяк» сюжета о Соловье-разбойнике прорисовывается довольно отчётливо. Но вот беда: сам образ при этом понятнее не становится. Очень скоро мы обнаруживаем, что вынести из былины чёткое представление о Соловье-разбойнике в принципе невозможно.

«Его натура как-то двоится…» — отмечал выдающийся учёный XIX в. Ф.И. Буслаев. Само имя персонажа позволяет представить его и птицей, и человеком. Прямых описаний внешности Соловья былина не даёт, его облик раскрывается только в действии, и на протяжении всего сюжета Соловей-разбойник поворачивается к нам то птичьей, то человеческой стороной.

При встрече с Ильёй Муромцем Соловей восседает в «гнезде» на дубах. (Разные варианты говорят о трёх, семи, девяти, двенадцати, сорока дубах, но конкретная цифра в данном случае несущественна; важно лишь, что деревьев, подпирающих гнездо, много.) В нашем сознании возникает образ гигантской птицы. Завидев Илью, Соловей пытается погубить его своим смертоносным свистом. Неизбежно возникающая при этом параллель со свистом реального соловья усиливает впечатление, что речь идёт о пернатом чудовище.

Даже богатырский конь Ильи не устоял на ногах от звуковой атаки. Сам богатырь, однако, неуязвим. Метким выстрелом из лука прямо в глаз Соловью он сбивает его с дубов. Привязав противника к седлу, Илья Муромец продолжает свой путь в Киев. Дорога лежит мимо жилища Соловья. Члены семьи разбойника глядят в окошко и сперва не могут разобрать: то ли Соловей везёт незнакомого мужика, то ли мужик — Соловья.

Значит, Соловей тоже умеет ездить на коне? С нашим персонажем произошла неожиданная метаморфоза. «Будучи побеждён богатырём, он как бы сбрасывает с себя нечеловеческие, фантастические формы», — пишет фольклорист Б.Н. Путилов. В дальнейшем Соловей-разбойник уже ничем не напоминает птицу. У него, как у состоятельного человека, «широк двор», «высок терем», «палаты белокаменные», а также вполне человеческая семья: жена, дочери, сыновья, зятья. Он отговаривает домочадцев от попыток отбить его у Ильи Муромца, затем, в Киеве, гордо разговаривает с князем Владимиром, по некоторым вариантам даже требует себе чару вина, чтобы смочить запёкшиеся уста. Наконец, удовлетворяя любопытство князя и бояр, он демонстрирует свой свист, отчего в стольном граде трясутся дома и падают люди. Под влиянием предшествующих эпизодов мы и в этой сцене уже склонны видеть в Соловье не громкоголосую птицу, а необыкновенно сильно свистящего человека…

Вот и попробуйте теперь понять, как выглядел противник Ильи Муромца. А тем более — изобразить его в соответствии с описанием былины.

С XVII в. получили хождение рукописные повести об Илье Муромце и Соловье-разбойнике. Их авторы и переписчики, естественно, адаптировали рассказ ко вкусам читающей публики, однако сохранили основную линию сюжета, а также — во многом — и былинную фразеологию. Одну из редакций повести про Илью и Соловья вскоре растиражировали в лубочных изданиях, снабжённых серией иллюстраций. И вот что характерно: во всех иллюстрациях нет ни малейших намёков на птичью природу Соловья-разбойника. Даже в той сцене, где, по словам сопроводительного текста, Соловей сидит в «гнезде, которое свито на двенадцати дубах», он показан обыкновенным человеком, высовывающимся из кроны близко стоящих друг к другу деревьев. Иначе говоря, «просто разбойником».

На лубочных же картинках, не имевших развёрнутого повествовательного текста, Соловей и вовсе предстаёт богатырём, воином на коне. На одной такой картинке есть надпись: «Бой сильных богатырей Ильи Муромца с Соловьём Разбойником. В поле съезжаются, храбростию своею похваляются». Былинное столкновение богатыря с чудовищем похоже здесь на рыцарский поединок. Оба всадника одеты по моде начала XVIII в., оба в париках. Специалисты уточняют, что на одном всаднике мундир петровского солдата, а на другом — костюм шведского воина. Пожалуй, по фасону одежды только и можно отличить Соловья-разбойника от русского богатыря…

Эта тенденция к полному очеловечиванию Соловья тем любопытнее, что вообще-то для народного изобразительного искусства показ разных чудищ, полулюдей-полуживотных был делом привычным. На лубочных картинках, росписях бытовых предметов, тканевых рисунках той поры нам встречается и «птица Сирин» с женским ликом, и «крокодил», у которого на зверином туловище (ничуть, впрочем, не напоминающем крокодилье) голова бородатого мужика, и сказочный «Полкан-богатырь» — кентавр с мужским торсом на туловище коня. То есть кажется знаменательным, что народные художники, никогда не пасовавшие перед изображением «гибридных» существ, для Соловья-разбойника сделали исключение. Вероятно, они чувствовали: Соловья трудно представить в виде, скажем, человека с крыльями или говорящей птицы. Он не «птицечеловек», а «то птица, то человек», и две половинки его натуры как-то противятся зримому совмещению.

Выбор был сделан в пользу человеческой ипостаси Соловья, благо и в сюжете она выражена заметно ярче.

Между прочим, так поступают и современные дети. Как правило, они рисуют Соловья-разбойника пусть страшным, даже «одичалым», но — человеком. Детское мышление в данном случае тоже не терпит двусмысленности.

«Соловей был мужик, залезал на деревья, разбойничал» — такое бесхитростное понимание персонажа предлагает нам рассказ, записанный на Тамбовщине. А на Вологодчине столь же уверенно говорили, что Соловей был птицей. В одной карельской сказке он выступает под именем птицы Свиски; другая, тоже карельская, сказка называет его не иначе как «rusckoi pohatteri» («русский богатырь»). А по одной из белорусских сказок Соловей — это человек, превращённый чарами волшебника в гигантскую птицу.

Самый радикальный способ решения данной проблемы, как выяснилось, состоит в том, чтобы признать двойственность Соловья-разбойника… мнимой. Такую идею высказал в 1891 г. выдающийся отечественный филолог А.А. Потебня. К нему присоединился ряд других учёных. Суть рассуждений А.А. Потебни и его единомышленников заключалась в следующем.

Во-первых, почему имя Соловей нужно непременно считать указанием на птицу? В старину его мог носить и человек. «Употребление названий животных разного рода в качестве личных имён, — писал А.И. Соболевский, — свойственно едва ли не всему человечеству. Древняя Русь знала его издревле». То, что ныне воспринималось бы только как забавные, а порою даже обидные для их носителей прозвища, раньше служило «официальными» именами вполне уважаемых людей. Уместно вспомнить, что царская династия Романовых вела свою родословную от боярина Андрея Кобылы, жившего в XIV в. В документах XV–XVII вв. фигурируют Баран Филиппов, Волк Курицын, Овца Владимиров, Паук Иванов, Жаворонок Лазарев, Анисим Скворец, Васька Воробей, Стахей Голубь… Имя Соловей в такой компании выглядит совершенно естественным. В документах этого же периода встречаются дворянин Соловей Борщов, стрелецкий десятник Матюша Соловей Борщов, стрелецкий десятник Матюша Соловей и другие. Кроме того, косвенным признаком популярности какого-то имени в прошлом является современное бытование производной от него фамилии. «…Широкое распространение в наше время фамилии Соловьёв… — отмечал А.И. Соболевский, — кажется, достаточно ручается за частое употребление этого имени в старину».

С нашим же Соловьём дело могло обстоять очень просто. Разбойникам ведь принято давать клички. Ничто не мешает предположить, что какой-нибудь удалец «с большой дороги» получил прозвище Соловей, допустим, за особенное умение свистеть, всегда ценившееся в разбойничьей среде. Для сравнения скажем, что в окрестностях Киева бытовало предание о разбойнике Голубе, а сподвижниками Ермака Тимофеевича народная молва называла лихих атаманов Сокола и Петуха.

Что у нас осталось от птичьих признаков Соловья-разбойника? Его сидение на дубах? Но ещё в 1873 г. немецкий учёный Ф. Либрехт, обобщая данные о том, что многие «примитивные» народы устраивали себе жилища на деревьях, без тени сомнения писал: «Реминисценцией такого обычая является Соловей-разбойник, соорудивший себе гнездо на двенадцати дубах». Позднее русские исследователи «проблемы Соловья» привели другие, не менее интересные параллели. Так, одно из суданских племён укрывалось от своих врагов на ветвях эриодендронов: первый «этаж» воздушного укрепления составляло жилище с провизией и домашними животными, выше располагалась корзина для воинов. А неподалёку от Торуня (Польша) в старину был могучий дуб, знаменитый тем, что на нём какое-то время жили (!) прусские крестоносцы. Такие же факты выявились и в русской истории.

Заглянем в словарь В.И. Даля. Оказывается, у слова «кровать», помимо значения, всем нам известного, было раньше и такое: «охотничьи полати, помост на дереве, для стрельбы медведя». Подобные же «кровати», по свидетельству письменных источников, использовались и в оборонительных целях. Почему бы и разбойникам не устраивать себе наблюдательные пункты на деревьях? Для придорожных засад в лесистой местности эта мера была, пожалуй что, и неизбежной.

Вот так под рационалистическим углом зрения «таяли» все птичьи атрибуты Соловья-разбойника.

Прояснить проблему историчности Соловья-разбойника традиционным для науки путём — обратившись к письменным источникам — пока не удалось. Более перспективным оказался другой путь — рассмотрение географических данных, содержащихся в былине.

Кратчайший путь из Мурома к Киеву в условиях Древней Руси скорее всего пролегал бы через Чернигов. Былина в этом отношении точна. Она рассказывает, как Илья Муромец, спеша в Киев, проезжает мимо Чернигова и видит, что город со всех сторон обступила вражеская рать. Богатырь не мог не прийти на выручку осаждённым. Благодарные черниговцы просят Илью остаться у них в городе воеводой. Но планы у богатыря иные, он спрашивает «дорожку прямоезжую» на Киев. Тут-то впервые он и узнаёт о Соловье-разбойнике, который эту самую дорогу оседлал.

Вроде бы координаты логова Соловья обозначены: где-то между Киевом и Черниговом. Однако исследователи с редким единодушием отказывались принимать это сообщение на веру. Мешало другое, более правдоподобное указание той же былины — встреча Ильи Муромца с Соловьём-разбойником состоялась в Брынских или Брянских лесах. Во всяком случае, наиболее вероятный маршрут поездки Ильи Муромца проходит через весь указанный регион.

Если бы мы наносили на карту путь богатыря, следуя «букве» былинного повествования, нам, пожалуй, потребовалась бы линейка, ибо из текста складывается впечатление, что Илья мчался в стольный город напрямую, через реки и озёра. Но если мы прикинем, где мог бы пролегать подобный маршрут в реальных условиях Древней Руси, нам станет ясно, что человек, спешащий из Мурома в Киев, предпочёл бы проделать максимальный отрезок пути по Оке или вдоль её берега. И только там, где река круто изгибается (в районе нынешней Калуги), он вынужден был бы взять юго-западнее и ехать лесами, устремляясь опять-таки к ближайшей излучине Десны, а уж река привела бы его в Чернигов и Киев. Этот-то путь непосредственно пересёк бы сначала Брынские (в узком смысле), а затем и Брянские леса.

И ещё один немаловажный нюанс. Сегодня мимо села Брынь проходит автомагистраль, ведущая из центра России к Киеву и Чернигову, а параллельно ей тянется железная дорога. Случайно ли одна из важнейших транспортных артерий на этом участке в точности повторяет путь, описанный в былине? Если это и совпадение, то символичное. Но дело, видимо, в другом. Создатели былины знали, что кратчайший путь из северо-восточных земель в Киев лежит через Брынские леса, потому и направили туда своего героя. Наиболее рациональный маршрут выбирали позднее и строители дорог. К тому же крупные автодороги предпочитали строить по уже существующим, давно объезженным путям.

Таким образом, размещение логова Соловья-разбойника в Брынских (Брянских) лесах с историко-географической точки зрения абсолютно оправданно и может быть принято за достоверную деталь повествования.

Меж тем «брынско-брянская» привязка сюжета получала в ходе исследовательской работы всё новые подтверждения. Много интересного обнаружилось в топонимике окрестностей Брянска и соседствующего с ним города Карачева. Например, былина говорит, что лесная застава Соловья-разбойника располагалась у реки Смородины. Эту реку поначалу считали чисто мифической и на карте не искали — как оказалось, напрасно, ибо недалеко от Карачева протекает река Смородиновка (по другим данным — Смородинная, Смородинка). А в 13 км от Карачева лежит село с не совсем обычным названием Девять Дубов. Отыскали даже Соловьёв перевоз — через Десну, в непосредственной близости от Брянска. Такое скопление топонимов, вызывающих в памяти сюжет о Соловье-разбойнике, заставляло с особым интересом отнестись к местным преданиям. И ожидания исследователей оправдались. 14 апреля 1890 г. газета «Московские ведомости» опубликовала корреспонденцию анонимного жителя города Карачева. Сославшись на уже известные нам «былинные» топонимы, автор далее писал: «…Местные старожилы помещики указывают даже то место, где было расположено „гнездо Соловья-разбойника“. И теперь на берегу Смородинной находится огромных размеров пень, который, по преданию, сохранился от громадных девяти дубов, около которых жил Соловей-Разбойник».

Брянские леса — это часть обширной территории, которую в период формирования древнерусской государственности населяло племя вятичей. Географическое положение земли вятичей предписывало ей стать связующим звеном между «центром» и северо-восточными «окраинами» нарождающегося государства. Однако в реальной жизни долгое время было иначе. Наш видный историк В.О. Ключевский писал: «До половины XII в. не заметно прямого сообщения Киевской Руси с отдалённым Ростово-Суздальским краем. (…) Когда ростовскому или муромскому князю приходилось ездить на юг в Киев, он ехал не прямой дорогой, а делал длинный объезд в сторону». Путь обычно лежал через верховья Волги и Смоленск.

Почему же княжеские дружины так старательно огибали владения вятичей? Вряд ли причиной были только труднопроходимые дебри и болота. Ведь для купеческих караванов земля вятичей и в те годы была «проницаема». Через неё уже с IX в. проходил торговый путь, связывавший Киев с Волжским Булгаром. Поднявшись вверх по Десне, купцы волоком переправляли груз с верховья Оки, а по ней попадали в Волгу. Но то, что удавалось мирным торговцам, очень нелегко было осуществить людям, приходившим сюда с другими намерениями…

Исследователи давно обратили внимание на красноречивую фразу в «поручении» Владимира Мономаха. Перечень своих походов он начинает так: «Первое, к Ростову идох, сквозе вятичи, посла мя отець…» (князь был в ту пору ещё отроком). Слова «сквозь вятичи» — не просто уточнение маршрута; Мономах и на склоне лет был горд тем, что к Ростову он тогда шёл не окольным, а прямым путём.

Действительно, вятичи дольше и упорнее других восточнославянских племён сохраняли свою обособленность, сопротивляясь властным притязаниям киевских князей. В 966 г. князь Святослав, как сообщает летопись, «вятичи победи… и дань на них възложи». Но зависимость от Киева вятичи терпели недолго. В 991 г. сыну Святослава Владимиру опять пришлось облагать их данью с помощью вооружённой силы. Уже через год вятичи восстали («заратишася»). Владимир Святославич снова отправился в поход против них, снова их победил — но и эта победа не была окончательной. Ещё два раза («по две зимы») довелось воевать с вятичами Владимиру Мономаху.

По-видимому, именно ему принадлежит большая, если не решающая, заслуга в том, что сопротивление вятичей было в конце концов сломлено и их земля стала «проходимой». Как считает археолог Т.Н. Никольская, благодаря походам Мономаха была проложена дорога из Киева в Ростов, шедшая через Карачев, Москву и другие поселения вятичей. Вскоре появилась и дорога в северо-восточном направлении, почти совпадающая с былинным маршрутом Ильи Муромца.

Всё подталкивает к мысли, что в сюжете о первом подвиге Ильи Муромца отразилась борьба за прокладывание этой дороги. Таким образом, молодые годы Ильи пришлись бы на середину XII в.

Верны эти сведения или нет, но по другим источникам можно заключить, что слава об Илье Муромце, устные произведения о нём стали широко распространяться именно в XII в. Получается, застава Соловья символизировала собой непокорное племя вятичей? В свете приведённых фактов эта трактовка очевидна, и её уверенно предлагали ещё учёные XIX в. Дополнительным аргументом в её пользу является известное сходство образа жизни Соловья-разбойника с бытом вятичей.

Ясно, что гипотеза о Соловье-вятиче предполагает отход от тривиального понимания этого персонажа как разбойничьего атамана. Оправдано ли это? Г. Пясецкий и В. Никольский в «Исторических очерках города Карачева» приводили следующий довод: «Победа над простым атаманом шайки не подняла бы так Ильи Муромца в глазах могучих богатырей князя Владимира и не снискала бы ему столько почёта и удивления в первопрестольном Киеве. Другое дело, когда Илье Муромцу удалось доставить пленником на великокняжеский двор племенного князя вятичей, обладавшего недоступным лесами! Тогда вполне понятными становятся заслуги богатыря и восторги киевского князя, пожелавшего потешится над униженным соперником своего могущества». Соображения, в общем-то, разумные; однако следует учесть, что «мера вещей» в эпосе не всегда совпадает с реально-исторической, а Соловей-разбойник как раз и наделён эпической, немыслимой для реального человека мощью.

Куда более существенно в данном случае другое обстоятельство, также отмеченное исследователями. Дело в том, что типичных для разбойника действий Соловей не совершает. Говоря словами академика Б.А. Рыбакова, «Соловей — не обычный разбойник на большой дороге, который живёт за счёт проезжих торговых караванов, наоборот, он — жестокий и неразумный домосед, владелец земли, не позволяющий ездить через его леса». Специфичность поведения Соловья-разбойника ярче всего проступает на фоне другого былинного сюжета — о встрече Ильи Муромца с шайкой разбойников-станичников, которые, как и положено «настоящим» разбойникам, хотели его ограбить, но получили надлежащий отпор. Деятельность Соловья являлась разбоем скорее в общегосударственном, нежели криминальном смысле, так что искать в ней отголоски политических баталий Древней Руси вполне оправданно.

В конце XIX в. В.Ф. Миллер, будущий академик, обратил внимание на деталь, мимо которой проходили учёные как до, так и после него. Курьёзно, но и сам Миллер, увлёкшись позднее изучением исторической основы былин, в том числе и былины о Соловье-разбойнике, к своему наблюдению уже не возвращался. А жаль. Оно способно стать тем кончиком нити, потянув за который, можно постепенно распутать если и не весь клубок загадок образа Соловья, то, во всяком случае, его немалую часть.

Вот над чем задумался Миллер: «Илья, по-видимому, не желает убить Соловья, а между тем пускает ему стрелу в глаз — в одно из самых уязвимых мест. Былины говорят даже, что стрела вышибла Соловью правое око с косицею или вышла в левое ухо, за чем, казалось бы, должна последовать немедленная смерть. Это стреляние в глаз, однако без цели убить, представляется нам странным». Противоестественность ситуации, добавлю, почувствовал не только учёный.

Несколько исполнителей былины, а также переписчиков повести о Соловье-разбойнике сделали одну и ту же примечательную ошибку: сообщили, что Илья Муромец убил Соловья при первой встрече, хотя далее в их текстах разбойник как ни в чём не бывало разговаривает, свистит и т. п. Столь сильной оказалась подсознательная уверенность, что богатырский выстрел в глаз должен быть смертелен…

Разгадка этого парадокса, найденная Миллером, проста и правдоподобна. «Нам кажется, — писал он, — что в стрелянии именно в глаз нужно видеть survival (пережиток. — Авт.) того сказочного мотива, что для некоторых чудовищных или вообще исключительных существ смерть возможна под условием поражения только одного определённого места на теле». Действительно, в эпосах народов мира единственным уязвимым местом противника главного героя иногда является глаз. Но даже если соответствующий мотив в былине знаменовал собой лишь богатырскую меткость стрельбы и ничего больше, всё равно выстрел в глаз предполагает смерть, и, таким образом, В.Ф. Миллеру удалось нащупать в сюжете былины о Соловье-разбойнике след другого, более старого сюжета с несколько иной логикой противоборства.

Опираясь на это наблюдение, можно представить себе следующее. Как и у других народов, у восточных славян издревле существовало сказание о победе некоего героя над мифологическим чудовищем. Выехал этот герой на схватку с непобедимым прежде врагом, выдержал его атаку и убил стрелою в глаз. Не исключено, что завершалось сказание так же, как и некоторые другие прозаические тексты: герой разрубил тело грозного Соловья на кусочки, и они превратились в безобидных соловьёв.

Позднее древний сюжет использовали для создания былины на куда более актуальную тему борьбы за целостность Русского государства. Героя сделали крестьянином из Муромской земли, его противник Соловей стал олицетворением сепаратистов-вятичей, был добавлен эпизод с освобождением Чернигова.

Короче и упрощённо говоря, былинный Соловей-разбойник — это миф, одетый в исторические одежды, и фантастическая сущность образа сложилась в недрах мифологии. Посмотрим теперь, что способен прибавить к пониманию его анализ с этих позиций.

Безусловно, правы те, кто возводит сюжет о Соловье к общеиндоевропейскому мифу о борьбе со Змеем, изначально — воплощением опасных для человека природных сил.

Змей обычно летает. У Соловья-разбойника такая способность подразумевается, хотя в сюжете он её не реализует. В отличие от Змея у Соловья только одна голова (иначе и мотив поражения в глаз лишился бы смысла), но отсутствие змеиной многоглавости своеобразно компенсировано множеством дубов, на которых сидит Соловей. Самый явный общий признак — тяготение того и другого персонажа к реке, которая в сказках тоже зовётся Смородиной. После убийства сказочного Змея на героя часто нападает змеиха; этот мотив, вероятно, послужил импульсом к созданию соответствующего эпизода былины, когда кто-то из родственников Соловья (как правило, дочь) пытается отбить его у Ильи. Есть и другие параллели, вкупе не оставляющие сомнений в «змеиной» родословной Соловья-разбойника.

Для нас теперь важнее всего определить, восходит ли звуковое оружие Соловья к каким-то способностям Змея. Поначалу такая связь не просматривается. Восточнославянский Змей может проглотить человека, угрожает спалить его огненным дыханием, вбивает — непонятно чем — своего противника в землю: от свиста Соловья-разбойника всё это очень далеко. Правда, перед боем Змей и богатырь заняты не совсем обычным делом: они выдувают ток, площадку для битвы. «Змей как дунул — где были мхи, болота, стало гладко, как яйцо, на двенадцать вёрст».

Этому тоже можно было бы не придавать особого значения, если бы не постоянные указания на радиус действия Змеиного дуновения, заставляющие вспомнить, что Соловей-разбойник «бивал свистом за двенадцать вёрст» (конкретное расстояние, как и в сказках про Змея, варьируется).

Впрочем, и это ещё зацепка частная, мало что доказывающая. Ощущение настоящего «попадания» возникает при обращении к шуточной сказке о споре Змея (в позднейшей версии — чёрта) с человеком: кто сильнее свистнет? Змей свистнул так, что полетели листья с деревьев, а человек едва устоял на ногах; когда настал его черёд, человек велел Змею закрыть глаза, а сам что есть силы «свистнул» по нему дубиной — и глупый Змей признал своё поражение в споре. Наконец-то мы встретились со змеиным свистом (в основе которого легко распознаётся гиперболизированное шипение змеи), причём его последствия тождественны некоторым эффектам свиста Соловья-разбойника.

Попытаемся понять, как возник этот сюжет. Он входит в цикл коротеньких сюжетов о состязании человека со Змеем (чёртом, великаном и т. п.), в своих истоках отчасти пародирующий «серьёзное» змееборчество. Если сказочный богатырь, воюющий со Змеем всерьёз, действительно может поспорить с ним в силе, то герою пародийных сюжетов всякий раз приходится прибегать к обману, пользуясь глупостью противника. Например, когда Змей в доказательство своей силы раздавил в руке камень, его соперник — человек сдавил в руке сыр (или творог), уверяя, что это камень, из которого он выжал воду. Может показаться, что и соревнование в свисте — только пародия на эпизод вроде поочерёдного выдувания Змеем и богатырём тока. Но зачем тогда понадобилось превращать дуновение в свист? И дубина — оружие совсем не пародийное. Мифологи считают, что в змееборческих сюжетах дубина (палица, булава) богатыря предшествовала луку или мечу. Так что в пародийной сказочке, на наш взгляд, отразился ещё один, весьма архаичный сюжет, в котором, по-видимому, Змей пытался погубить героя свистом, а в ответ получил смертельный удар палицей. Доказать бытование в старину такого сюжета трудно, однако на то, что существовал по крайней мере такой тип Змея, указывает ряд фактов, в частности, в литературе Древней Руси известен образ змия, который «страшен свистанием своим» (цитирую «Моление» Даниила Заточника). А от свистящего Змея один шаг до свистящего Соловья-разбойника.

И всё же, как бы там ни было, Соловей — фигура уже иного качества. Даже американский славист А. Александер, прямолинейнее всех отстаивающий понимание былинного разбойника как трансформированного Змея, вынужден признавать, что «Соловей являет собой радикальный отход от сказочного прототипа». Например, бросается в глаза следующее. Змей восточнославянского фольклора очень подвижен; к месту схватки с богатырём он прибывает сам. Соловей же разбойник, если взять первую, мифологическую часть сюжета о нём, абсолютно статичен, да и в «историческом» продолжении сюжета он передвигается исключительно по воле Ильи. Можно, конечно, предположить, что Соловей-разбойник лучше, чем змееподобные персонажи нашего фольклора, сохранил древнюю функцию Змея-стража, охранявшего либо границу потустороннего мира (ею часто бывала река), либо сокровища. Но дело, думается, не только в этом. На формирование фигуры Соловья оказали влияние ещё какие-то загадочные образы и представления…

Многие исследователи, начиная с Ф.И. Буслаева, проводили параллель между Соловьём-разбойником и пресловутым Дивом из «Слова о полку Игореве». Характер этой связи, однако, до сих пор остаётся непрояснённым, а образ Дива — загадочным. Так что у нас есть все причины познакомиться с ним поближе.

Новгород-северский князь Игорь, не вняв грозному предзнаменованию в виде солнечного затмения, шёл с войском на половцев. «Солнце ему тьмою путь заступаше; нощь, стонущи ему грозою, птичь убуди; свист зверин въста, зби[ся] Див, кличет връху древа, велит послушати земли незнаеме, Влъзе, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, Тьмутараканьскый блъван». Без перевода не очень понятно, но и перевод — дело трудное. Из-за неоднократного переписывания текста в нём накопились ошибки, не всегда даже можно быть уверенным в правильной разбивке на слова. Так, в первом издании памятника в цитированном месте была фраза «свист зверин с стазби», и переводчики долго ломали головы, что бы это значило, пока, наконец, большинством голосов не решили, что надо читать «свист зверин въста (поднялся)», а «зби» — это усечённая глагольная форма «збися», относящаяся к Диву: «взбился (встрепенулся) Див и т. д.». С учётом этой гипотетической, но на сегодняшний день практически общепринятой поправки постараемся разобраться в сути сообщённого.

Раскаты грома в подступивших сумерках пробудили птиц. Далее упомянут загадочный «свист зверин». Некоторые комментаторы «Слова» (например, зоолог Н.В. Шарлемань) полагали, что речь идёт о свисте потревоженных сусликов. Мысль остроумная; однако сравнение с былиной делает возможным и другое толкование. Соловей-разбойник ведь не только свистит, но и ревёт по-звериному. Не подобное ли многоголосие сжато отражено и в формуле «звериного свиста»? Во всяком случае, контекст позволяет отнести это выражение именно к Диву: «свист звериный поднялся — (это) взбился Див, кличет на вершине дерева…». Вкупе с предшествующим упоминанием разбуженных птиц получается цельная картина переполоха на верхнем ярусе поэтического ландшафта «Слова».

Дата добавления: 2014-12-17