Область применения 4 страница

Противоречие в рамках господствующей группы советского общества пролегло по линии: целое — часть, цель — средства, система — метод, динамика — статика, и каждая из этих оппозиций обрела своих исключительных и непримиримых носителей, вступивших в борьбу друг с другом как с оппозиционерами. Ясно, что, например, «разделение труда» и борьба между «динамистами» и «статистами» обездвиживает систему; борьба между «системниками» и «методологами» лишает систему и содержания, и средств развития. И т. д. Эти непримиримость, антагонизм, раскол внутри самой господствующей группы культурно-психологически означают ее неспособность отличить структурный кризис от системного, структуру — от системы; социально означает сегментацию этой группы, утрату целостности, а следовательно, жизнеспособности. В совокупности же все эти противоречия суть показатели глубокого системного кризиса, всеохватывающий характер которого испытывает каждый элемент — при отсутствии реальных средств его разрешения или при нейтрализации их теми, кто усматривает в этих средствах нечто чуждое природе данной системы или структуры.

Но логика генезиса новых систем и структур в том-то и состоит, что они не могут возникнуть адекватным им системным или структурным способом — «когда вещь начинается, ее еще нет» (Гегель). Поэтому генезис любой системы или структуры антисистемен и антиструктурен. Возникнуть можно, опираясь только на то, что сопротивляется, на противоположность. Потому-то столь велика в возникновении систем роль таких факторов, социальная природа которых чужда данной системе в ее нормальном функционировании. Например, роль внеэкономических факторов в возникновении управляемой экономическими законами системы капитализма, отсюда: сначала первоначальное — некапиталистическое (генезис) — накопление капитала, а затем уже — капиталистическое накопление, накопление капиталов.

Перестройщики-реформаторы («горбачевцы») боролись, во-первых, против своих оппонентов, перестройщиков-реакционеров; во-вторых, за то, что они понимали как создание новой коммунистической структуры. Поскольку они не понимали, что коммунистическая система себя исчерпала, что кризис носит системный, а не структурный характер (судя по словам, произнесенным у трапа самолета сразу же в августе по возвращении из Фороса, М.Горбачёв не понял этого даже в августе 1991 г., после путча), постольку даже сами их успехи подрывали коммунизм, гробили его так, как не могли подорвать и дробить неудачи. Это был бег вверх по лестнице, ведущей вниз. Или так (словами Н.Коржавина):

Но их бедой была победа,

За ней открылась пустота.

Борьба за спасение и экономизацию коммунизма окончилась его демонтажом, после чего логически встала следующая задача — демонтажа советской системы. Но прежде чем ушел в небытие коммунистический порядок, в своей борьбе «за» и «против» реформаторы должны были найти опору для отрицания, то, от чего и чем отталкиваться. Требовалось социальное оружие. Им-то и стали формы, производные от капитала-субстанции. Сначала, еще в перестройку, заговорили о «правовом государстве», «рыночной экономике» и «многопартийности». Разумеется, и то, и другое, и третье — социалистические, никакого капитализма. Но слово было сказано. А дальше, хотя и не как по маслу, пошло по логике сказки «Лисичка со скалочкой». Осенью 1991 г. резко активизировались разговоры о частной собственности, о просто рыночной экономике, о переходе к рынку и демократии (от тоталитаризме), о капитале. Так сказать, от триумфа «Капитала» Маркса к триумфу капитала. От идей к материи.

Выбор всех этих связанных с капиталом-субстанцией форм и лозунгов не был случаен. Более того, он был правильным и единственно верным для логики развития Русской Системы, которая отработала и исчерпала коммунизм как свою историческую структуру (как когда-то коммунизм отработал, например, хрущевизм как свою историческую структуру). Часть позднекоммунистических и посткоммунистических лидеров инстинктивно, интуитивно поняла: единственное реальное оружие против негативной функции капитала и ее структур, отработавших свое, выработавших свой ресурс, — это формы капитала-субстанции. Иного не дано. Точнее, даже не столько формы, сколько лозунги, «чистые идеи», эйдосы этих форм, потому что, во-первых, самих форм в России не было, их надо создавать; создание этих форм и провозгласили главной целью, главным средством передвижения по дороге, которая ведет к Храму Светлого Будущего (кстати, Светлое Будущее в одном, отдельно взятом храме, для ограниченного контингента постсоветской элиты построено. Храм Христа Спасителя — лучшее средство помещения капитала, а следовательно, путь в Светлое Будущее, для себя, для детей, для внуков — «ино побредем еще»). Другими словами, реальным структурам, их идеям и лозунгам, правда, во многом истончившимся почти до фикций, были противопоставлены скорее фикции форм, чем сами формы. И ради фикций, в который раз в России, свершилась революция. Ну что ж, не случайно наша литература дала Чичикова и Бендера.

Во-вторых, субстанциональный капитализм уже почти 80 лет как мертв, его прах развеян на полях мировой войны 1914–1918 гг. И еще: помимо того, что в СССР на рубеже 80–90-х годов по сути не было никакой субстанции, соответствовавшей капиталу-как-субстанции, факт смерти субстанционального капитализма был большим плюсом: капиталистические лозунги можно было использовать, не опасаясь последствий. Мертвецов нельзя воскресить. Ну а воскресший мертвец — это зомби, им легко манипулировать. Сможем ли мы сейчас вспомнить фамилии наших «капиталистов» конца 80-х годов, людей, которые «создавали» клубы миллионеров? Где они? Где их «Рога и копыта»? Не сможем — фамилии марионеток и зицзаседателей плохо запоминаются. Разве что одно—два имени.

Короче, любые капиталистические и паракапиталистические лозунги, цели и ценности как символы капитала-субстанции были обречены на существование в социальном вакууме, на то, чтобы раньше или позже быть скомпрометированными и стать ненавидимыми. В процессе антикапиталистической революции, протекавшей и представленной как капиталистическая, идеи и институты, связанные с капиталистической субстанцией, действительно оказались скомпрометированы. Как теперь звучат слова «рыночник», «реформатор», «демократ»? То-то. Слово «демократ» стало для многих столь же позорным, как слово «интеллигент» в 20-е годы. А ведь и те и другие готовили революции, боролись. За что боролись, на то и напоролись.

Чаадаев говорил, что Россия, возможно, и существует для того, чтобы на своем примере преподнести миру урок. В 1917–1929 (и шире — в 1917–1991) гг. его слова подтвердились. Триумф асоциала, если он окончательно состоится, может стать еще одним уроком. Но вот урок, который, похоже, уже состоялся, заключается в следующем. Россия в лице большевиков была первой страной, вошедшей в XX в. посредством властно-технической революции. В конце календарного XX в. Россия опять оказывается в авангарде в том смысле, что показывает господствующим в мире группам, правящим элитам Капиталистической Системы не только путь к выходу из XX в., но и методы: переход к некапитализму под капиталистическими лозунгами и знаменами. Если посткоммунизм и посткапитализм совпадают, то путь к антикапитализму под антикоммунистическими и капиталистическими лозунгами — это ловкий ход, в котором словно сливаются в экстазе обман, самообман и наивная вера в «светлое капиталистическое будущее».

Поразительно, но наши сторонники капитализации России (а подавляющее большинство из них бывали на Западе не раз и не два или даже живали там) акцентируют в качестве модели экономические и политические формы субстанционального капитализма у нас в стране, когда он уже давно почил в капиталистической системе, когда он уже приказал долго жить! Использование дедовской формы в эпоху внуков — это путь от капитализма. Парадокс, но в реальности всякое непосредственное, вещественно-субстанциональное приближение России к капитализму на самом деле отдаляет ее от него. Но это парадокс только внешне. Он может существовать лишь как материализация действий, основанных на убеждении: есть только один бог — капитал(изм), Запад — пророк его, и все остальные должны следовать этим путем. На самом деле это не так. Богов по крайней мере два: Капитал и Власть, и пророков тоже два — Запад и Россия; и есть два варианта развития христианского исторического субъекта. И как только делается попытка подогнать одно развитие под другое, происходит контрреакция удаления: эффект наступления на грабли. Система восстанавливает равновесие, отсекая крайности.

Коммунизм значительно ближе к энтээровскому капитализму, чем субстанциональный капитализм. Отказ от коммунизма ради такого капитализма был бы социальным регрессом, отказом от всего нашего опыта XX в. Без этого опыта невозможно вступить в XXI в. Более того, мы до сих пор еще не начали как следует изучать этот опыт — историю СССР, КПСС, идейное наследие большевизма (прежде всего — Ленина). Что же касается периода, определившего XX в. вообще и наш XX в. в частности — «длинные 20-е» (1914–1934), то о них вообще почти не вспоминают. А ведь мы, по-видимому, въезжаем, если уже не въехали, в сравнимо-эквивалентный отрезок Истории, борьба и расклад сил в котором определят XXI в.

Еще один вопрос: как создавать субстанциональный капитализм в одной, отдельно взятой стране, когда уже почти закончил свой путь функциональный капитализм и когда возникает новое явление, по форме еще позднекапиталистическое, но суть которого — производственное снятие противоречия между субстанцией и функцией капитала, т. е. устранение стержня капитала, а следовательно, и его самого. Но к такому состоянию покойный коммунизм был опять же значительно ближе, чем капитализм! Получается, мы кричим: «Симсим, откройся», — именно тогда, когда другие говорят: «Симсим, я хочу выйти». Конечно, у кого-то может теплиться надежда подобрать оставшееся на пиршественном столе. Но, во-первых, похоже, к моменту, когда мы сядем за стол, там уже ничего не останется, и сам пиршественный стол капитализма окажется разбитым корытом. Во-вторых, крошки подбирать унизительно. В-третьих, почему сторонники панкапитализации России полагают, что ее пригласят к пиршественному столу, легко допустят на мировой рынок, создадут благоприятные условия? Капитализм, Запад — не филантропы и не русофилы, конкуренты им не нужны. Улыбки Запада времен перестройки и антисоветской (1991–1993) революции не должны вводить в заблуждение. Улыбка обнажает острые зубы. Да и сама она часто похожа на улыбку Чеширского кота — улыбка есть, а кота, т. е. реального содержания за ней, нет. Точнее, нет такого содержания, на которое многие наивно рассчитывали как на благодарность за освобождение от страха ядерного уничтожения за демонтаж коммунизма. Тем, кто верил в бескорыстно-корыстную помощь Запада, можно сказать: «Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи?»

Ляхи в переносном смысле — Запад — не помогли, ляхи в прямом смысле просятся в НАТО. Да и Россия даже по своим очертаниям ныне оказалась не в том положении, которое обеспечивает хороший старт и выгодные условия конкуренции в brave new world позднеосеннего капитализма.

Так где же она оказалась по окончании самой динамичной, грандиозной (по крайней мере, внешне) и насыщенной фазы Русский Истории — коммунизма? На первый взгляд, кажется логичным предположить, что, «покинув» коммунизм, сбросив его «красные одежды», Россия уже в «белых одеждах» как бы вернулась в 1913 г. Будто и не было 74 лет, а был сплошной кошмар, нелепое отклонение, а ныне вот все возвратилось «на круги своя». Мы словно стартуем заново с 1913 г., как если бы существовала непосредственная преемственность между 1913 и 1993 гг.

Такой ход мысли довольно распространен. Ведь называют же, например, нынешнюю Думу шестой — отсчитывая от четырех дум начала века. Верховный Совет СССР? Верховный Совет России? Не было. Следствие Истории окончено, забудьте. После 1913 г. следует не 1914, 1915, 1916, 1917 и т. д., а 1993 г. Уже не Советы без коммунистов, а Россия без Советов, но — с Думой, словно символизирующей восстановленную историческую девственность.

Но если допустить, что в Истории возможны возвращения, то Россия вернулась скорее не в начало XX в. («возвращение» XX в. не исчерпывается), а в значительно более далекое прошлое.

Например, с военно-стратегической точки зрения нынешнее положение России напоминает конец 1850-х — 1860-е годы. Ныне, как и тогда, Россию вытеснили из Европы — в «благодарность» за победу над Гитлером и вывод войск из Германии. На тебе, Иванушка-дурачок, домики для военных. Не рад? Неблагодарный. И в 1850-е годы Европа «отблагодарила» Россию за победу над Наполеоном, Австро-Венгрия — за помощь в подавлении венгерской революции, Турция — за активные действия России против непокорного египетского паши Мухаммеда Али. Впрочем, сами виноваты. Однако, в отличие от 1850–1860-х годов, в наши дни у России нет возможностей экспансии на восток и на юг. Более того, ей приходится оборонять свои южные рубежи или по крайней мере ощущать давление на них. Что же касается рубежей восточных, то сотни тысяч, если не миллионы китайцев при попустительстве местных властей и близоруком благодушии Москвы явочным порядком, по традиционному двухтысячелетнему китайскому принципу проникновения на Север — «цань ши» («пожирать медленно, как шелковичный червь пожирает лист») — проникают на русские земли, занимают их. Почему же мы такие беспамятные?! Почему не учимся на ошибках?! Почему не заглянем в русские военные журналы конца XIX — начала XX в., в том числе и посвященные Дальнему Востоку, не посмотрим, что там написано об отношениях с Японией, Китаем. Полезное чтение.

Короче, на южном и восточном направлениях ситуация ныне хуже, чем в 1860-е годы. Ну а «на западном фронте без перемен» — по сравнению с периодом после Крымской войны. Поражение, вытеснение из Европы, международная изоляция. И не видно ни пруссий, готовых (даже из своекорыстных интересов, небезвозмездно, разумеется) помочь России, ни бисмарков с горчаковыми. Нынешние западные политики не тянут на Бисмарка — мелковаты. У нас же не видно не только горчаковых, но и даже Громыко, у которого было все-таки одно несомненное достоинство: он отчетливо и решительно произносил слово «нет». А это умеют далеко не все.

Однако возвращение в середину XIX в. получается только в военно-стратегическом отношении. Территориально, геополитически мы откатились еще дальше в прошлое, и не в XVIII, а середину XVII столетия. Нынешние очертания России — это почти один к одному ее территория к 1650 г. Россия без Украины, без Закавказья, без Средней Азии. Правда, освоена Сибирь до Дальнего Востока. Но «сделочная позиция» России по отношению к Китаю, мягко говоря, не из лучших.

Но и серединой XVII в. нырок в прошлое-в-будущем не исчерпывается. По ряду параметров Россия оказалась в XV в., в удельной эпохе, когда Москва резко активизировала собирание русских земель, подминая их под себя. Объективно перед нынешним российским Центроверхом стоит задача преодоления удельности русских «земель». Удельность эта начала возникать в брежневское время, когда реальная власть из Центроверха ушла на средний уровень — уровень обкомов и ведомств. Объективно одной из задач перестройки, помимо легализации накопленного «коррупционерами» в 60–70-е годы, было возвращение власти Центроверху.[19]Не вышло. Более того, Союз распался. И это еще раз подтверждает, коммунизм как историческая структура социального контроля над русским пространством и населением, как механизм перемолота вещественной субстанции и пространства себя полностью исчерпал уже к концу 70-х. Новая власть должна создавать новый механизм.

Но и удельная эпоха — не конечный пункт. Существует поразительное сходство между нынешним состоянием России и военно-торговой жизнью Киевской Руси, ситуацией Х—ХII вв. Мы попадаем во времена торговли всех со всеми, принятия Русью христианства. Кстати, и нынешнее время — это как бы вторичное (спасительное ли?) «принятие» христианства после 74 лет антихристианской власти. Но о церковно-православной параллели чуть позже.

Таким образом, если представить Русскую Историю в виде настольной игры с кубиком, то попадание фишки на бело-сине-красный кружок «октябрь-93» (см. «Правила игры»: «конец антикоммунистической и антисоветской революции») означает для нее возвращение на несколько ходов назад сразу в несколько точек одновременно. Излом времени. Тут тебя катапультируют и в начало XX в., и в середину XIX, и в середину XVII, и в XV в., и в эпоху Киевской Руси. Фишке хорошо — она не разорвется на части. А вот общество может. Правда, имеется и иной исход — реализация обществом сразу нескольких вариантов развития-возвращения в различных частях России, для различных слоев при наличии одного, доминирующего в центре. Трудно сказать, какой вариант окажется доминирующим, но среди точек возврата в прошлое наиболее «намагниченной» кажется середина XVII в. Здесь к социопространственному аспекту добавляется еще и властный. Но разумеется, для реализации нескольких вариантов требуется не одна фишка, а несколько. Впрочем, История и тут способна преподнести сюрпризы.

Есть еще одна черта, сближающая Россию середины XVII и конца XX в. — отношения Власти с Церковью. Ни один император Петербургского самодержавия не демонстрировал такой симфонии Власти с Церковью, как нынешнее российское руководство. Такое считалось не комильфо в века Разума. И естественно, ни один коммунистический лидер не стал бы лобызаться с патриархом или пускать его в Кремль как резиденцию. С этой точки зрения, коммунизм и Петербургское самодержавие оказываются в одной «лиге», а Московское самодержавие и нынешняя власть — в другой.

В известном смысле получается, что коммунизм покинул Историю не один; его не удалось вырвать из Русской Истории в одиночку, обособленно. С ним отодралось и отдирается многое из Петербургского самодержавия, из эпохи XVIII–XIX вв. И это вовсе не так уже неестественно, как может показаться на первый взгляд (хотя, быть может, не так приятно, как оказаться в Петербургском самодержавии). Будучи историческим разрывом с самодержавием, коммунизм был его логическим продолжением (что не исключало в коммунизме ни некоторых черт Московского царства, ни переклички с ним, но это особый вопрос).

Коммунизм логически наследовал не только петербургскому самодержавию, решая те проблемы социального контроля внутри страны и отношений вовне, которые самодержавие не решило и не могло решить. Коммунизм был наследником и европейского XIX в., доведя до логического конца, т. е. до противоположности, до негатива, ряд тенденций социального и идейного развития эпохи Субстанционального Капитализма. И даже раньше — эпохи, которая началась Просвещением. Коммунизм тесно связан и с европейской, и с русской историей XVIII–XIX вв., правда, чаще — посредством негативной преемственности. Многие формы, идеи, ценности, ориентации и т. д. шагнули в советский коммунизм из европейского и русского развития второй половины XVIII–XIX вв. Поэтому, боюсь, падение коммунизма «освобождает» Русскую Историю не только от последних 74 лет, но во многом и от более длительной эпохи, от чего-то важного в ней. Причем эта эпоха, по крайней мере для господствующих групп (как элит, так и контрэлит — революционных), была временем наиболее тесных контактов с капитализмом, Западом, с Европейской цивилизацией.

«Негативы» и «позитивы» в социальной истории тесно связаны — намного более тесно, чем это принято думать. По сути, «негатив» и «позитив», некая система и ее система-отрицание суть элементы одной целостности. Или, если угодно, одного цикла. И они не могут так вот просто уйти из Истории по отдельности, сепаратно. Например, упадок функционального капитала на Западе затронет и затрагивает не только собственную его историческую ткань, но и ткань капитализма вообще и всего того, что вошло в плоть западного общества вместе с капитализмом. Иными словами — затрагивает Современность (Modernity) в целом.

Выход из Современности, из «капиталистического блока» истории может оказаться похожим на вход. Вход — это эпоха революций: от 1789 до 1848 г. Но был еще и связанный со входом пролог, исторический коридор, ведущий к двери в Современность — период, непосредственно предшествовавший Великой французской революции, когда вырабатывался идейный динамит будущих социальных битв. Одновременно происходило общее социальное разложение правящей элиты Старого Порядка — от потери уверенности и упадка духа до такого явления, которое один из французских писателей назвал «эротизацией воли».

Вообще «эротизация воли» верхних слоев, как правило, возникает в преддверии резких социальных изменений — будь то Франция второй половины XVIII в., Россия на рубеже XIX–XX вв. или СССР в 70–80-e годы.[20]И словно по контрасту с «высшим светом как белые вороны среди него — верные мужья, преданные своим женам, последние представители своих династий (или «должностей»): Людовик XVI, Николай П, Борис Годунов, Горбачёв. Что это — культурно-психологическая случайность или закономерность? Скорее второе.

В более широком смысле, считая и пролог, вход — это столетие между 1750-ми и 1850-ми годами. Упадок функционального капитализма, таким образом, как бы возвращает Запад в его героическую эпоху, эпоху борьбы со Старым Порядком, борьбы разных вариантов выхода из Старого Порядка и входа в Современность. Варианты эти, по сути, были различными формами компромисса Капитала со Старым Порядком, с некапиталистическими формами, с одной стороны, и с «опасными классами», с трудящимися — с другой. При этом компромиссы первого типа объективно были направлены против трудящихся. Логично предположить, что в приходящей в упадок Капиталистической Системе более частыми станут компромиссы между капиталом и некапиталистическими формами, все чаще капитал будет выступать как не-капитал. Причем, как и при Старом Порядке, этот компромисс будет направлен против трудящихся. Более того, форма не-капитала может оказаться значительно более эффективной, чем капитал, в борьбе господствующих групп с трудящимися. По мере того, как некапиталистические формы будут играть все более заметную роль в обеспечении социального послушания масс, по мере того, как Запад будет становиться все менее капиталистическим, Капиталистическая Система, чтобы обеспечить будущее нынешних своих элит, внешне как бы двинется назад, отбирая у «буржуазного демоса» (средний класс + значительная часть рабочего класса) все большую часть того, чего он добился в XIX–XX вв. А добился он благосостояния и участия, по крайней мере формального, в политической власти, т. е. демократии.

Логика борьбы нынешних господствующих классов Капиталистической Системы, борьбы за самосохранение ведет их к снижению нынешнего массового уровня благосостояния, к демонтажу многих демократических институтов. Очень показателен термин бывшего кандидата в президенты США Рос Перо «виртуальная демократия» (т. е. «по сути», «в принципе», «так сказать», «вообще-то», «ну если вам очень хочется» — «да, демократия, подавитесь, а на деле…»), который должен сменить нынешний просто «демократия».

Будучи запущен, процесс демонтажа задает свои правила игры. В нем побеждает наиболее эффективный ликвидатор. Перспектива? Капитал сохранится, но не в капиталистическом смысле, а в том, в каком он существовал задолго до капитализма, — в качестве одной из социальных форм денег, богатства. Можно, далее, предположить и наличие капиталистических зон, вкраплений, характерных для наиболее отсталых районов и отличающихся наиболее жестокой эксплуатацией. Как знать, не уготована ли капитализму в XXI столетии роль, которую в XVII–XVIII вв. играло плантационное рабство? Не суждено ли капитализму в следующем веке стать судьбой наиболее отсталых народов, самых отсталых точек мира?

Если взглянуть на Россию с точки зрения возможных социальных компромиссов, то здесь ситуация иная, чем на Западе. При отсутствии в Русской Истории фазы капитализма в собственном смысле слова, при некапиталистическом или даже внекапиталистическом характере этой истории капитал не может быть сколько-нибудь равноправным участником компромисса с неким Старым Порядком. Если и может, то в лучшем случае третьеразрядным. У нас даже на выборы «капитал» идет в одном блоке с «трудом». Диво-баня! Но только с западной точки зрения. С русской точки зрения все правильно: союз двух некапитализмов. У нас скорее возможен компромисс между народной и властной формами некапитализма, вариант неклассовой социальности, не исключающей, однако, ни неравенства, ни эксплуатации. Это — с одной стороны.

С другой стороны, в истории России было два «старых — докоммунистических — порядка: московский, который провалился, просуществовав по сути меньше столетия, и петербургский, квазиевропейский, который в разных вариантах протянул более двухсот лет. Да и коммунизм по отношению к нынешнему состоянию тоже несет в себе ряд черт Старого Порядка. Весьма вероятно, что социальная борьба (и социальные компромиссы) в России XXI в. будут развиваться по оси «московская — петербургская (квазиевропейская) модель Старого Порядка». А эту ось будет пересекать другая: «некапитализм власти — некапитализм трудящихся» (более того, возможно противостояние «антикапитализмов» — власти и населения, при этом противостоящие стороны будут обвинять друг друга в капитализме). Это резко усложняет картину, которая к тому же окрашивается еще и в асоциальные тона. Такая пестрота, соответствующая русскому национальному характеру, по крайней мере так, как его понимал Иван Бунин (понявший очень многое), есть фактор, работающий в пользу поливариантности. И пуантилизма.

В обоих случаях — русском и европейском — получается, что два социума, шагая в XXI в., на самом деле как бы совершают прыжок в прошлое. Вперед, в прошлое. Или: назад, в будущее.

К возможной встрече прошлого и будущего я вернусь чуть позже. Сейчас — о другом. История любит обманывать и редко предлагает в будущем линейно-количественное решение проблем настоящего. XIX — «жюльверновский» — век полагал, что следующий за ним будет «супердевятнадцатым». Век оказался двадцатым. XX в., особенно в самом начале НТР (в этом смысле интересно взглянуть на картины будущего, представленные нарративно и визуально как в советских, так и в американских научно-технических и научно-фантастических журналах конца 60-х годов; листать, например, нашу «Технику — молодежи» первой половины 60-х — это сладкая боль), полагал, что следующий век будет «супердвадцатым», суперсовременным. А он выходит двадцать первым. И не сверхсоврсменным или постсовременным, а просто — несовременным, или даже антисовременным, как об этом возвестила еще иранская революция 1979 г. Кто бы мог подумать, что XXI — энтээровский век создаст ситуацию, типологически напоминающую Старый Порядок или направленную в его сторону?

Конечно, речь не идет о реальном возвращении куда-то XVIII или XVII в. Речь не идет также и о том, что падение коммунизма в России и упадок функционального капитализма на Западе сотрут всю или почти всю социальную информацию о них предшествующих им фазах (и объектах) отрицания. Это невозможно. Речь — о другом.

Для того чтобы стать по-настоящему господствующими, чтобы ухватить козыри в игре начала XXI в., новым господствующим группам как России, так и Запада необходимо отрезать, отсечь от общественного пирога значительный сегмент населения, который ранее — при функциональном капитализме и коммунизме — имел к нему доступ. Однако чтобы это сделать, потребны сдвиги в ценностях, ориентациях, установках. Не говоря уж о существеннейших изменениях в институтах и системах идей. И коммунизм, и welfare state выросли из идей и институтов, коренящихся в Просвещении и прочно вошедших в идейный лексикон и политическую практику в ходе и посредством социальных битв и классовых конфликтов прежде всего эпохи 1789–1848 гг. Следовательно, декоммунизация российского общества и dewelfarization — западного предполагают отказ от ряда идей, ценностей и институтов Современности, их демонтаж — более или менее закамуфлированный. В свою очередь, НТР не только ставит такую задачу, но и предоставляет средства ее решения — иногда положительного, иногда отрицательного, нередко того и другого вместе.

Идейные факторы, материализация которых привела к welfare state и коммунизму, — это рационализм, универсализм, гуманизм, права человека и т. д.; соответствующие институты и формы политической практики — это всеобщее избирательное право, разделение властей, национальное государство, различные свободы и т. д. Демонтаж или ослабление всего этого комплекса будет означать «большой скачок» в «будущее-в-прошлом», способный вызвать серьезнейшие социальные потрясения, исторически симметричные взрыву 1789–1848 гг. Только если на заре Современности социальные конфликты приобретали идеологическую форму, то в XXI в. — постидеологическом — эта форма скорее всего будет внешне напоминать явления докапиталистической или ранней капиталистической эпох, иными словами, будет этнокультурной, этнолингвистической, религиозной, расовой. Похоже, что социальные битвы закатной, позднекапиталистической (и как знать — раннепосткапиталистической?) эпох будут разыгрываться в костюмах далекого прошлого. Более того, сама внешняя форма будущего-в-прошлом, соотношение сил в социальных компромиссах может быть объектом острейшей борьбы. Например, необонапартизм versus неороялизм для части Запада. Для России, если прибегнуть к тому, что Чарлз Райт-Миллс назвал «социологическим воображением» (я бы предпочел термин «метафизическое воображение»), это может быть — по видимости, по внешности, за неимением других форм — борьба между двумя футуристическими вариантами, типами русского «Старого Порядка» — московский versus петербургский, схватка двух «консерватизмов» — «западного» и «московского», «либерального» и «социалистического».

Дата добавления: 2014-12-17