Контрольные тексты 2 страница

Приподняв, как заправский сыщик, воротничок пальто, Володя вышел из дома. Чтобы попасть в нужное место, на железнодорожную станцию, надо было пройти полгорода, а Володя, кроме того, серьезно опасался встреч со знакомыми: они могли повредить расследованию. Как всегда, особенно опасен был район гимназии, где он еще недавно учился и где по-прежнему было полным-полно его старых друзей, жаждущих поболтать с ним. Однако ему, к счастью, удалось почти миновать опасную зону, когда с ним поравнялся какой-то высокий парень лет восемнадцати. Несмотря на жаркий день, воротник его куртки был тоже поднят, а пуговицы застегнуты. Угрюмый, сосредоточенный, он шел, глядя вдаль, и, по-видимому, не обращал внимания на прохожих. Его внешность: светлые волосы, и темно-зеленые глаза, и бронзовые твердые скулы - показалась Володе как будто знакомой. Если бы парень нечаянно не покосился на Володю, эта встреча не имела бы последствий и Володе, вероятно, удалось сохранить инкогнито в течение всего пути. Но, поймав на себе его взгляд, Володя с торопливостью, свойственной всем чересчур застенчивым людям, особенно юным или непытным, поклонился ему. «Кажется, сэр, ваша карточка мне знакома; не знаю только, из какого она альбома», - сказал парень, учтиво прикасаясь двумя пальцами к кепке.

Володя тоже едва узнал голкипера, которого не видел в течение полугода: тот возмужал, похудел и стал как будто еще выше. Между ними, разумеется, никогда не было особенной дружбы. Как-то однажды Володя дал очень красивый мяч по воротам, в которых стоял черноморец. Разгорячённый удачей, он ударил с подъема, но, к сожалению, прямо в руки голкиперу. Кроме этого, их, по-видимому, ничто не связывало. Однако бесконечное почтение к черноморцам, глубокое и неизменное, было таким прочным, что Володя, несмотря на свое солидное положение, ощутил подобострастную радость котенка, повстречавшего доброго льва. Они пошли рядом, плечом к плечу, задавая друг другу привычные вопросы о том, как нынче поживает Коля и куда девался Петя. Володя сдержанно сообщил, что живет по-прежнему в деревне, меняя вещи на продукты. Когда его спутник узнал об этом, он тотчас же оживился, но Володя обнаружил такую позорную неосведомленность во всем, что поспешил перевести разговор на футбол. Как обычно, глаза обоих сразу заблестели и щёки порозовели, лишь только беседа коснулась этой темы, ибо нет на свете таких болтунов, и сплетников, и фантазеров, как любители футбола. «А помнишь тот мяч, который ты так и не взял?» - азартно спрашивал Володя, не замечая уже ничего: ни времени, ни прохожих.

Пройдя еще полквартала, Володя, как обычно, свернул налево, на Балковскую улицу. Разгорячённый неожиданной встречей, он в течение всего пути не замечал ничего вокруг: ни людей, ни домов - и очнулся лишь на постоялом дворе, там, где улица впадает в степь. Как будто по многоводной реке, беспрестанно идут вдоль улицы торговые караваны и, выйдя из устья, разъезжаются во все стороны. Именно здесь прощаются с Одессой покидающие ее и здороваются с нею те, кто прибывает в этот прекрасный город. Если бы степь была морем, в конце этой улицы непременно стоял бы маяк, освещающий вход в гавань. Улица состояла из постоялых дворов, и кузниц, и трактиров – словом, это был настоящий Бродвей для извозчиков и конокрадов: самые прихотливые их желания по части покупок удовлетворялись тотчас же. В одном из постоялых дворов, по-видимому, жил портной, к которому, несмотря на все сомнения в разумности предприятия, и направлялся сейчас Володя. Идя по мостовой, мощенной булыжником, Володя внимательно вглядывался в дома и наконец увидел ярко-жёлтую вывеску, броскую и нарядную. Слева от вывески чёрными буквами на стене было написано сначала по-украински, а затем по-русски: «Добро пожаловать, уважаемые господа!». Кроме того, под вывеской висел железный пиджак, скрипевший под ударами ветра.

Володя и черноморский голкипер, воодушевленные встречей, брели по улицам вот уже в течение получаса. Каждый раз, когда Володе нужно было свернуть налево или направо, тотчас же оказывалось, что его спутнику нужно туда же. У Володи начало зарождаться отчётливое подозрение, что его товарищ тоже идет вниз, к набережным. Это очень тревожило Володю, поскольку препятствовало его планам и поскольку тот мог, кроме того, помешать ему ловить преступника. Смущённый и всерьез обеспокоенный этим, он даже попытался скрыться от своего приятеля, однако ему не везло: он выбирал именно те улицы, и переулки, и проспекты, которые, по-видимому, были нужны и его спутнику. Беседа о футболе, однако, была очень приятной. То, что говорил один, редко совпадало с тем, что сообщал другой, потому что, как все люди, они лучше помнили собственный вымысел, чем реальные события. Несмотря на это, они по-прежнему выслушивали друг друга со снисходительной уступчивостью, ибо каждый интересовался не столько тем, что говорил другой, сколько тем, что собирался сказать сам. Разговор напоминал игру в футбол, где один как будто старается вырвать мяч у другого, чтобы ударить самому. Дойдя до угла Дерибасовской, голкипер попрощался с Володей. «Будь здоров, приятель, мне сюда», - сказал он и исчез в переулке.

Когда план расследования был готов, Володя, беспрестанно ощупывая револьвер, лежавший в его кармане дулом вверх, стал переходить улицу. Дойдя до ее середины, он остановился, чтобы пропустить поравнявшийся с ним фургон. Полный мыслей об исчезнувшем преступнике, он по-прежнему рассеянно глядел вокруг: на людей, и на дома, и на этот фургон тоже. То, что он был ярко-зеленого цвета, еще ни о чем, разумеется, не говорило, но, кроме этого, левое колесо фургона было почти новым, а спицы белыми и некрашеными. А это уже, по-видимому, складывалось в стройную картину, отвечающую тем приметам, что разъяснил ему Грищенко, зоркий и наблюдательный, как никто в одесском угрозыске. Володя тотчас же, к своему удивлению, обнаружил, что правит лошадьми его новый приятель, и, несмотря на смущение, робко произнес: «Скажите, товарищ, как ваша фамилия?» Тот, прищурив глаза, резко хлестнул лошадей, так что Володя не устоял на ногах. Последнее, что он увидел, падая на мощённую камнем мостовую, были колеса фургона, удалявшиеся от него прочь. Он вскочил на ноги и бросился вперед, как будто им выстрелили из катапульты. Сделав в течение полминуты несколько отчаянных прыжков, он изо всех сил вцепился в стенку фургона как раз в ту секунду, когда тот набрал полную скорость и когда голкипер угрожал скрыться из глаз.

Володя пошёл сзади, постоянно вынимая карманное зеркальце и проверяя, не выслеживает ли их кто-нибудь. Сосредоточенный, настороженный, он вслед за своими друзьями тоже подошёл к станции. А здесь, как всегда в жару, запахло железнодорожными ароматами: дегтем, и гарью, и далекими путешествиями. Володя любил это чудесный запах: он напоминал ему о его детских мечтах и книгах Жюля Верна, зачитанных до дыр. Кроме того, от придорожной щебенки приятно веяло теплом, накопленным за день. Рельс, которого он мимоходом коснулся рукой, был по-прежнему горячим, хотя солнце уже зашло и сумерки надвинулись. Несмотря на это, они еще в течение получаса пробирались мимо каких-то дощатых заборов, пока не пришли к двухэтажному дому, облезлому и покрытому обвалившейся грязно-жёлтой штукатуркой. Дом принадлежал к тому типу местных зданий, чья архитектура, по-видимому, автоматически предполагает сырость и плесень, как в подвале. Когда приятели очутились перед ним, в уши им тотчас же ударили звуки песни, рвущейся откуда-то сверху, со второго этажа. Они увидели квадратный дворик, мощенный булыжником, посередине которого располагался заброшенный колодец и росло лишь одно чахлое деревце. «Постойте, товарищи, надо рассредоточиться», - негромко сказал Шестаков, остановившись под деревом.

Николай, не расставаясь с театральным биноклем, покинул ложу, в которой оставил семью: жену, и детей, и свояченицу. В зале, как водится, почти сразу же это заметили, начались шёпоты и догадки, и уже во весь голос многие заговорили: «Беда, господа, беда, Зимний дворец горит!». Император подкатил на санках к дворцу, когда обе площади уже были заполнены народом и, кроме того, вокруг Александровской колонны стыли на морозе уже в течение получаса два гвардейских полка. Ночной мрак по-прежнему окутывал толпы горожан, затаивших дыхание. Во тьме смутно белели лица солдат и виднелись лошади, беспрестанно фыркавшие и пятившиеся от огня. Когда же вылетели стекла вместе с оконными рамами, могучий сквозняк тотчас же раздул пламя на шторах, вмиг сгоревших на ветру, а сам дворец осветился изнутри, как волшебный фонарь. И лишь тогда, с того самого момента, пожар начал свое победное торжество. Его красно-жёлтое зарево, громадное и зловещее, увидели за полсотни верст от Петербурга жители окрестных деревень и путники, подъезжающие к городу. Бешеный и свирепый, он был, несмотря на расстояние, хорошо виден со всех сторон северной столицы, и именно это грозное пламя, по-видимому, послужило для солдат как будто сигналом. Они тоже хлынули во дворец, разбегаясь по лабиринтам здешних коридоров и спасая всё, что подвернулось под руку.

Повсюду отчаянно трещали балки и рушились потолки, беспрестанно осыпая людей сверху горячими обломками, как будто дождем. Огненные сквозняки, бешеные и неистовые, неслись навстречу, и в этом хаосе всё корежилось и тотчас же вспыхивало. К сожалению, дым был настолько густ, что люди, несмотря на все меры предосторожности, падали замертво, глотнув его. Кроме того, беда была в том, что солдаты, спасающие царское имущество, по-видимому, не знали, куда ведут здешние коридоры и лестницы и где выходы во двор. Залы Зимнего дворца, распахнувшего когда-то свои двери перед молодою Екатериной, были, разумеется, переполнены сокровищами, однако по-прежнему не имели никаких средств пожарной безопасности. Слава Богу, вовремя догадались послать солдат за портретами героев 1812 года из Военной галереи. Когда портреты, вынутые из золочёных рам, были тоже принесены на площадь, их в течение всей ночи с почётом складывали на темно-красные диваны. Сияющие мундирами, они пасмурно взирали на окружающее их царское имущество: малахитовые шкатулки, и парчовые кресла, и антикварные безделушки. Возле спасенных вещей дежурил, словно хороший цербер, статский советник Александр Блок, прадед нашего знаменитого поэта. «Что несете, братцы?» - окликнул он солдат, что-то тащивших мимо него.

Конечно, пожарные могли и не знать о великих художниках: Рафаэле, и Тициане, и Рубенсе, а солдаты никогда не слышали о Корреджо, но, кажется, все люди инстинктивно осознали подлинное значение Эрмитажа, соединенного крытой галереей с догорающим дворцом. На протяжении всего дня улицы, ведущие к дворцу, были забиты взмокшими лошадьми и площадь заставлена обледенелыми бочками. Кроме того, была страшная теснота из-за добровольцев, которые беспрестанно вручную качали насосы, чтобы постоянно обливать здание ледяной водою. Когда ветер, раздувая свирепое пламя, уже перебрасывал на скаты крыш снопы раскаленных искр, летящие по воздуху головни полыхали, как боевые ракеты. Начиналась, судя по всему, решающая битва, и водометные трубы, прицелившиеся ввысь, теперь были как жерла грохочущих орудий. В полночь от галереи остались лишь железные брусья, на которых сидели солдаты, заливающие водою огонь. Время от времени напор пламени, взметнув из дворца огненно-жёлтый язык, длинный и жаркий, как будто слизывал людей с брусьев. Обожжённые и почерневшие, они спрыгивали вниз, прямо в толпу, однако тотчас же на смену им влезали другие, снова вонзая в пекло пожара водяные копья. «Качай, родимые, качай!» - орали сверху, и мокрые до нитки люди качали воду, несмотря на холод.

Уже поздно вечером, ближе к полуночи, когда люди, непрерывно подвозившие воду от Невы, почти валились с ног от усталости, Эрмитаж удалось отстоять. Несмотря на это, Зимний дворец и после того догорал еще в течение трех суток. От сказочного создания Растрелли осталось немногое: закопчённые стены, и провалившиеся потолки, и почерневшие залы, заваленные доверху грудами тлеющего мусора. Кроме того, в комнатах виднелись чёрные, как уголь, останки старинной мебели. Спустя два дня после пожара в Аничков дворец, где была вынуждена временно расселиться царская семья и где император по-прежнему ежедневно принимал должностных лиц, приехал поэт Жуковский. Василий Андреевич, человек необычайно деликатный, был как будто чем-то взволнован. Смущённый и расстроенный, он тотчас же признался, что чувствует себя виноватым. Поэту было неловко, что царь остался бездомным, как обычный погорелец, а он, придворный поэт, тоже имевший во дворце казенную квартиру, нисколько не пострадал. Пожар, по-видимому, оказался большим шутником: он пожрал в Зимнем дворце всё, что оказалось ему доступно, но необъяснимым образом миновал жилище поэта, не причинив ему ни малейшего вреда. «Удивительное происшествие, ваше величество», - говорил Жуковский государю, горестно вздыхая и качая головой.

В продолжение получаса я ехал в полном одиночестве, постепенно приближаясь к месту моего назначения. Вокруг меня со всех сторон заливались птицы и весело зеленел лес, изредка уступая место полянам, поросшим разнотравьем: ромашками, и одуванчиками, и ярко-жёлтой осокой. Солнце висело над горизонтом, как огненный шар, и машина продолжала резво катиться по неширокой дороге, засыпанной хрустящим гравием. Беспрестанно приходилось объезжать крупные камни, поэтому сзади, в багажнике, без конца лязгали и громыхали канистры. Увидев издали двоих парней, стоящих у обочины, я тотчас же сбросил газ, желая рассмотреть их получше. Это были, как мне показалось, охотники, молодые и рослые: у каждого через плечо висело зачехленное ружьё. Загорелые, спортивные, они сразу мне понравились, и я все-таки решил остановиться, несмотря на перегруженность машины. Тот, кто поднимал руку, просунул в машину смуглое горбоносое лицо и спросил, дружелюбно улыбаясь: «Командир, ты нас не подбросишь до города?». Когда машина тронулась, ребята дружно заговорили о том, что им по-прежнему везёт и что много приятнее ехать в легковой машине, чем топать пешком. Мы, кроме того, немного порассуждали о местных дорогах и пришли к выводу, что для здешних, вероятно, больше всего подойдет вездеход.

Когда лес закончился и мы въехали в город, вдоль дороги стали по-прежнему попадаться старинные заборы, и мощные срубы из гигантских бревен, и избы, украшенные причудливыми деревянными петушками на конкьках крыш. Далее встретилось несколько кирпичных домов, грязных и обветшавших, вид которых беспрестанно вызывал у меня из памяти полузнакомое слово "лабаз". Впереди, ближе к центру, виднелись двухэтажные дома со сквериками и возвышалась водонапорная башня. «Командир, следующий переулок направо», - сказал один из попутчиков. Обрадованный близкой целью, я тотчас же свернул в указанном направлении. Дорога здесь заросла травой, точно какой-нибудь проселок, однако в начале переулка стоял, приткнувшись к забору, новенький автомобиль. Номера домов как будто висели над воротами, и цифры, несмотря на яркий свет фонарей, были едва заметны на ржавой жести. Переулок был невелик и, кроме того, зажат между тяжёлыми бесконечными заборами, поставленными, по-видимому, еще в те времена, когда здесь расхаживали норвежские пираты. Мои пассажиры, державшие в течение пути свою амуницию на руках, вылезли кое-как из машины. За высоченным забором, на первый взгляд, ничего не было: ни дома, ни деревьев. Ворота, огромные, как в паровозном депо, казались чем-то сказочным и невиданным.

На проспекте, широком и зеленом, было по-прежнему пусто, лишь у перекрестка крутилась стая ребятишек, играя старым, потертым футбольным мячом. Огорчённый своим невольным одиночеством, я нырнул в первый же магазин, оказавшийся при ближайшем рассмотрении гастрономом. Походив вдоль прилавков в течение пяти минут, я успел убедиться, что выбор здесь как будто неплохой, а изобилие так называемых рыбных продуктов: семги, и лосося, и севрюги - просто поражает воображение столичного жителя, не привыкшего к этой роскоши. Когда я наконец оторвался от созерцания рыбных витрин и двинулся дальше, был уже полдень и солнце стояло в зените. Скоро бревенчатые избы кончились, затем пошли двухэтажные серо-жёлтые дома со дворами, в которых копошились младенцы и пожилые женщины беспрестанно вязали что-то теплое, изредка поднимая глаза на малышей. В центре города располагалась обширная площадь, окружённая высотными зданиями. Она, как водится, была заасфальтирована, посередине зеленел садик, а над зеленью, кроме того, возвышался памятник какому-то местному герою. Почтамт я обнаружил тут же, на площади, и, как опытный путешественник, пошёл проверять, нет ли мне послания. Записку мне, несмотря на отсутствие паспорта, сразу выдали, и я, к своей радости, прочёл: «Саша, мы приехали, ждем тебя в гостинице».

Несмотря на урочный час, прохожих на улице отчего-то почти не было. Со мной поравнялся лишь большой пыльный грузовик, грохочущий, как танк. Шофер, высунув в окно локоть, устало смотрел на дорогу, мощенную булыжником. Улица, по-прежнему понижаясь, сворачивала вправо и затем заканчивалась бесконечной каменной лестницей, ведущей вниз, к реке. Очарованный открывшимся видом, я посидел в течение получаса на краю обрыва, любуясь пейзажем, потом встал и побрел прочь. «Позвольте, товарищи, а куда подевался тот грузовик?» - вдруг спросил я неизвестно кого, остановившись в недоумении посередине улицы. Я стал оглядываться, ища какие-нибудь ворота, в которые мог бы въехать исчезнувший автомобиль, и, кроме глухих заборов, так ничего и не обнаружил. Зато мне непрерывно попадались на глаза какие-то странные здания, приземистые и двухэтажные; окна у них были замазаны мелом, как в больнице, а дверей, по-видимому, вообще не было. Едва я попытался приблизиться к одному, чтобы рассмотреть его и чтобы прочесть висевшую на нем грязно-жёлтую вывеску, тотчас же с крыш окрестных домов поднялись стаи птиц: галок, и грачей, и ворон - и с грозным карканьем закружились надо мной. Однако я твердо решил все-таки разъяснить все вопросы, накопившиеся за этот удивительный день.

Раздражённый всеми этими событиями, я в течение всего вечера, несмотря на усталость, возился с машиной: вытряхивал коврики, и мыл салон, и смазывал узлы. Лежа под кузовом с масляным шприцем в руках, я постепенно переносил его содержимое как на детали подвески, так и себе на физиономию. Было очень жарко; с юго-запада медленно приближались иссиня-чёрные стаи туч, низких и тяжёлых, и внутри у них что-то беспрестанно погромыхивало и загоралось. Пока я лежал под машиной и обливался маслом, моя квартирная хозяйка дважды подъезжала ко мне с тем, чтобы я отвез ее в город. «Говорят, батюшка, машине вредно стоять», - скрипуче ворковала она, заглядывая под бампер. Ехать куда-то мне, конечно, не хотелось. Во-первых, я ждал ребят, которые должны были, по-видимому, прибыть вечером, не позднее полседьмого. А во-вторых, старуха в своей воркующей модификации была мне еще неприятнее, чем в сварливой. Кроме того, когда я спросил насчет качества дороги, бабка радостно объявила, чтобы я не беспокоился и что в случае чего она сама будет выталкивать машину из луж. После первой атаки, отбитой мною как будто вполне профессионально, старуха временно отступила и исчезла в избе. Когда же она появилась снова, я, чтобы разом со всем покончить, запросил с нее пятьсот рублей. Она тотчас же отстала, посмотрев на меня с уважением.

Когда паровоз, выпуская клубы дыма, зашипел и зафыркал, вагоны дернулись, как от удара, и поплыли мимо платформы. Поезд длинно просвистел за семафором, удаляясь куда-то за горизонт, а дым тотчас же развеялся в воздухе, по-утреннему свежем и прозрачном. «Что ж, господа, вот и приехали», - неизвестно кому мысленно сказал Сабуров, почувствовав, что, несмотря на все усилия сдержаться, ему на глаза беспрестанно наворачиваются слезы. Для здешних обывателей, вероятно, тут было всего лишь скучное захолустье, а для него тут началась Родина. Растроганный этим, он вдруг явственно ощутил, что всё это уже как будто было в его жизни. Когда-то очень давно, в раннем детстве, он тоже всё это видел: железнодорожную станцию, и красное здание вокзала, и полукруглую башенку вдали, и загорелых мужиков, сидящих поодаль на траве и по-прежнему караулящих распряжённых лошадей. Он подхватил свой чемодан и направился в сторону деревни: путь, по-видимому, предстоял неблизкий, а ему, кроме того, нужно было спешить. И тут, как нарочно, в какой-то миг возникло то самое отчётливое ощущение опасности, которое не раз выручало его во время войны. Неизвестно, что испугало его и что заставило замереть на месте: то ли неприветливые лица мужиков, то ли неизъяснимое беспокойство, охватившее его вдруг.

Несмотря на это неожиданное затруднение, я быстро дошел до площади и тотчас же обнаружил несколько темно-жёлтых зданий: гостиницу, и книжный магазин, и кинотеатр, где по-прежнему шел тот же самый французский фильм. Кроме того, я отыскал городское отделение милиции и в течение получаса беседовал с юным милиционером, подробно объяснявшим мне, где находится бензоколонка и какова дорога до Лежнева. «А где же, гражданин, ваша машина?» - осведомился затем постовой, озирая площадь, как коршун в поисках добычи. Мои сбивчивые пояснения, робкие и неуверенные, по-видимому, его не удовлетворили, и он как-то подозрительно проводил меня глазами. Смущённый этим вниманием со стороны властей, я зашёл в небольшую чайную, притулившуюся возле здешней гостиницы. Взяв себе полную тарелку жареной печёнки, я устроился в уголке и принялся за еду, беспрестанно поглядывая на местных шоферов, обедавших за соседними столиками. Приятно было смотреть, какие они загорелые, независимые, жилистые, с каким аппетитом они едят и как неторопливо рассказывают о своих дорожных приключениях. Если бы я не был программистом, я обязательно стал бы шофером и работал на каком-нибудь грузовом чудовище, чтобы в кабину надо было забираться по лестнице, как будто в самолет.

У каменной стены, почти разрушенной, валялась чугунная иссиня-чёрная пушка. Чугун, теплый и шероховатый, приятно грел мне ладонь. Вокруг по-прежнему царила удивительная тишь, как будто и не было там, внизу, железнодорожной станции, жужжащей в течение всего дня, как пчелиный улей. Успокоенный этой тишиной, я поглядел на уснувшую пушку, перелез через камни и вошел в густую траву. Хорошо помню это ласковое ощущение детства: идёшь по высокой траве, беспрестанно щекочущей коленки, и чашечки цветов: ромашек, и васильков, и лютиков - мягко прикасаются к коже. Мне, кроме всего прочего, хотелось найти здесь старинную монету или какой-нибудь ржавый меч, однако кругом, по-видимому, были только камни. Поэтому, несмотря на некоторое смутное беспокойство, я решил подойти к самой башне. Еще поднимаясь по тропинке, я видел, как заросла к ней дорожка и как низко за травой темнел полукруглый вход. Когда я сделал пять-шесть шагов, меня внезапно остановило, как мягкий толчок, предчувствие какой-то тайны или приключения. Это, вероятно, бывает и во сне, и наяву: вдруг возникает ожидание чего-то необычного, необъяснимого. Лишь только я это подумал, тотчас же зашуршала трава и появились двое мальчишек. «Ребята, вы откуда здесь взялись?» - спросил я, но они молчали, строго глядя на меня.

Когда мы вышли из дому, улицы были пусты: ни машин, ни людей - ничего вокруг не было. Лишь наши шаги нарушали тишину, да ярко-жёлтые листья - предвестники недалекой осени - шуршали по асфальтированной дорожке, ведущей в глубь квартала. Стоял жаркий, безветренный июльский полдень, и у Валерки уже заалели щёки и на лбу беспрестанно выступали капельки пота. Мне очень хотелось расспросить его обо всем, однако я не решался: опасение, что он снова сбежит, исчезнет, испугавшись моего неосторожного слова, не покидало меня. В течение получаса мы шли молча, как будто незнакомые, мимо металлических решёток, и деревянных домов, и многоэтажных зданий. Незаметно для себя я, к своему удивлению, очутился на тех улицах, где прошло мое детство. И вдруг я понял, что Валерка, очевидно, ведет к старой трехэтажной школе, в которой мне довелось когда-то учиться и где до сих пор работали мои преподаватели. Ошеломленный этим открытием, я с замирающим сердцем шел за мальчиком, пытаясь угадать, что он затеял. Перед школой, в маленьком дворе, тоже было пусто, несмотря на разгар рабочего дня. Блестели стекла, как огромные зеркала, тень от кленов лежала на кирпичных стенах, потемневших от старости. Кроме того, я тотчас же приметил сделанную мелом надпись: «Прощай, школа!».

Лишь только мы вошли в вестибюль, повсюду тотчас же звонко разнесся звук наших шагов: в пустых школах летом шаги всегда гулкие, как в церкви. По-прежнему никого не встретив, мы поравнялись со спортивным залом, и Валерка медленно приоткрыл грязно-жёлтую скрипучую дверь. В зале, пыльном и неприбранном, в беспорядке валялись мячи и стояли спортивные снаряды. Притихшие и погрустневшие, мы пересекли зал и оказались у дверцы небольшой комнатки, где хранился разный спортивный инвентарь и где мы так любили прятаться друг от друга. Кроме того, в эту каморку наш физрук беспрестанно отправлял наиболее расходившихся на уроке мальчишек. «Посиди-ка, приятель, в тишине и подумай», - объявлял он обычно при этом, и мы с удовольствием выполняли его приказание. Несмотря на это вынужденное одиночество, нам очень нравилось сидеть в полумраке и потихоньку развлекаться найденными тут интересными штуками: гантелями, и деревянными гранатами, и плетеными мячиками для хоккея. Однажды я, сидя здесь в течение целого урока, даже отыскал где-то в углу, за старыми матами, настоящую заржавленную рапиру. Сейчас за дверцей был, несомненно, какой-то коридор, еле-еле освещённый пыльной лампочкой. Конец его, казалось, терялся где-то вдали, а вокруг были сложены, как будто дрова в поленнице, старые парты.

Приложение А. Справочный минимум

Как вы уже успели убедиться, все наши правила – это определенная последовательность одних и тех же приемов. Эти приемы – как необходимые инструменты для выполнения нужных действий. И если каким-то инструментом вы еще не овладели, часть правил применить не сможете.

Итак, если вас пугают просьбы «определить часть речи» или «вспомнить спряжение глагола», «освежите» в памяти сведения об этих грамматических категориях.

Дата добавления: 2014-12-17