Губернатор столичной губернии 3 страница

Празднества должны были начаться в 2 часа дня 27 января съездом гостей во дворец Меншикова, но царь, по неизвестным причинам, велел перенести их открытие на следующий день, о чем по распоряжению князя обер-коменданту Измайлову поручалось известить население столицы «чрез барабанный бой». «Судовый ход» начался 2 февраля. Князь распорядился, чтобы на площадях, через которые будут следовать «машкератные» суда, был поставлен «крепкой караул, дабы людей никого на тое площадь не пущали».

На следующий день после «машкерата» царь устроил смотр служебной годности дворян. Организация такого рода мероприятий входила в обязанности Герольдмейстерской конторы во главе со Степаном Колычевым, которая была учреждена при Сенате, но указ Колычеву исходил не от Сената, а от Меншикова.[215]

Не Сенат и не Иностранная коллегия, а Меншиков рассылает извещения гетману Скоропадскому и украинской старшине, а также герцогине Курляндской Анне Иоанновне и населению Митавы о заключении победоносного мира. 14 сентября 1721 года он снарядил на Украину гвардии поручика Чекина, снабдив его инструкцией для Федора Ивановича Протасова, представителя русского двора при гетмане. За приятное известие гетман и старшины должны были расплачиваться дорогими подарками. «Того ради, – обращался князь к Протасову, – извольте как гетмана, так и всю старшину склонить, дабы они за такую радость, которая больше всех прежних радостей, ево дарили хорошими подарками». Светлейший даже назначил таксу за радость, «которая больше всех прежних радостей» – с каждого полка по 1000 талеров.

В тот же день князь отправил еще одного курьера, на этот раз в Митаву. Представителя России при дворе курляндской герцогини цалмейстера Петра Бестужева Меншиков обязал, чтобы курьера, а им был морского флота капитан Галлер, в Митаве «приняли со всяким почтением и дарили знатными подарками, ибо сие царскому величеству угодно будет». Чтобы подвигнуть митавский двор на щедрые подношения, Меншиков написал Бестужеву: «А по нашему мнению надлежит его, капитана, подарить знатным подарком от всей земли, ибо во оной много знатных господ обретаетца».[216]

За себя и за московского губернатора хлопотал Меншиков, подготавливая поездку Петра на Марциальные воды. Ничего удивительного не было в том, что Меншиков обеспечивал царя транспортом, когда тот выезжал из Петербурга, – это входило в компетенцию губернатора, поскольку первый в России курорт находился на территории, ему подведомственной. Но петербургский губернатор не обязан был заботиться о проезде царя из Москвы – такого рода поручение, видимо, дано было самим Петром.

Предполагалось, что Петр ранней весной 1718 года, после отречения царевича Алексея от престолонаследия, отправится из Москвы на Марциальные воды (курорт, расположенный в шестидесяти километрах от Петрозаводска). Поездка, как видим, полностью была на попечении Меншикова, и он из Петербурга наказывал своему генерал-адъютанту Степану Нестерову измерить расстояние от Москвы до Марциальных вод, определить станции, где должны были менять лошадей, и сообщить день выезда царя. «Подтверждаю, – наставлял Меншиков Нестерова, – дабы вы того не пренебрегли, и нас о том обстоятельно уведомили».[217]Поездка царя на курорт в 1718 году не состоялась, ее пришлось отложить, поскольку следствие по делу царевича Алексея затянулось, его вынуждены были перенести в новую столицу и закончилось оно только со смертью царевича – 26 июня 1718 года.

Как видим, Меншиков, помимо обязанностей сугубо губернаторских, выполнял множество личных поручений царя. Но князь считал своим долгом и сам вмешиваться в дела, которые, употребляя современную терминологию, не входили в его компетенцию, не гнушаясь при этом и мелких дел, проявлял рвение, отнюдь не свойственное вельможам его времени.

Не будь Александр Данилович фаворитом, московский вице-губернатор Воейков, возможно, мог бы ослушаться и не выполнить его предписаний капитально отремонтировать мост через Неглинку у Боровицких ворот. Эту неисправность, надо полагать, в июне 1722 года могли видеть и сам вице-губернатор, и находившиеся в то время в Москве сенаторы, но взгляд всех безучастно скользил по обветшалому мосту. Таким же образом князь поступил годом раньше на острове Котлин. Там он велел заменить лестницу у причала, «понеже старая зело крута и худа, и сход трудной, о чем мы в бытность нашу указывали и приказывали». Забота о лестнице – дело президента Адмиралтейской коллегии Федора Матвеевича Апраксина, в ведомстве которого находилась стоянка русского флота на Котлине, но Меншиков не стал ожидать его распоряжений и настойчиво добивался исполнения своего приказа: первый раз он отправил послание бригадиру Порошину 23 июня 1721 года, через шесть дней напомнил и успокоился лишь после того, как 2 июля Порошин отрапортовал ему, что лестница установлена.[218]

В 1722 году царь готовит Каспийский поход. Он едет сначала в Москву, а затем в Астрахань, чтобы оттуда двинуться с армией. Меншикову, как и всегда, поручена судьба новой столицы. Однако ранее, если Петр отбывал, скажем, в Прутский поход или в заграничное путешествие, то в Петербурге безвыездно сидел светлейший, и напротив, когда Меншиков находился за пределами Петербурга, и даже за пределами России, например в Померании или на Украине, столицу не покидал царь; на этот раз ни царя, ни Меншикова в новой столице не оставалось – Северная война благополучно закончилась, и столице более ничто не угрожало.

Руководил и направлял энергию своих помощников и подчиненных Меншиков из Москвы, а это было столь же сложно, как руководить сражением, пребывая вдали от него. И если Александр Данилович без существенных изъянов справился с поручением, то благодаря ответственному отношению к делу – спустя рукава он никогда ничего не делал и так же, как и царь, целиком отдавался начатому делу и не успокаивался до тех пор, пока не приводил его к желаемому концу.

Князь не поленился сесть в карету и отправиться в новую столицу, чтобы на месте решить вопросы, требовавшие его вмешательства.

В Петербурге он пробыл несколько недель, возвратился в Москву 2 августа и на следующий день отправил царю донесение с отчетом о проделанной работе, начинающееся словами: «По прибытии моем в С.-Петербурх все работы осмотрел и, каким порядком оные исправлять, определил».

Демонстрировать свое усердие светлейший умел, хвастливого тона в донесениях ему тоже не занимать, но в этот приезд он действительно не пропустил ни одной стройки: среди инспектированных Меншиковым сооружений встречаем как грандиозные сооружения, так и небольшие палаты, строившиеся в Петергофе, на Котлине, Стрелиной Мызе и в самом Петербурге. К осени заканчивали первую очередь Сестрорецкого завода, канал на Котлине, соединяющий море с доком, выложенный камнем «саженей на 50–60», и новую «сетодель» (цитадель) – искусственный остров с поставленными на нем пушками, которые «когда достроится, то от оной как гавани, так и Кроншлоту великая будет оборона», ибо вся площадь между материком и островом будет находиться под обстрелом. К концу подходило строительство дворца, канала и флигелей в Петергофе.

Возобновились работы в столице, приостановившиеся было из-за нехватки рабочей силы: строился Петропавловский собор, постоялые дворы, «бечевник» вдоль Невы, оживилась постройка кораблей в Адмиралтействе. Меншиков использовал самый доступный ему способ обеспечения строек рабочей силой – как президент Военной коллегии, он определил на работу солдат нескольких полков – Черниговского, Киевского, Невского, Великолуцкого и других.[219]

И все же Меншикова не покидало чувство беспокойства. Можно даже сказать, что князь никогда не был так озабочен, какую оценку даст царь им содеянному. Видимо, он серьезно опасался за свою судьбу, боялся падения. Далее в книге будет рассказано, чем были вызваны опасения светлейшего. Пока же отметим, что следы беспокойства Александра Даниловича обнаруживают и деловые письма.

Волнение князя нарастало по мере приближения дня отъезда царя из Москвы в Петербург. Меншиков был уверен, что царь немедленно отправится осматривать все работы, «а особенно у новопостроенных домов». Поэтому светлейший предупреждал коменданта Бахмеотова, чтобы к приезду царя «оные были во всякой чистоте». Через два дня, 24 февраля, он требует от Бахмеотова и Девиера: когда царь «изволит смотреть тамошних работ, и угодны ль оные его величеству будут – извольте нас уведомить».

Проходит две недели – в Москву не поступает никаких известий. Меншиков был уверен, что царь успел уже все осмотреть, ему не терпелось знать его оценку, и поэтому он шлет новое напоминание: «Меня уведомить, угодны ли которые работы или строения его величеству».

Следы тревоги князя видны и в его письме к царю от 1 марта с неизвестной ранее просьбой: «При отшествии вашего величества в С.-Петербурх просил я ваше величество, ежели тамошние работы, как по указу вашего величества были в моем ведении, умением моим исправлялися не так, как ваше величество повелел, чтоб, по превысокой своей отеческой ко мне милости, в том меня изволили простить».

Особенно беспокоили князя постоялые дворы. Столичные гостиницы еще не были готовы, а он 19 декабря 1722 года распорядился, чтобы все столичные домовладельцы, сдававшие свои дома внаем, были предупреждены, что впредь им это делать запрещается. По окончании строительства предстояли торги для тех, кто пожелает взять дома на откуп. От внимания Меншикова не ускользали всякого рода мелочи: он требовал от Бахмеотова, чтобы потолки светлиц в гостиницах были подбиты прутьями, а затем обмазаны известью, чтобы при каждых трех домах было сооружено по одной лавке, чтобы в том случае, если не найдутся желающие взять дома на откуп, Бахмеотов разыскал среди обер-офицеров «доброго и правдивого человека, придав к нему несколько человек солдат», и передал им гостиницы, в которых должны были поселиться приезжие иностранцы на «коликое время кто похочет».

Страхи Меншикова оказались напрасными. Стараниями князя царь был вполне удовлетворен, о чем светлейшего известила Екатерина. 26 марта 1723 года она вполне успокоила Меншикова: «Что ж пишешь о работах, бывших в твоей диспозиции, и оными работами, а паче построенными постоялыми дворами его императорское величество зело доволен».[220]

Помимо забот государственных, требовавших присутствия князя в столице, у него была еще одна обязанность, в те времена считавшаяся едва ли не самой почетной, – попечение о царевиче Петре Петровиче[221]и царских дочерях Анне и Елизавете. Когда царская чета покидала столицу, ответственность за здоровье ее детей перекладывалась на плечи Меншикова. В 1716 году, когда князь отлучался в Ревель, в столичном дворце подняли переполох – заболела кормилица двухлетнего царевича Петра. Это обстоятельство ускорило возвращение Александра Даниловича в столицу.

В каждом письме, отправленном царю и особенно царице, находившимся в 1716–1717 годах в заграничном путешествии, Александр Данилович посвящал несколько строк здоровью царских отпрысков. Иногда он неуклюже шутил, иногда переходил на сентиментальный тон: царевич «изволит употреблять экзерцицию салдацкую, чего ради караульные бомбардирской роты салдаты непрестанно в большой палате пред его высочеством оную экзерцицию отправляют. Речи же его: папа, мама, салдат». А вот другой намек, что сын пошел в отца: царевич «изволит более забавлятца прежнею охотою отеческою, а именно барабанным боем».

Весной 1717 года обе царевны, Анна и Елизавета, заболели оспой. Болезнь протекала в легкой форме и не оставила следов на лице, но вызвала у супругов волнение. Меншиков их утешал, сообщая, что у Елизаветы осталось «на личике пятнышек с пять», которые должны сойти, а у Анны болезнь внезапно прекратилась.[222]

Находившимся в Каспийском походе Петру и Екатерине он через каждые пять-шесть дней отправлял письма с известием о здоровье дочерей Анны и Елизаветы и внука Петра.[223]С 20 мая по 10 декабря князь отправил царю и царице тридцать два письма, из которых только четыре деловые, а остальные – о детях: «Вашему величеству доношу, что дражайшие вашего величества дети, их высочества государыни, цесаревны, в добром обретаютца здравии».[224]

Петр по-прежнему передает некоторые свои распоряжения Сенату через Меншикова. То он велит ему объявить сенаторам, чтобы те прислали «солдатский нижний мундир, ибо он здесь гораздо дорог», то поручает передать сенаторам, чтобы они занимались достройкой тех кораблей, которые находятся в наибольшей готовности.

Судя по письменным представлениям Сенату, Меншиков не очень щадил самолюбия сановников. Он упрекал сенаторов в небрежении, требуя укомплектовать штаты Адмиралтейства корабельными плотниками. «Того ради, – писал князь, – принужден о том паки чрез сие напомянуть, чтоб о том, не упуская времени, изволили надлежащее учинить решение». Сенат своевременно не выдал деньги Адмиралтейству, Меншиков не просит, а требует: «Того ради принужден я чрез сие о том паки подтверждать».

Сложные отношения между царем и Меншиковым и между Меншиковым и Сенатом, видимо, дали повод голландскому резиденту де Би донести своему правительству 28 сентября 1716 года: «Здесь ходят слухи, что […] прислано князю Меншикову полномочие на управление всеми государственными делами в отсутствие его царского величества. Если только все это правда, то, вероятно, все будет скоро обнародовано и послужит доказательством, что царь совершенно одобряет действия князя Меншикова и вместе с тем недоволен распоряжениями своего Сената».[225]

Слухи, попавшие в текст донесения де Би, не подтвердились – указа, о котором он писал, обнародовано не было, но само появление подобных слухов свидетельствовало о еще не утраченном доверии царя к фавориту. Особая близость между ними наступила в месяцы, когда велось следствие по делу царевича Алексея.

Царевич Алексей, сын Петра от первого брака, по складу характера и по убеждениям был полной противоположностью отцу. Безвольный и пассивный, он стоял в стороне от забот, полностью поглощавших неуемную энергию царя, не жалевшего ни сил, ни «живота своего» для претворения грандиозных преобразовательных планов. Более того, к обновлению страны Алексей относился враждебно, открыто заявлял, что после вступления на престол повернет Россию вспять: откажется от приобретений в Прибалтике, забросит флот, отменит все новшества, приблизит к себе поборников старины.

Современник оставил нам характеристику двадцатичетырехлетнего царевича: «Он был хорошего роста, лицо имел смуглое, черные волосы и глаза, серьезный вид и грубый голос… Он постоянно окружен был гурьбою разнузданных, невежественных священников и тех ничтожных персон дурных свойств, в обществе которых он постоянно ратовал против упразднения отцом своих старых привычек и говаривал, что он тотчас по вступлению во власть правительственную Россию вернет к прежнему. Он грозил одновременно и открыто всех любимцев отца искоренить. Это делал он так часто и так неосторожно, что это не могло быть не донесено царю…

Удивительно, что царевич никогда не появлялся в официальных собраниях, когда все знатные присутствовали на празднествах по случаю рождения, побед, спуска кораблей и ждали царя. Чтобы избежать таких собраний, царевич либо принимал лекарства, или отворял себе кровь и постоянно извинялся, что по нездоровью не мог присутствовать, причем повсеместно знали, что он напивался в самом дурном обществе и предприятия отца своего постоянно осуждал».[226]

В 1715 году царь предложил сыну либо отречься от престола и удалиться в монашескую келью, либо участвовать во всех его начинаниях. Царевич согласился уйти в монастырь, но когда в следующем году отец, будучи в Дании, вызвал его к себе для участия в десантных операциях против Швеции, он воспользовался этим вызовом и бежал в Австрию, надеясь добиться трона с иностранной помощью.

Усилиями дипломата Петра Толстого и гвардейского капитана Александра Румянцева царевич-беглец был возвращен в Россию. Зимой 1717 года Петр, царица Екатерина и двор прибыли в Москву, чтобы оформить отречение царевича от престола, а Меншиков остался в Петербурге. Во время первого же свидания с отцом (3 февраля 1718 года) царевич назвал своих сообщников, советовавших ему бежать за границу.

Расследование дела Петр взял в свои руки. Курьеры царя мчались в Петербург один за другим. «Майн фринт (друг. – Н.П.), – как и в прежние времена обращался царь к Меншикову. – При приезде сын мой объявил, что ведали и советовали ему в том побеге Александр Кикин и человек его Иван Афанасьев, чего ради возьми их тотчас за крепкий караул и вели оковать». Несколько часов спустя курьер отправился с новым предписанием: сковать надо было старшего Ивана Афанасьева, «а не хуже, чтоб и всех людей (Кикина. – Н.П.) подержать, хотя и не ковать».

6 февраля Петру стало известно, что его слуга Баклановский, узнав о том, что царевич назвал своих сообщников во время первого свидания, отправил в Петербург гонца, чтобы тот предупредил Кикина об опасности. Правда, шансов спастись у Кикина было мало, так как Петр еще раньше заподозрил его в причастности к бегству сына и, уезжая в Москву, велел Меншикову, «чтоб на него око имели и стерегли».

Царский курьер преодолел расстояние между двумя столицами за трое суток и вручил Меншикову указ об аресте Кикина и Афанасьева в 11 часов вечера. Гонцу Баклановского удалось его упредить. Кикин, извещенный о событиях в Москве, растерялся. Что делать? Бежать, но куда? В полночь в спальном халате он отправился за советом к брату Ивану. Здесь и был схвачен Меншиковым. В гарнизонной книге 6 февраля записано: «И того ж числа наложены на них цепи с стульями и на ноги железо».

После случая с Баклановским Петр повелевает Меншикову, чтобы тот «ни для каких дел партикулярных ни за какие деньги» не давал почтовых лошадей. Только две подписи в подорожных имели силу: самого царя и Меншикова. Получив указ, Меншиков тут же отправил распоряжение комендантам Выборга, Шлиссельбурга, Корелы и Нарвы, чтобы пропускать курьеров только с подорожными «за моею рукою и печатью», а на почтовые станы по пути из Петербурга в Москву послал гонца с предписанием никому не выдавать лошадей.

Меншиковым был получен очередной приказ: Кикина и Афанасьева велено пытать «вискою одною», а кнутом не бить. Тут же объяснение причин «милосердия» – «чтоб дорогою не занемогли».

«Дело сие зело множитца», – писал Петр Меншикову. Число лиц, причастных к «воровской компании», как называл царь сообщников царевича, увеличивалось с каждым днем. Светлейший получает указы заключить под стражу сибирского царевича Василия, сенатора Михаила Самарина, брата первой жены царя – Петра Авраамовича Лопухина, брата адмирала Апраксина Петра Матвеевича, генерал-лейтенанта князя Василия Владимировича Долгорукова и множество менее знатных персон: канцелярских чиновников, слуг царевича Алексея, родственников царевича по матери.[227]

Усердие Меншикова в следствии – выше всяких похвал. Скованных заключенных он партиями отправляет в Москву. Некоторых из них он допрашивает сам. С особенным рвением светлейший брал под стражу князя Долгорукого, который когда-то возглавлял комиссию по расследованию его собственных обвинений в казнокрадстве.

Взаимную вражду Меншикова и рода Долгоруких отметил саксонский посланник Лосс еще в 1715 году. Князя он называл «злейшим врагом» этой аристократической фамилии. Посол далее писал о возраставшем влиянии Василия Владимировича Долгорукого на Петра: «Царь берет его с собою на все маленькие увеселения и не может быть без него ни одного дня».[228]Теперь Долгорукому предстояло совершить путешествие в Москву в «ножных железах».

Напряжение в Москве, где следствием руководил сам царь, и в Петербурге, оставленном на попечение Меншикова, достигло высшего накала: никто из вельмож не знал, кто еще будет оговорен царевичем в дополнение к тем пятидесяти, уже взятым под стражу, у кого оборвется карьера, кому придется расплачиваться не только пожитками, но и «животом». Состояние неуверенности и страха, царившее в кругу вельмож, легко улавливается и в письмах тех дней.

В феврале-марте 1718 года Меншиков вел оживленную переписку с Екатериной, Толстым, Ягужинским, адмиралом Апраксиным, кабинет-секретарем Макаровым. Регулярно он получал и ответы от них. Читая письма, можно подумать, что корреспонденты либо стояли в стороне от происходивших событий, либо ни в Москве, ни в Петербурге не наблюдалось ничего такого, что заслуживало бы их внимания. Меншиков отправлял стандартные послания с извещением, что в Петербурге «при помощи Божии все благополучно», и просьбой «содержать нас в любительной своей корреспонденции».[229]Корреспонденты в «любительных» ответах, вторя Меншикову, тоже умалчивали о самом важном и волнующем.

Самые обстоятельные сведения о событиях в Москве тех дней сообщил Меншикову человек, менее всего осведомленный об их сущности, – генерал-адъютант Степан Нестеров, наблюдавший лишь со стороны. Перу Нестерова принадлежит описание сцены встречи царевича с отцом, а также всей процедуры лишения царевича наследия. Это – единственное свидетельство, оставленное русским современником, поэтому приведем его в пространных выдержках.

Царевич прибыл в Москву 3 февраля в 9 часов утра. Петр ожидал его «вверху в Ответной палате. Тут же были собраны духовные особы, также министры и сенаторы. И повещено, государь, было всяких чинов людям, кроме подлого народу, чтоб были все в вышепомянутой палате. И когда все собрались, тогда его высочество изволил прибыть в тое ж Ответную палату, – и при ево высочестве Петр Андреевич Толстой, – пришед прямо к своему родителю, всемилостивейшему государю, заплакав, повалился в ноги и просил прощения в преступлении. И того часу его величество повелел встать и изволил объявить свою родительскую милость, в каком содержании его имел и как обучал х тому, чтоб был наследником, но ево высочество то презрил и не хотел того внятно обучатца, якобы надлежало наследнику, и протчие преступления противные.

А изволил его величество говорить изустно и громко, чтоб все слышали. Но на то отповеди оправдательной никакой его высочество говорить не мог, токмо просил прощения и живот, а наследия не желает.

И потом его величество изволил еще говорить громко ж, чтоб показал самую истину, хто ево высочеству были согласники, чтоб объявил. И на те слова его высочество поползнулся было говорить, но понеже его величество от того сократил, и тем его величества разговор кончился и вскоре после сего повелел читать манифест, которой имеет господин Думашев, печатной.

И когда оной прочли громко, чтоб все слышали, тогда его величество изволил сказать, что прощаю, а наследия лишаю. И потом тотчас его величество купно с его высочеством и протчие, как духовные особы, так и министры и всех чинов люди, пошли в соборную церковь, а, пришед в церковь, пред святым Евангелием его высочество учинил присягу и, присягнув, подписался, что наследия не желает, а уступил брату своему, его высочеству, государю царевичу Петру Петровичю». Вслед за царевичем присягали духовные, министры и прочие. Под присягой они поставили подписи.

«И по ученении вышепомянутого, его величество и государь царевич изволили итти кушать в Преображенское. Також после полудня в 5-ом часу все министры съехались в дом царского величества в Преображенское и веселились довольно…»

Не лишено интереса и последнее письмо Нестерова, отправленное из Москвы 15 марта 1718 года, то есть после завершения Суздальского розыска по делу бывшей царицы Евдокии: «Сего, государь, числа час пополудни били в барабан на Красной площади збор, чтоб, государь, всенародно збирались, понеже будет экзекуция. А хто осуждены, о том вашей высококняжеской светлости донесет сей вручитель.

А оставшие, государь, по сим делам колодники повезутца отсель при баталионе Преображенском в Санкт-Питербурх, который також отсель пойдет на четвертой недели сего поста, а имянно во вторник…»[230]

Впрочем, изредка в письмах все же проскальзывала кое-какая информация, если не прямо, то косвенно отражавшая происходившее. Так, Екатерина в письме от 4 февраля извещала Меншикова, что царевич Алексей «прибыл сюда (в Москву. – Н.П.) вчерашнего числа». Но зато в следующем послании, отправленном в разгар розыска – 11 марта, о следствии ни слова. Царица сочла возможным лишь предупредить князя о намерении Петра вскоре вернуться в Петербург, «ежели еще что не задержит».

В письмах к Екатерине Меншиков тоже уклонялся затрагивать существо дела. Лишь однажды он, полагая, что измена царского сына и кровавое следствие могут вызвать у Петра болезнь, «слезно» умолял Екатерину отвращать супруга «от приключившейся печали», которая может вызвать тяжелые последствия «его величеству здравию». Но крайняя необходимость вынуждала пренебрегать осторожностью. В одном из писем к Толстому Меншиков не ограничился сакраментальной фразой, что «здесь при помощи Божии все благополучно», и решил выяснить у корреспондента волновавший его вопрос: «Послал я к царскому величеству Ивана Кикина допрос. А что по оному его величество изволил учинить – известия не имею. Того для прошу ваше превосходительство о том меня уведомить». Толстой предпочел отмолчаться.

Читая письмо Толстого от 5 февраля – «ныне здесь новин никаких нет», можно подумать, что этому дню не предшествовало ни отречение царевича от престола, ни начало розыска по его делу. В таком же ключе написано и письмо от 13 февраля: «О здешних делах не хочю вашю светлость утруждать, понеже от его царского величества о всем вам известно».

Исключение составляют письма братьев Апраксиных. Петру Матвеевичу удалось отвести предъявленные обвинения, и он, оказавшись на свободе, с разрешения царя отправил к Меншикову курьера с посланием, описывавшим свои злоключения: он был доставлен в Москву и «во узах» в 6 часов утра оказался в застенках Тайной канцелярии в Преображенском. Там, продолжал Апраксин, и была установлена «моя правда и невинность». История, однако, имела продолжение, о котором Петр Матвеевич рассказывает в цидуле, приложенной к письму: «Брата моего Федора Матвеевича от такой о мне печали застал еле жива». Сам Федор Матвеевич тоже известил Меншикова о своей болезни, причем сделал это весьма эмоционально. Кстати, письмо адмирала дает ключ к объяснению причин, вынуждавших корреспондентов избегать острой темы: «О здешних обстоятельствах вашей светлости верно донесть оставляю, ибо в том перу верить не могу и себя нахожу в немалых печалях, о чем вашей светлости уже известно».[231]

Розыск в Москве был завершен к середине марта. Главного подстрекателя бегства царевича, Александра Кикина, некогда любимца царя, а затем попавшего в немилость из-за казнокрадства, министры приговорили к смерти. После колесования его отрубленную голову воздели на кол. Ивана Афанасьевича Большого тоже казнили. Самой мучительной казни были подвергнут Степан Глебов, признавшийся в блудном сожительстве с первой супругой царя, – его посадили на кол. Закончили жизнь на эшафоте еще несколько человек. Часть обвиняемых была оправдана, среди них сенатор Самарин. Основная же масса привлеченных к розыску подверглась суровым наказаниям: ссылке на каторгу и на галеры, отрезанию языка, пострижению в монастырь, отправке в отдаленные деревни.

Сравнительно легкое наказание понес и князь Василий Владимирович Долгорукий. Поначалу он отклонил все обвинения, и в частности самое главное. Во время розыска у него спросили, советовал ли он царевичу давать «хоть тысячу» письменных обещаний об отречении от престола. «Улита едет, коли то (когда-то. – Н.П.) будет», – будто бы утешал он царевича. Долгорукий ответил отрицательно. Позже он принес повинную: «Как взят я из С.-Петербурга нечаянно и повезен в Москву окован, от чего был в великой дисперации (страхе. – Н.П.) и безпамятстве, и привезен в Преображенское, и отдан под крепкий арест, и потом приведен на Генеральный двор пред царское величество, и был в том же страхе; и в то время, как спрашиван я против письма царевича пред царским величеством, ответствовал в страхе; видя слова, написанные на меня царевичем, приняты за великую противность, и в то время, боясь розыску, о тех словах не сказал».

Князь Василий Владимирович был лишен чинов и отправлен в ссылку в Соль Камскую. Быть может, на судьбу племянника повлияла челобитная царю Якова Федоровича Долгорукого. Старейшего представителя рода вынудила обратиться к царю забота о репутации всей фамилии, ибо, по его представлениям, восходившим к стародавним традициям, «порок одного злодея винного привязывается и к невинным сродникам». Яков Долгорукий напомнил Петру о жертвах, понесенных Долгорукими во время стрелецкого бунта, писал о безоговорочной поддержке царя в его борьбе с Софьей. «Вижу ныне сродников моих, впадших в некоторое погрешение: аще дела их подлинно не ведаю, однако то ведаю, что никогда они ни в каких злохитрых умыслах не были…» Единственная вина «сродников» могла состоять в «дерзновенных словах», произнесенных, впрочем, без «умысла злого».

Причастность Долгоруких к делу царевича Алексея, как и само дело, может быть, и не заслуживали бы столь подробного изложения, если бы нам не было известно влияние этих событий на последующую жизнь Меншикова. Мы видели, что еще задолго до начала следствия отношения между аристократическим родом Долгоруких и Меншиковым не отличались миролюбием. Теперь враждебность усугубилась еще более. Это надобно запомнить, ибо судьбе было угодно, чтобы Меншиков столкнулся с Долгорукими еще раз, девять лет спустя.

18 марта 1718 года царь выехал в Петербург. Туда же были отправлены царевич Алексей и некоторые из подследственных. Розыск вступил в завершающую стадию. Компрометирующие царевича показания дала его любовница Евфросинья, неотлучно находившаяся при нем во время полуторагодового пребывания за границей. Роды задержали ее за рубежом, и она вернулась в Петербург только в апреле. Ее свидетельства изобличали царевича в намерении добиваться трона, опираясь на иноземные штыки. Став изменником, он сделался и лжецом, скрыв от следствия свои предательские планы.

Дата добавления: 2014-12-17