Влияние различных установок при опросе на отношение 6 страница

Вопросу о забывании осмысленного материала в психологии посвящен ряд работ, начиная с Бине, в том числе и наши экспе­риментальные исследования. Наше первое исследование было осу­ществлено при участии двух дипломников (Миронюк и Буйниц-кой) и группы аспирантов. Оно показало, что ход забывания осмысленного материала подчиняется иным закономерностям по сравнению с установленными Эббингаузом. Конкретно это разли­чие выражается прежде всего в том, чтс прочность запоминания осмысленного материала значительно выше, чем при запомина­нии бессмысленного материала. В наших опытах интервал в 40 дней не давал еще сколько-нибудь значительного снижения про­цента воспроизведения.

Me. Geoch u Whitely, исследовавшие ход забывания хорошо осмысленного материала, получили кривую, принципиально отличную от кривой Эббингауза.

При этом не все части осмысленного текста запоминаются одинаково прочно. Прочнее всего закрепляется основной смысло­вой остов текста, т. е. не смежные между собой части текста, а те, которые по смыслу связаны между собой. Смысловые связи доминируют над ассоциативными.

Реминисценция в сохранении. В ходе исследования сохранения и забывания вскрылся еще один как будто частный, но принципи­ально очень значимый факт. Оказалось, что ближайший после первичного воспроизведения материала интервал (2—3 дня, а иногда и более значительный срок) не только не дает всегда резкого снижения воспроизведения, как это нужно было бы ожи­дать согласно логарифмической формуле Эббингауза, но иногда дает- повышение: отсроченное воспроизведение материала очень часто оказывается более полным и совершенным, чем непосред­ственно следующее за его первичным восприятием или заучива­нием.

Первое исследование, специально посвященное изучению реминисценции, было проведено ВаИагсГом («Obliviscence and Reminiscence», 1913; «The British Jour­nal of Psychology. Monogr. Suppl.», vol. I).

Классической кривой забывания Эббингауза Ballard противопоставил прин­ципиально иную кривую. Характерной чертой кривых Ballard'a является перво­начальный подъем в течение первых двух-трех дней после заучивания, т. е. как раз там, где кривая Эббингауза показывает наиболее резкое падение...

Важнейшим звеном в объяснении причин реминисценции являет­ся характер самого процесса воспроизведения. Исследование вы­явило, что второе отсроченное воспроизведение, дававшее реми­нисценцию, отличается от первого непосредственного не только тем, что одно из них — первое, а другое — второе, что между ними некоторый временный интервал большей или меньшей длительно­сти, но что они психологически качественно различны; они по-ино­му протекают. Если в процессе непосредственного воспроизведения заучивающий пытается восстановить материал, используя при этом в значительной мере внешние ассоциативные связи, то при более отсроченном воспроизведении испытуемый опирается главным об­разом на связи смысловые.

Факт реминисценции, являющейся специфическим моментом в процессе сохранения и воспроизведения, и наша трактовка ее как явления, обусловленного главным образом сложнейшими взаимосвязями процессов памяти и мышления, является сущест­венным звеном в общей перестройке учения о памяти, доказыва­ющим невозможность свести сложные процессы, к ней относящие­ся, к какой-то отдельной функции.»

Наличие реминисценции в процессе сохранения не исключает, конечно, бесспорного факта забывания. Однако его не приходится рассматривать как процесс, который всегда совершается непроиз­вольно в силу не зависящих от человека обстоятельств. Он про­текает так или иначе в зависимости от того, как он организуется.

Забывание носит, как и запоминание, избирательный харак­тер; оно зависит поэтому и от не всегда осознанных самим чело­веком установок, выражающих специфическую направленность его личности³. Забывается то, что перестает быть для личности существенным, важным, а отчасти и то, что идет в разрез с ее устремлениями.

Забывается также то, что связано с отжитыми, утерявшими актуальное значение для личности этапами ее прошлого, в осо­бенности если в свое время оно было связано с напряженной дея­тельностью. Так, относительно часты случаи забывания авторами своих произведений, своеобразного их отчуждения. Известен слу­чай с Линнеем, который на старости любил перечитывать свои/ произведения, очень ими восторгался, но совершенно забывал, что они написаны им. Эксперименты Овсянкиной и Зейгарник пока-

³ Фрейд подверг этот аспект проблемы забывания, проявляющийся в обмолвках, описках и т. д., специальному изучению, интересующему его с точки зрения его учения о вытеснении и о бессознательности.

зали, что незаконченные действия особенно запоминаются. Очевид­но, имеет место и обратное: то, что закончено и исчерпано, утеря­ло актуальность, скорее всего подвержено забвению.

виды памяти

Виды памяти дифференцируются в зависимости от того, что запоминается или воспроизводится.

Воспроизведение может относиться к движениям и действиям, выражаясь в образовании привычек и навыков, к наглядным со­держаниям сознания (образам — представлениям.предметов или слов), к мыслям и чувствам. В соответствии с этим различают сле­дующие памяти: моторную память, выражающуюся в навыках и привычках, образную память (зрительную, слуховую, осязатель­ную и т. д.), память на мысли (логическую и память на чувства (аффективную).

Бихевиористы в соответствии со своей общей установкой, вы-. ключающей изучение сознания, сводят всю проблему памяти исключительно к проблеме навыка. Изучение навыков стало по­этому их центральной проблемой. Такое сведение, однако, невоз­можно. Оно проходит мимо того, что является самым специфиче­ским в человеческой памяти.

С другой стороны, Бергсон резко разъединил и противопо­ставил друг другу память движений и память представлений как «память тела» и «память духа». Такой разрыв между ними совер­шенно ложен. Он отражает спиритуалистический дуализм Бергсо­на, для которого тело и, в частности, мозг есть аппарат, переда­ющий лишь двигательные импульсы. В действительности же оба вида памяти (движений и представлений) хотя и не тождественны, но тесно связаны между собой.

-Виды памяти дифференцируются также и в зависимости от то­го, как совершается запоминание. В зависимости от характера деятельности, в ходе которой совершается запоминание, различа­ются непроизвольное и произвольное запоминание. В зависимости от способа запоминания в этом плане различаются механическое и смысловое запоминание.

на очень ранних ступенях филогенетического ряда, на которых о памяти на мысли не может быть и речи. Однако установление такой генетической последовательности ни в коем случае не долж­но быть истолковано так, будто генетически более ранняя форма в дальнейшем остается процессом более низкого уровня...

Отдельные стороны и виды памяти существ, поднявшихся на высшую ступень развития, не застывают на предшествующих сту­пенях развития, на которых они впервые возникли. По. мере того как человек в процессе развития поднимается на высшую ступень, на высшую ступень поднимается каждая сторона и каждая разно­видность его памяти, хотя, конечно, они могут функционировать у него и на низших уровнях; эти последние тоже сохраняются...

Таким образом, на основании того, что тот или иной вид памя­ти в своих элементарных проявлениях является генетически более ранним образованием, никак нельзя относить его к более низкому уровню или низшей ступени.

Именно такую концепцию развил в последнее время Блонский. Он разли­чает 4 генетические ступени памяти, а именно: 1) моторную, 2) аффективную, 3) образную (по преимуществу зрительную) и 4) вербальную память. В нашем понимании моторная, аффективная, образная и вербальная память — виды памяти.

Отличая уровни памяти от ее видов, мы в качестве основных уровней памяти можем выделить следующие: 1) элементарные процессы, когда воспроизведенные данные прошлого опыта не осо­знаются в своем отношении к прошлому, как их воспроизведение (эти процессы протекают как «стихийные», «самотеком», помимо всякого сознательного регулирования), и 2) такое воспроизведение прошлого опыта, которое осознается в своем отношении к прошло­му как его воспроизведение. На основе такого осознания впервые становится возможным сознательное регулирование процессов па­мяти, перестройка основных «мнемических» функций в сознатель­но-регулируемые операции: переход от непосредственного непроиз­вольного запечатления к сознательному запоминанию и к органи­зованному заучиванию и от непроизвольного всплывания пред­ставлений к сознательному припоминанию того, что нужно для настоящего.

УРОВНИ ПАМЯТИ

В отношении разных проявлений и видов памяти можно уста­новить некоторую генетическую последовательность их возникно­вения. Узнавание, во всяком случае в онтогенезе, генетически пред­шествует свободному воспроизведению представлений, выделенно­му из восприятий. Точно так же моторная память предшествует памяти на образы и мысли; по несомненным данным целого ряда исследований, привычки или элементарные навыки имеются уже

ТИПЫ ПАМЯТИ

Память у людей обнаруживает ряд более или менее выражен­ных типологических особенностей...

Первая дифференциация типов памяти связана с тем, какая сенсорная область служит наилучшей основой для воспроизведе­ния. Одни люди лучше запоминают зрительные, другие — слухо­вые, третьи — двигательные данные. Один человек, для того чтобы запомнить, должен сам прочесть текст, и в воспоминании у него восстанавливается преимущественно зрительный образ. У друго-

го — такую же преобладающую роль играют слуховые восприятия и представления; у третьего — двигательные: текст закрепляется им лучше всего посредством записи. Чистые типы встречаются ред­ко, а обычно наблюдаются смешанные: зрительно-двигательный, двигательно-слуховой и зрительно-слуховой типы памяти. У боль­шинства людей господствующими является зрительный тип запо­минания предметов и словесно-двигательный — при запоминании словесного материала. Встречаются, однако, люди с ярко выражен­ным зрительным типом запоминания словесного материала, кото­рый иногда приближается к «эйдетическому» типу памяти...

Память дифференцируется и по характеру наилучше запоми­наемого материала. Хорошая память на цвет может соединяться с плохой памятью на числа, и наоборот. Память на наглядно-об­разные и абстрактные содержания, на математические формулы и на эмоциональные переживания может быть различна. Все особен­ности восприятия и мышления, сенсорной и эмоциональной сферы проявляются внутри памяти.

Далее, память у людей различается: 1) по быстроте запомина­ния; 2) по ег-о прочности или длительности; 3) по количеству или объему запоминаемого и 4) по точности. В отношении каждого из этих качеств память одного человека может отличаться от памяти другого.

Наконец, нужно различать более непосредственный, иногда при­ближающийся к эйдетическому, тип памяти (как, например, у Фрейда) и более опосредованный, основанный на хорошей орга­низации навыков умственной работы. Первый по большей части ярче, второй — прочнее. Первый по преимуществу образный, вто­рой — речевой.

Говоря о типах памяти, необходимо иметь в виду, что особен^ ности процессов запоминания (быстрота, прочность его и т. д. за­висят от того, кто и что запоминает, от конкретного отношения данной личности к тому, что подлежит запоминанию.

Лурия Александр Романович

(16 июля 1903—14 августа 1977) — советский психолог, действительный член АПН СССР, профессор, зав. кафедрой медицинской психологии психологического факультета МГУ. Окончил факультет общественных наук Казанского университета (1921) и 1-й Моск. медицинский институт (1937). В 1924—1934 гг. вместе с Л. С. Выготским разрабатывал проблемы психического развития ре­бенка. Одновременно он выполнил известное исследование аффективных процессов (Nature of Human Conflict, 1932). Главная область исследований Лурия — нарушение высших психиче­ских функций человека при локаль­ных поражениях мозга. На основе учения о системном строении высших психологических функций в работах Лурия принципиально новую разра-. ботку получила проблема мозговой локализации психических функций. Во многом благодаря трудам Лурия

сложилась современная нейропсихо­логия. Основные работы Лурия пе­реведены на многие иностранные языки.

Сочинени я: Речь и интеллект в развитии ребенка, сб. статей. М., 1927; Этюды по истории поведения (совм. с Л. С. Выготским). М., 1930; Травматическая афазия. М., 1947; Восстановление функций мозга после военной травмы. М., 11948; Проблемы высшей нервной деятельности нор­мального и аномального ребенка, т. 1—2. М., 1956—1959 (ред.); Мозг человека и психические процессы, т. 1—2. М., 1963—1970; Лобные доли и регуляция психических процессов (ред.) (совм. с Е. Д. Хомской). М., 1956; Нейродинамический анализ ре­шения задач (совм. с Л. С. Цветко­вой). М., 1956; Высшие психические функции человека и их нарушения при локальных поражениях мозга, 2-е изд. М., 11969; Основы нейропсихо­логии. М., 1973.

А. Р. Лурия

МАЛЕНЬКАЯ КНИЖКА О БОЛЬЩОЙ ПАМЯТИ

НАЧАЛО

Начало этой истории относится еще к двадцатым годам этого века. В лабораторию автора — тогда еще молодого психолога — при* шел человек и попросил проверить его память.

¹ См.: Лурия А. Р. Маленькая книжка о большой памяти (Ум мнемониста).

М., 1968.
13-957 ₁₉₃

Человек — будем его называть Ш. — был репортером одной из газет, и редактор отдела этой газеты был инициатором его лрихо-да в лабораторию.

Как всегда, по утрам редактор отдела раздавал своим сотруд­никам поручения; он перечислял им список мест, куда они должны были по.йти, и называл, что именно они должны были узнать в каждом месте. Ш. был среди сотрудников, получивших поруче­ния. Список адресов и поручений был достаточно длинным, и ре­дактор с удивлением отметил, что Ш. не записал ни одного из поручений на бумаге. Редактор был готов сделать выговор невни­мательному подчиненному, но Ш. по его просьбе в точности повто­рил все, что ему было задано. Редактор попытался ближе разо­браться, в чем дело, и стал задавать Ш. вопросы о его памяти, но тот высказал лишь недоумение: разве то, что он запомнил все, что ему было сказано, так необычно? Разве другие люди не делают то же самое? Тот факт, что он обладает какими-то особен­ностями памяти, отличающими его от других людей, оставался для него незамеченным.

Редактор направил его в психологическую лабораторию для исследования ламяти, — и вот он сидел передо мною.

Ему было в то время немногим меньше тридцати. Его отец был владельцем книжного магазина, мать хотя и не получила образо­вания, но была начитанной и культурной женщиной.' У него много братьев и сестер — все обычные, уравновешенные, иногда одарен­ные люди; никаких случаев душевных заболеваний в семье не бы­ло. Сам Ш. вырос в небольшом местечке, учился в начальной шко­ле; затем у него обнаружились способности к музыке, он поступил в музыкальное училище, хотел стать скрипачом, но после болезни уха слух его снизился, и он увидел, что вряд ли сможет с успехом готовиться к карьере музыканта. Некоторое время он искал, чем бы ему заняться, и случай лривел его в газету, где он стал рабо­тать репортером. У него не было ясной жизненной линии, планы его были достаточно неопределенными. Он производил впечатле­ние несколько замедленного, иногда даже робкого человека, кото­рый был озадачен полученным поручением. Как уже сказано, он не видел в себе никаких особенностей и не представлял, что его память чем-либо отличается от памяти окружающих. Он с некото­рой растерянностью передал мне просьбу редактора и с любопыт­ством ожидал, что может дать исследование, если оно будет проведено. Так началось наше знакомство, которое продолжалось почти тридцать лет, заполненных опытами, беседами и пере­пиской.

Я приступил к исследованию Ш. с обычным для психолога лю­бопытством, но без большой надежды, что опыты дадут что-нибудь примечательное.

Однако уже первые пробы изменили мое отношение и вызвали состояние смущения и озадаченности, на этот раз не у испытуе­мого, а у экспериментатора.

Я предложил Ш. ряд слов, затем чисел, затем букв, которые либо медленно прочитывал, либо предъявлял в написанном виде. Он внимательно выслушивал ряд или прочитывал его и затем в точном порядке повторял предложенный материал.

Я увеличил число предъявляемых ему элементов, давал 30, 50, 70 слов или чисел, — это не вызывало никаких затруднений. Ш. не нужно было никакого заучивания, и если я 'Предъявлял ему ряд слов или чисел, медленно и раздельно читая их, он внимательно вслушивался, иногда обращался с просьбой остановиться или ска­зать слово яснее, иногда сомневаясь, правильно ли он услышал слово, переспрашивал его. Обычно во время опыта он закрывал глаза или смотрел в одну точку. Когда опыт был закончен, он просил сделать паузу, мысленно проверял удержанное, а затем плавно, без задержки воспроизводил весь прочитанный ряд.

Опыт показал, что с такой же легкостью он мог воспроизводить длинный ряд и в обратном лорядке — от конца к началу; он мог легко сказать, какое слово следует за какими и какое слово было в ряду перед названным. В последних случаях он делал паузу, как бы пытаясь найти нужное слово, и затем — легко отвечал на во­прос, обычно не делая ошибок.

Ему было безразлично, предъявлялись ли ему осмысленные слова или бессмысленные слоги, числа или звуки, давались ли они в устной или в письменной форме; ему нужно было лишь, чтобы один элемент предлагаемого ряда был отделен от другого паузой в 2—3 секунды, и последующее воспроизведение ряда не вызыва­ло у него никаких затруднений.

Вскоре экспериментатор начал испытывать чувство, переходя­щее в растерянность. Увеличение ряда не приводило Ш. ни к како­му заметному возрастанию трудностей, и приходилось.признать, что объем его памяти не имеет ясных границ. Экспериментатор оказался бессильным в, казалось бы, самой простой для психолога задаче — измерении объема памяти. Я назначил Ш. вторую, затем третью встречу. За ними последовал еще целый ряд встреч. Неко­торые встречи были отделены днями и неделями, некоторые — го­дами.

Эти встречи еще более осложнили лоложение эксперимен­татора.

Оказалось, что память Ш. не имеет ясных границ не только в своем объеме, но и в прочности удержания следов. Опыты пока--зали, что он с успехом — и без заметного трудй — может воспро­изводить любойдлинный ряд слов, данных ему неделю, месяц, год, много лет назад. Некоторые из таких опытов, неизменно кончав­шихся успехом, были проведены спустя 15—16 лет (!) после пер­вичного запоминания ряда и без всякого предупреждения. В по­добных случаях Ш. садился, закрывал глаза, делал паузу, а затем говорил: «да-да... это было у вас на той квартире... вы сидели за столом, а я на качалке... вы были в сером костюме и смотре­ли на меня так... вот... я вижу, что вы мне говорили...» — и

13*

дальше следовало безошибочное воспроизведение прочитанного ряда.

Если принять во внимание, что Ш., который к этому времени стал известным мнемодистом и должен был запоминать многие сотни и тысячи рядов, — этот факт становится еще более удиви­тельным.

Все это заставило меня изменить задачу и заняться попытками не столько измерить его память, сколько попытками дать ее каче­ственный анализ, описать ее психологическую структуру.

В дальнейшем к этому присоединилась и другая задача, о кото-рой было сказано выше,— внимательно изучить особенности психи­ческих процессов этого выдающегося мнемониста.

Этим двум задачам" и было посвящено дальнейшее исследова­ние, результаты которого сейчас — спустя много лет — я попы­таюсь изложить систематически.

ИСХОДНЫЕ ФАКТЫ

В течение всего нашего исследования запоминание Ш. носило непосредственный характер, и его механизмы сводились к «тому, что он либо продолжал видеть предъявляемые ему ряды слов или цифр, или превращал диктуемые ему слова или цифры в зритель­ные образы. Наиболее простое строение имело запоминание таб­лицы цифр, писанных мелом на доске.

Ш. внимательно вглядывался в написанное, закрывал глаза, на мгновение снова открывал их, отворачивался в сторону и по сигна­лу воспроизводил написанный ряд, заполняя пустые клетки сосед­ней таблицы, или быстро называл подряд данные числа. Ему не стоило никакого труда заполнять пустые клетки нарисованной таб­лицы цифрами, которые указывали ему вразбивку, или называть предъявленный ряд цифр в обратном порядке. Он легко мог на­звать цифры, входящие в ту или другую вертикаль, «прочитывать» их по диагонали, или, наконец, составлять из единичных цифр одно многозначное число.

. Для запечатления таблицы в 20 цифр ему было достаточно 35— ' 40 секунд, в течение которых он несколько раз всматривался в таб­лицу; таблица в 50 цифр занимала у него несколько больше вре­мени, но он легко запечатлевал ее за 2,5—3 минуты, в течение ко­торых он несколько раз фиксировал таблицу взором, а затем — с закрытыми глазами — проверял себя...

Как же протекал у Ш. процесс «запечатления» и последующего «считывания» предложенной таблицы?

Мы не имели другого способа ответить на этот вопрос, кроме прямого опроса нашего испытуемого.

С первого взгляда результаты, которые получились при опросе Ш., казались очень простыми.

Ш. заявлял, что он продолжает видеть запечатлеваемую таб­лицу, написанную на доске или на листке бумаги, и он должен

лишь «считывать» ее, перечисляя последовательно входящие в ее состав цифры или буквы, поэтому для него в целом остается без-, различным, «считывает» ли он таблицу с начала или с конца, пе­речисляет элементы"вертикали или диагонали, или читает цифры, расположенные по «рамке» таблицы. Превращение отдельных цифр в одно многозначное число оказывается для него не труднее, чем это было бы для каждого из нас, если бы ему предложили проделать эту операцию с цифрами таблицы, которую можно было длительно разглядывать.

«Запечатленные» цифры Ш. продолжал видеть на той же чер­ной доске, как они были показаны, или же на листе белой бумаги; цифры сохраняли ту же' конфигурацию, которой они были написа­ны, и, если одна из цифр была написана нечетко, Ш. мог неверно «считать» ее, например, принять 3 за 8 или 4 за 9. Однако уже при этом счете обращают на себя внимание некоторые особенно­сти, показывающие, что процесс запоминания носит вовсе не такой простой характер.

СИНЕСТЕЗИИ

Все началось с маленького и, казалось бы, несущественного наблюдения.

Ш. неоднократно замечал, что, если исследующий произносит какие-нибудь слова, например, говорит «да» или «нет», подтверж­дая правильность воспроизводимого материала или указывая на ошибки, — на таблице появляется лятно, расплывающееся и засло­няющее цифры; и он оказывается принужден внутренне «менять» таблицу. То же самое бывает, когда в аудитории возникает шум. Этот шум сразу превращается в «клубы пара» или «брызги», и «считать» таблицу становится труднее.

Эти данные заставляют думать, что процесс удержания мате­риала не исчерпывается простым сохранением непосредственных зрительных следов и что в него вмешиваются дополнительные эле­менты, говорящие о высоком развитии у Ш. синестезии.

Если верить воспоминаниям Ш. о его раннем детстве, — а к ним нам еще придется возвращаться особо, — такие синестезии можно было проследить у него еще в очень раннем возрасте.

«Когда — около 2-х или 3-х лет, — говорил Ш., — меня начали учить словам молитвы на древнееврейском языке, я не понимал их, и эти слова откладывались у меня в виде клубов пара и брызг... Еще и теперь я вижу, когда мне говорят «акие-нибудь звуки...»

Явление синестезии возникало у Ш. каждый раз, когда ему давались какие-либо тоны. Такие же (синестезические), но еще бо­лее сложные явления возникали у него при восприятии голоса, а затем и звуков речи.

Вот протокол опытов, проведенных над Ш. в лаборатории фи* зиологии слуха Института неврологии Академии медицинских наук.

Ему дается тон высотой в 30 Гц с силой звука в 100 дб. Он заявляет, что сначала он видел полосу шириной в 12—15 см цвета старого серебра; постепенно полоса сужается и как бы удаляется от него, а затем превращается в какой-то предмет, блестящий как сталь. Постепенно тон принимает характер вечернего света, звук продолжает рябить серебряным блеском...

Ему дается тон в 250 Гц и 64 дб. Ш. видит бархатный шнурок, ворсинки которого торчат во все стороны. Шнурок окрашен в нежно-приятно розово-оран­жевый цвет...

Ему дается тон в 2000 Гц и 113 дб. Ш. говорит: «Что-то вроде фейерверка, окрашенного в розово-красный цвет.., полоска шершавая, неприятная.., неприят­ный вкус, вроде пряного рассола!.. Можно поранить руку...»

Опыты повторялись в течение нескольких дней, и одни и те же раздражи­тели неизменно вызывали одинаковые переживания.

Значит, Ш. действительно относился к той замечательной груп­пе людей, в которую, между прочим, входил и композитор Скрябин и у -которого в особенно яркой форме сохранилась комплексная «синестезическая» чувствительность: каждый звук непосредственно рождал переживания света и цвета и, как мы еще увидим ниже, — вкуса и прикосновения...

Синестезические переживания Ш. проявлялись и тогда, когда он вслушивался в чей-нибудь голос.

«Какой у вас желтый и рассыпчатый голос», — сказал он как-то раз бесе­довавшему с ним Л. С. Выготскому. «А вот есть люди, которые разговаривают как-то многоголосо, которые отдают целой композицией, букетом.., — говорил он позднее, — такой голос был у покойного С. М. Эйзенштейна, как будто какое-то пламя с жилками надвигалось на меня...»

«От цветного слуха я не могу избсшиться и по сей день... Вначале встает цвет голоса, а потом он удаляется — ведь он мешает... Вот как-то сказал сло­во — я его вижу, а если вдруг посторонний голос — появляются пятна, вкрады­ваются слоги, и я уже не могу разобрать...»

«Линия», «пятна» и «брызги» вызывались не только тоном, шу­мом и голосом. Каждый звук речи сразу же вызывал у Ш. яркий зрительный образ, каждый звук имел свою зрительную форму, свой цвет, свои отличия на вкус...

Аналогично лереживал Ш. цифры.

«Для меня 2, 4, 6, 5 — не просто цифры. Они имеют форму. 1 — это острое число, независимо от его графического изображения, это что-то законченное, твердое... 5 — полная законченность в виде конуса, башни, фундаментальное, б — это первая за «5», беловатая. 8 — невинное, голубовато-молочное, похожее на известь» и т. д.

Значит, у Ш. не было той четкой грани, которая у каждого из нас отделяет зрение от слуха, слух — от осязания или вкуса... Синестезии возникли очень рано и сохранялись у него до самого последнего времени; они, как мы увидим ниже, накладывали свой отпечаток на его'восприятие, понимание, мышление, они входили существенным компонентом в его память.

¹ Запоминание «ло линиям» и «по брызгам» вступало в силу в тех случаях, когда Ш. предъявлялись отдельные звуки, бессмыс-

ленные слоги и незнакомые слова. В этих случаях Ш. указывал, что звуки, голоса или слова вызывали у него какие-то зрительные впечатления — «клубы дыма», «брызги», «плавные или изломанные линии»; иногда они вызывали ощущение вкуса на языке, иногда ощущение чего-то мягкого или колючего, гладкого или шершавого.

Эти синестезические компоненты каждою зрительного и особен­но слухового раздражения были в ранний период развития Ш. очень существенной чертой его запоминания, и лишь позднее — с развитием смысловой и образной памяти — отступали на задний план, продолжая, однако, сохраняться в любом запоминании.

Значение этих синестезий для процесса запоминания объектив­но состояло в том, что синестезические компоненты создавали как бы фон каждого запоминания, неся дополнительно «избыточную» информацию и обеспечивая точность запоминания: «если почему-либо (это мы еще увидим ниже) Ш. вослроизйодил слово неточ­но— дополнительные синестезические ощущения, не совпадавшие с исходным словом, давали ему почувствовать, что в его воспроиз­ведении «что-то не так» и заставляли его исправлять допущенную неточность.

...«Я обычно чувствую и вкус, и вес слова — и мне уже делать нечего — оно само вспоминается.., а описать трудно. Я чувствую в руке — скользнет что-то маслянистое — из массы мельчайших точек, но очень легковесных — это легкое щекотание в левой руке, — и мне уже больше ничего не нужно...» (Опыт 22/V, 1939 г.).

Синестезические ощущения, выступавшие открыто лри запоми­нании голоса, отдельных звуков или звуковых комплексов, теряли свое ведущее значение и оттеснялись на второй план при запоми­нании слов...

Дата добавления: 2014-12-17