Вступление 4 страница

Особой заслугой Державина следует признать художественное ис­следование им диалектики бытия макро- и микрокосма. Отсюда из­любленный поэтический прием поэта – противопоставление. Ему по­рой удается выявить диалектическую связь противоречий в их единст­ве. В оде «Бог» (1780–1784) он создает потрясающе грандиозную антитезу:

Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю,

Я царь – я раб – я червь – я бог!

Обновлению поэзии способствовал «забавный русский слог» Дер­жавина. Соединяя слова «высокие» и «низкие» не только в пределах од­ного произведения, но и ставя их часто рядом, – что было строго за­прещено теорией «трех стилей», – Державин добивался большой вы­разительности. Он освобождал отечественную поэзию от сковывающих пут этой теории, которая уже изжила себя, и открывал дорогу развитию реалистического языка.

Поэт противопоставлял «бесполезным» вельможам одаренный рус­ский народ (чему не помешала достаточная консервативность полити­ческих взглядов). Большой интерес Державина к народу направлял его к настойчивым поискам национального характера и национальных форм в литературе. Отсюда закономерно было обращение к фольклору,

к героям из народа. В стихотворении «Заздравный орел» первый тост поэт посвящает русским солдатам («О! Исполать, ребяты! Вам, русские солдаты! Что вы неустрашимы, никем непобедимы...») и лишь после этого называет «бессмертных героев» – Румянцева и Суворова. Дер­жавин любуется русскими девушками, пляшущими «в лугу весной быч­ка», «как, склонясь главами, ходят, башмачками в лад стучат, тихо руки, взор поводят и плечами говорят».

Расширяя объект поэзии (от пивной кружки до космических явле­ний), воспроизводя мир многоцветный (в некоторых стихах поэта мы сталкиваемся с настоящим пиршеством красок, например, в стихотворе­нии «Павлин») и мир многозвучный (поэт слышал и грохот пушек, и журчание струй жемчужных, и шелест сухих листьев), Державин про­кладывал новые пути ее развития. Место поэта в отечественной литера­туре точно определил Белинский: «С Державина начинается новый пе­риод русской поэзии, и как Ломоносов был первым ее именем, так Дер­жавин был вторым. В лице Державина поэзия русская сделала великий шаг вперед».

Первым, кто вникнул в существо социальных противоречий, угадал дух самой истории, прежде всего народных движений, отказался от при­вычных рационалистических схем и перешел к созданию концепции ре­волюционно развивающейся действительности, был А.Н. Радищев (1749–1802). Он мобилизовал все достижения отечественной литера­туры для грандиозной и истинно новаторской задачи – борьбы против самодержавия и крепостного права. Впервые оценку самодержавия Александр Николаевич Радищев дал в 1773 году в примечании к пере­воду «Размышлений о греческой истории или о причинах благоденствия и несчастий греков» Мабли: «Самодержавство есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние». Резко отрицательно оценивает пи­сатель царскую власть в «Письме к другу, жительствующему в Тоболь­ске, по долгу звания своего» (1782). Радищев высказал свое твердое убеждение в том, что никогда царь добровольно не уступит «что-либо из своея власти, седяй на престоле». Каким же путем освободиться от самодержавия? На этот вопрос дается ответ в оде «Вольность» (1783–1786) – оде, воспевающей народную революцию, произведе­нии новаторском и по содержанию, и по форме. В ней Радищев завер­шает трансформацию жанра, начатую еще Ломоносовым в последних его одах и продолженную Державиным. Радищев, используя свойст­венные оде ораторскую интонацию, публицистичность, повышенную экспрессивность, превратил ее в поэтический призыв к революции. Уже

сам «приступ» (зачин) в ней был необычен: поэт обращался не к царям или полководцам, не к вельможам или очередным царским фаворитам, а к «дару бесценному» – вольности:

О! Дар небес благословенный,

Источник всех великих дел,

О вольность, вольность, дар бесценный,

Позволь, чтоб раб тебя воспел.

Ода в краткой редакции была включена в книгу «Путешествие из Петербурга в Москву». Агитационное воздействие ее в составе «Путе­шествия...» выигрывало в силе оттого, что она была поставлена между главами «Медное» и «Городня», в которых особо ярко изображены кар­тины крепостного рабства, бесправия народа.

Широкий охват жизни русского общества последних десятилетий XVIII века в «Путешествии из Петербурга в Москву» не имел себе равного ни у кого из писателей, предшественников и современников Ра­дищева. Но не только глубокое и всестороннее изображение российской действительности в «Путешествии...» (его с полным основанием мож­но назвать «энциклопедией русской жизни») выделяет эту книгу из со­временной Радищеву литературы. Отличают ее и впервые осуществлен­ные в ней анализ и оценка важнейших государственных институтов со стороны политической, экономической, юридической и моральной. Со­циальный анализ действительности становится в «Путешествии...» од­ним из основных структурообразующих компонентов. Выводы из этого анализа лежат в основе приговора самодержавию, крепостному праву и всему тому, что приносит общественный вред, унижает человеческую личность. Однако книга не превратилась в бесстрастный научный трак­тат. В ней воедино слились мысль и экспрессия автора. Поэтому она бы­ла воспринята как «сатирическое воззвание к возмущению» (Пушкин).

Главный враг Радищева и русского народа в «Путешествии...» – «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй!» – это самодержав­но-крепостнический строй. Разоблачению преступной антинародной сущности самодержавия и крепостного права посвящено большинство глав «Путешествия...». Этой задаче подчинена композиция всего про­изведения; этой же цели служит разительная антитеза образов крестьян и помещиков. Уже с первых глав путешественник (и читатель) сталкива­ется с примерами служебной недобросовестности, чиновничьего произ­вола и бессердечия.

Радищеву было ясно, что это зло – явление производное и его не искоренить само по себе. Нужно было ликвидировать сам корень зла.

И автор показывает читателю один из отвратительных ликов объявлен­ного в эпиграфе «чудища» – российское самодержавие (сон путешест­венника). Радищев набрасывает «типический» портрет просвещенного монарха, как он представлялся многим русским просветителям. Но за внешними атрибутами «славы, могущества, мудрости» открывается устрашающая картина: «Одежды мои, столь блестящие, казалися зама­раны кровию и омочены слезами. На перстах моих виделися мне остат­ки мозга человеческого; ноги мои стояли в тине». Еще более отврати­тельными оказываются приближенные монарха: «Вся внутренность их казалась черною и сгораемою тусклым огнем ненасытности. Они мета­ли на меня и друг на друга искаженные взоры, в коих господствовали хищность, зависть, коварство и ненависть». Вместо того чтобы быть «милосердным», монарх «прослыл обманщиком, ханжою и пагубным комедиантом».

Вывод из этой главы очевиден: единовластие, в какую бы форму оно ни было обличено (даже в виде так называемой «просвещенной монар­хии»), не может себя оправдать: оно уже по своей сущности антинарод­но. Окончательный приговор самодержавию Радищев произносит в гла­ве «Тверь», органично вписав в нее и весь контекст «Путешествия...» оду «Вольность».

Путешественник понимает, что одно «сочувствие» крепостным не­вольникам будет «бесплодным». Радищев вместе с ним приходит к вы­воду, революционный смысл которого не вызывает сомнения, – свобо­ды «ожидать должно» «от самой тяжести порабощения». В главе «Го-родня» показана несостоятельность расчета русских просветителей на улучшение доли крепостных у «гуманного», «доброго» помещика. В гла­ве «Едрово» отвергается мысль о том, что «крестьянин в законе мертв» пребудет постоянно. «Нет, нет, он жив будет, если того восхочет!» – убежденно восклицает Радищев. Итак, главная тема «Путешествия из Петербурга в Москву» – разоблачение самодержавно-крепостничес­кого гнета в России. Главная проблема – поиск тех средств, какими бу­дет ликвидирован этот гнет (т. е. проблема народной революции). А главным героем в «Путешествии...» избран русский народ, крепостной крестьянин в первую очередь.

Радищев глубже всех писателей XVIII века постиг качества русско­го национального характера, искал и находил ответы на многие социаль­ные вопросы в народном творчестве, в народной мудрости.

Свободное объединение Радищевым различных лексических пла­стов в пределах одного произведения (просторечие, славянизмы, сентиментальная фразеология) – свидетельство отхода писателя от

стилистических канонов классицизма. Однако в ряде художественных принципов Радищев еще не вышел за пределы своего времени. По его собственному признанию, у него вместо точных портретов только «силуеты». Характеры (если не считать образа путешественника, трактов­ка которого в научной литературе различна) не получают развития, их художественная жизнь исчерпывается одним эпизодом.

Все же в создании портретов ряда персонажей Радищеву удается до­стичь выразительной конкретизации. Так, в главе «Новгород» дана ко­лоритная зарисовка купеческой семьи, где описание внешних примет ор­ганично сливается с внутренней сущностью характеров: «Карп Дементьич – седая борода, в восемь вершков от нижней губы. Нос кляпом, глаза ввалились, брови, как смоль, кланяется об руку, бороду гладит, всех величает: благодетель мой...» и т. д.

В области поэзии Радищев тоже выступил как новатор, испытывая новые размеры, используя безрифменный стих в «народном» духе. Его перу принадлежат глубоко лирическое стихотворение «Журавли», не­сколько поэм (посвященная эпизоду из отечественной истории поэма «Песни, петые на состязаниях в честь древним славянским божест­вам», «Песня историческая», обличающая тиранию; шутливая поэма «Бова»).

Перед собой как писателем и поэтом Радищев поставил сложное, не­обходимое задание:

Дорогу проложить, где не бывало следу,

Для борзых смельчаков и в прозе и в стихах...

И это задание он выполнил. Итогом изучения Радищевым характера русской нации стали его следующие пророческие слова:

О, народ, народ преславный!

Твои поздние потомки

Превзойдут тебя во славе

Своим мужеством изящным,

Мужеством богоподобным,

Удивленье всей вселенной,

Все преграды, все оплоты

Сокрушат рукою сильной,

Победят... природу даже,

И пред их могучим взором,

Пред лицом их озаренным

Славою побед огромных

Ниц падут цари и царства.

Если Радищев возглавил сентиментально-реалистическую линию в развитии русской литературы, то Н.М. Карамзин (1766–1826) ока­зался во главе сентиментально-романтической.

Сентиментализм возник на Западе в то время, когда «знаменем предреволюционной буржуазии было освобождение личности от оков феодально-крепостнического государства. Раскрепощение личности и составляет основной пафос просветительской философии и выросшего на ее основе раннего буржуазного реализма и сентиментализма. При ближайшем рассмотрении человек оказывается идеализированным портретом буржуа, но исторически прогрессивная роль лозунга несо­мненна» (Л.И. Кулакова).

Эти исторические предпосылки диктуют появление определенных принципов в эстетике сентиментализма. Если для классицистов главной задачей искусства было прославление государства, то в центре внимания сентименталистов находится человек, притом не человек вообще, а данный, конкретный, приватный человек. Ценность его обусловлена не принадлежностью к высшим классам, а личными достоинствами. Поло­жительными героями большинства сентименталистских произведений являются поэтому представители средних и низших классов, чем обус­ловливался успех таких произведений у читателей из демократической среды.

Культуре разума у классицистов сентиментальные писатели проти­вопоставляют культ чувства. Внутренний мир человека, его психоло­гия, оттенки всевозможных настроений – доминирующая тема боль­шинства произведений; новое содержание влечет за собой соответст­венно и появление новых форм: ведущими становятся жанры семейного психологического романа, дневника, исповеди, путевых записок, то есть прозаические жанры. Слог становится «чувствительным», напевным, подчеркнуто эмоциональным. Образцы сентиментальных произведе­ний на Западе – романы С. Ричардсона («Кларисса Гарлоу», «Па­мела, или Вознагражденная добродетель»), «Сентиментальное путе­шествие» Л. Стерна, «Новая Элоиза» Ж. Руссо, «Страдания юного Вертера» И. Гете и т д. – нашли своего читателя в России.

Возникновение русского сентиментализма объясняется в значи­тельной степени тем, что в общественной жизни начинают играть не­маловажную роль люди «третьего чина». Их настроения находят вы­ражение в произведениях Ф.А. Эмина («Письма Эрнеста и Доравры»), В. Лукина («Мот, любовью исправленный»), М. Веревкина («Так и должно», «Торжество дружбы»), а изображение «изгибов

сердца» – в стихотворениях М.М. Хераскова, М.Н. Муравьева, на­писанных «во знак чувствительной души».

Зарождающийся сентиментализм был поддержан также жанром «слезной» драмы и комической оперы, во многом ориентирующихся на вкусы демократического зрителя. О широком распространении сенти­ментального «стиля» и сентиментального «мировоззрения» свидетель­ствуют также те значительные изменения, которые совершаются в ме­муарной литературе последних десятилетий XVIII века. В них все за­метнее начинает выступать на первый план личность автора.

Плодотворная литературная деятельность Карамзина началась сра­зу после возвращения его из заграничного путешествия изданием «Мос­ковского журнала» в 1791–1792 годах. Опубликованные в нем «Пись­ма русского путешественника» были литературной обработкой дневни­ковых записей, которые вел писатель во время своих странствий (а не подлинными письмами к друзьям, посылаемыми из-за границы).

Николай Михайлович Карамзин избирает жанр дружеских посла­ний. Это была та свободная форма, которая позволяла говорить обо всем, что встречалось на пути писателя, и давала возможность в полной мере раскрыть личность автора. В центре его огромного мира, который раскрывается на страницах писем, сам автор – молодой, образованный, чувствительный человек, добропорядочный член русского дворянского общества, которое он достойно представляет за границей. Большое место в произведении занимают внутренний мир героя, его чувства и переживания. Писатель, завершая книгу, называет ее «зеркалом ду­ши» своей. «Оно через 20 лет, – пишет он, – будет для меня еще приятно – пусть для меня одного! Загляну и увижу, каков я был, как думал и мечтал: а что человеку... занимательнее самого себя?»

Несмотря на заявления о всеобщем довольстве и благополучии, он не может умолчать о резких социальных контрастах, которые существуют на Западе. Во Франции на каждом шагу обнаруживается «оскорбитель­ное смешение богатства с нищетой», «роскоши и самой отвратительной нечистоты». В Берлине благоухающая фешенебельная типовая улица сменяется вонючими окраинами. Даже в Англии, где бедность скрыва­ется, так как в глазах самодовольных буржуа она – преступление, нет-нет да и обнаружатся ее следы: «Надобно знать, что все лондонские до­ма строятся с подземельною частию, в которой бывает обыкновенная кухня, погреб и еще какие-нибудь очень несветлые горницы для слуг, служанок, бедных людей. В Париже нищета взбирается под облака, на чердак; а здесь опускается под землю, можно сказать, что в Париже но­сят бедных на головах, а здесь топчут ногами».

С нескрываемой иронией описывает русский путешественник выборы в английский парламент. За счет двух кандидатов (Фокса и Гуда) «накануне избрания угощались безденежно в двух тавернах те Вестминстерские жители, которые имеют голос». А во время процедуры выборов «мальчик лет тринадцать влез на галерею и кричал над головою кандидатов: „Здравствуй, Фокс! Провались сквозь землю, Гуд!”, а через минуту: „Здравствуй, Гуд! Провались сквозь землю, Фокс!” Никто не унимал шалуна».

Культурная жизнь в Европе – тема, особенно близкая Карамзину, позволяющая ему с достаточной определенностью выразить свои эстетические идеалы. Молодой писатель требует, чтобы в художественных произведениях изображался человек, «каков он есть, отвергая все из­лишние украшения». «Искусству писать», которым в совершенстве вла­дели авторы французских трагедий, писатель-сентименталист противо­поставляет искусство «трогать ваше сердце или потрясать душу».

Изучая достопримечательности Европы, знакомясь с множеством людей, анализируя события и незнакомые для себя явления, путешест­венник всюду остается русским человеком. Образ родины сопутствует автору писем на протяжении всего его странствия, и пишет он о ней с глубоким патриотическим чувством. А в одном из последних писем из Лондона Карамзин дал восторженную оценку русскому языку: «Да бу­дет же честь и слава нашему языку, который в самородном богатстве, своем, почти без всякого чуждого примеса, течет, как гордая, величественная река – шумит, гремит и – вдруг, если надобно, смягчается, -журчит нежным ручейком и сладостно вливается в душу, образуя все меры, какие заключаются только в падении и возвышении человеческо­го голоса!»

«Письма русского путешественника» явились той лабораторией, где совершенствовалось писательское мастерство Карамзина. Наибольших успехов писатель достиг в жанре повести. Даже если сюжет их был свя­зан с событиями из отечественной истории, Карамзин воспроизводил судьбы своих современников. Чаще центральными становились женские образы, причем социальная принадлежность и героинь, и героев была достаточно широкой: «пейзанка» Лиза, боярышня Наталья, светская дама Юлия, посадница Марфа; заурядный дворянин Эраст, боярин Любославский, светский «лев» князь К... Все это прежде всего люди, любящие, страдающие, совершающие благородные поступки или оказы­вающиеся нравственными отступниками. Особую популярность получи­ла повесть «Бедная Лиза», составившая вместе с «Натальей, боярской дочерью» своеобразную дилогию о поисках личного счастья.

Между героями общего оказывается значительно меньше. Ординарный современник Карамзина – дворянин Эраст – значительно проигрывает при сравнении

с сыном опального боярина конца XVII столетия Алексеем, который и опасный для родины час ведет себя как истинный патриот. В отличие от Алексея, совершившего подвиги на войне (вмес­те с Натальей, переодетой отроком), Эраст «вместо того чтобы сра­жаться с неприятелем, играл в карты и проиграл почти все свое имение». Результатом героического поведения на войне Алексея явилось осу­ществление всех его и Натальи желаний: обеление чести его рода, про­щение отцом Натальи ее бегства и замужества. Результаты же «сраже­ний» Эраста за карточным столом были плачевны: «Ему оставался один способ поправить свои обстоятельства – жениться на пожилой богатой вдове...»

Но если сопоставление Эраста с Алексеем Любославским в мораль­ном (а отчасти и социальном) плане оказалось в пользу героя «Натальи, боярской дочери», то в плане чисто художественного воплощения образ Эраста значительно глубже и интереснее. Здесь Карамзин сделал по­пытку воспроизвести характер по «естественным законам».

Большим успехом у читателей – современников Карамзина его по­весть «Бедная Лиза» была обязана прежде всего своей гуманистической направленности («и крестьянки любить умеют») и необычной для этого жанра трагической развязке. На последнее обстоятельство первым об­ратил внимание еще В.В. Сиповский: «Бедная Лиза» потому и была принята русской публикой с таким восторгом, что в этом произведении Карамзин первый у нас высказал то «новое слово», которое немцам ска­зал Гете в своем «Вертере». Таким «новым словом» было в повести са­моубийство героини. Русская публика, привыкшая в старых романах к утешительным развязкам в виде свадеб, поверившая, что добродетель всегда награждается, а порок наказывается, впервые в этой повести встретилась с горькой правдой жизни».

В повести «Наталья, боярская дочь» Карамзин напоминает читате­лю те времена, «когда русские были русскими, когда они в собственное свое платье наряжались, ходили своею походкою, жили по своему обы­чаю, говорили своим языком и по своему сердцу, то есть говорили, как думали...». А показ государственной гуманности и справедливости в недавнем прошлом России, где и царь, и его приближенный прежде все­го заботились о «благе общественном», мог восприниматься укором правлению Екатерины II и окружавшим ее фаворитам.

Следующий этап в развитии творчества Карамзина связан с созда­нием предромантических повестей. Это было отражением душевного

кризиса, который был вызван известием о переходе якобинцев для за­щиты революционных завоеваний во Франции к методу террора. О сво­ем состоянии Карамзин поведал в августовском письме 1793 года свое­му другу И.И. Дмитриеву: «Ужасные происшествия Европы волнуют всю душу мою... Мысль о разрушаемых городах и погибели людей вез­де теснит мое сердце». Несколько позже он снова выскажет свое разо­чарование в «веке просвещения» (в альманахе «Аглая», 1795): «Век просвещения! Я не узнаю тебя – в крови и пламени не узнаю тебя – среди убийств и разрушения не узнаю тебя!» И хотя все еще сохранена вера в «доброе мнение» о человечестве, в то, что «просвещение всегда благотворно», в союзники к разуму уже призывается «провидение».

В «Острове Борнгольме» и «Сиерре-Морене» предромантическое восприятие действительности оказалось определяющим. Обе повести Н.М. Карамзина являются как бы художественной иллюстрацией к взглядам автора на человеческие страсти («Страсти в своих границах благодетельны, вне границ – пагубны»),

«Остров Бернгольм» в исследовательской литературе вполне зако­номерно сопоставляется с такими явлениями в европейских литературах, как «романы ужасов» (так называемая готическая литература). Сюжет­ную основу этой повести составляет мотив инцеста. Характерно, что трагические результаты неразумной любовной страсти между людьми, связанными друг с другом родством, соотносятся с общественными по­трясениями – результатом тоже неразумных страстей, но уже полити­ческого характера. На вопросы: «Царствует ли любовь на земном ша­ре? Курится ли фимиам на алтарях добродетели? Благоденствуют ли на­роды в странах, тобою виденных?» – автор отвечал: «Свет наук рас­пространяется более и более, но еще струится на земле кровь человече­ская – льются слезы несчастных – хвалят имя добродетели и спорят о существе ее».

Карамзиным были написаны еще повесть из светской жизни «Юлия» и в начале XIX века историческая повесть «Марфа Посадни­ца, или Покорение Новгорода» (1803). Историзм этой повести так же условен, как и «Натальи, боярской дочери». Но если там история была только фоном, на котором развертывался любовный сюжет, то здесь она стала средством решения общественно-политических вопросов совре­менности. «Марфа Посадница» была написана в то время, когда в про­грессивных общественных кругах появилась надежда, что российское самодержавие будет ограничено принятием конституции. «Монарх или республика?» – вот основной вопрос, который волнует героев повести. Он был решен автором в конечном итоге в пользу монархии, и это

органически вытекало из его социально-политических взглядов. Однако в «Марфе Посаднице» сочувственно изображены и представители рес­публиканской партии; слышится в ней и «искренняя печаль» автора о падении независимости и вольности Новгорода.

Поэзия Карамзина развивалась также в сентиментально-романтиче­ском направлении. Он во многом подготовлял романтическое видение мира и жанровые новообразования. Элегический тон многих его стихо­творений, поэтизация страдания предвосхищают пафос поэзии Жуков­ского. Многие поэты-романтики согласились бы подписаться под его признанием в письме к И.И. Дмитриеву: «Поэт имеет две жизни, два мира; если ему скучно и неприятно в существенном, он уходит в страну воображения и живет там по своему вкусу и сердцу». Нужно уйти в мир вымыслов и фантазии, ведь в этом и состоит задача искусства («К бед­ному поэту», 1796):

Кто может вымышлять приятно,

Стихами, прозой – в добрый час!

Лишь только б было вероятно.

Что есть поэт: искусный лжец:

Ему и слава и венец.

Карамзин одним из первых в русской литературе обратился к жанру баллады. Наибольший интерес представляет карамзинская «Раиса» (с подзаголовком «Древняя баллада»), опубликованная в «Московском журнале» в 1791 году. Трагическая ситуация в «Раисе» во многом сов­падает с сюжетом «Бедной Лизы». Однако если в повести Карамзина лишь встречаются «романтические вкрапления» (описание Симонова монастыря; гром, буря, дождь «из черных облаков», последовавшие за потерей «Лизиной невинности»), то балладу отличает общая романти­ческая тональность: «бурному» чувству героини, которую коварно поки­нул «жестокий» Кронид, полностью соответствует и «бурный» пейзаж:

Во тьме ночной явилась буря;

Сверкал на небе грозный луч;

Гремели громы в черных тучах,

И сильный дождь в лесу шумел.

Развитие русской литературы XVIII века (в отличие от древнерусской письменности) протекало в русле определенных литературных на­правлений. В течение XVIII столетия наиболее полно выявили себя классицизм и сентиментализм. Эти направления-антиподы не только противостояли друг другу, как бы поделив между собой разные сторо-

ны людской деятельности, «разум» и «чувство» человека. Они в конечном итоге дали возможность полнее раскрыться основному объекту художественного исследования – человеческой натуре, человеческому характеру.

Конечно, в высоких жанрах классицизма характер подвергался героизации-идеализации и абстрагированию. Героем трагедии и оды был че­ловек, героически отказавшийся от самого себя во имя идеала государ­ства. Но эта идеализация не дает оснований считать, что трагедия или ода были оторваны от действительности, интересов их современников. В трагедиях велся строгий разговор о том, какими должны быть монарх и его приближенные, каковы должны быть взаимные обязанности пра­вителя и подданных. Нередко в одах тоже, хотя и в комплиментарной форме, цари получали поучение, велась прямая защита просвещения, намечалась обширная программа общественного благоустройства и раз­вития (прежде всего в одах Ломоносова). К тому же в трагедиях мог встретиться достаточно удачный психологический анализ человеческих чувств (особенно чувства любви), борьбы страстей с разумным нача­лом, чувством долга.

Создавался образ государственного деятеля или человека активной общественной позиции, смирявшего свои страсти. Он, конечно, заслу­живал подражания. Но вот к его эмоциональной сфере писатели-клас­сицисты особого внимания не проявляли, ограничиваясь обычно лишь констатацией психологического состояния. В лучших же произведениях сентиментальной литературы их авторы сумели раскрыть психологию человека как динамический процесс и вместе с Карамзиным с полной убежденностью воскликнуть: «Человек велик духом своим! Божество обитает в его сердце!» Следовательно, человеческая личность независи­мо от ее сословной принадлежности, раскрытие ее духовного мира и пе­реживаний имеют все права стать основным структурообразующим компонентом художественного произведения.

В последней трети XVIII века наряду с зарождением романтическо­го направления резко усилился рост реалистических тенденций. Русская литература стала искать подходы к социальному анализу, объясняя характер как результат воздействия на него среды, внешних обстоятельств. В определенную идейно-эстетическую систему эти тенденции не сложились. Это произойдет позже, в 30-е годы XIX века. К тому же логика развития искусства требовала от литературы: прежде чем реализм станет господствующим направлением, необходимо решить одну из первооче­редных задач – добиться глубокого анализа психологии характера, раскрыть полнее душу человека. Поэтому уровня идейно-эстетической

системы первым достиг романтизм. Но формирование и романтизма, и реализма началось в XVIII веке. И не случайно тип художника-реалиста, о котором можно сказать: «Он «деятель» – человек, вместе с другими людьми делающий жизнь, строящий не один свой замкнутый в себе мир, но мир общечеловеческий», – К. Федин ведет от Радищева.

Творчество ряда писателей конца века (Фонвизина, Радищева, [Державина, Карамзина) органически влилось в развитие живого лите­ратурного процесса начала следующего столетия. С Фонвизиным связано становление в русской драматургии жанра общественной комедии: от «Недоросля» прямая дорога к «Горю от ума» Грибоедова и «Ревизору» Гоголя. Фонвизин не потребовал уничтожить сам институт крепост­ного права, но художественная глубина изображения этого социально­го зла придала «Недорослю» антикрепостническое звучание. В образах фонвизинского Стародума, радищевского Путешественника и грибоедовского Чацкого, как утверждает Г.П. Макогоненко, раньше всего «был запечатлен... русский путь вне эгоистического самоутверждения личности».

Отметим также, что в круг литературы начала XIX века уже непо­средственно войдут сочинения Державина. Их первая часть вышла из печати в 1808 году, и вскоре творчество поэта предстало перед читателем с недоступной ранее полнотой.

Особое воздействие на дальнейшее развитие литературы и общественной мысли окажут не прекращавшие свое «потаенное» распростране­ние «Путешествие из Петербурга в Москву», ода «Вольность» и при­бавившееся к ним Собрание сочинений А.Н. Радищева, изданное его сыновьями в 1806–1811 годах. Для молодых «поэтов-радищевцев» (Панина, Борна, Попугаева и др.), как писал Д.С. Бабин, Радищев «был своеобразным университетом, учил бороться за революционно-де­мократические идеалы». Велика была роль наследия писателя-революционера в формировании взглядов декабристов.

В XVIII веке намечаются некоторые пути решения таких существенных проблем развития литературы, как вопросы народности и историзма. В последних десятилетиях XVIII века в связи с окончанием монополии античной литературы как единственного образца для под­ражания и признанием за искусством «гиперборейцев» (северных на­родов) большой ценности наблюдается повышение интереса к фольк­лору (у Н. Львова, А. Радищева, Г. Державина, Н. Карамзина и др.). Отношение к нему, правда, остается еще противоречивым. Но характерно, что в народной песне Державин увидел «не только живое изображение дикой природы, точное означение времени, трогательные

Дата добавления: 2014-11-29