Творчество Л.Н. Толстого 1 страница

(1828-1910)

С именем Льва Николаевича Толстого связано представление о но­вом способе отображения действительности, о новом художественном методе, заявившем о себе к середине XIX столетия – методе психоло­гического реализма.

Две доминирующие в художественном методе Толстого, им самим поименованные категории: «генерализация» (общая, вневременная правда, диктуемая нравственным законом) и «мелочность» (правда от­дельного мгновения жизни, в данный момент переживаемого челове­ком) – вступают в сложные соотношения, стремясь к единству в ху­дожественной целостности. У Толстого возникает совершенно новое определение характера как точки взаимодействия «генерализации» и «мелочности»: «...дело искусства отыскивать фокусы и выставлять их в очевидность. Фокусы эти, по старому разделению, – характеры лю­дей, но фокусы эти могут быть характеры народов, природы» (Днев­ник. 25 июня/7 июля 1857 г.).

Устремленность писателя к анализу, целью которого было, в конеч­ном счете, творческое «восстановление нарушенного... единения между существами», обусловливалась во многом обстоятельствами его биогра­фии: изначально – ранним сиротством, необходимостью самому ре­шать нелегкие, побуждающие к размышлениям вопросы. Уважение к личности, к личному достоинству всегда поддерживалось в Толстом чув­ством родовой, национальной памяти, сословной гордости. Ему было немаловажно, что в семье Толстых пересеклись ветви двух заслуженных дворянских родов: со стороны матери – князей Волконских, ведущих

род еще «от Рюрика»; со стороны отца – графов Толстых, получивших титул во времена Петра Великого. В героях Толстого, рассыпанных по разным произведениям, узнаваемы черты всех поколений его семьи: де­душек, бабушек, отца, матери, братьев, сестры.

В некоторых чертах и обстоятельствах, определивших судьбу Ма­рьи Николаевны (строгий и властный отец, позднее замужество, ду­ховность – выше, чем у мужа), угадывается определенное сходство с матерью Николеньки («maman») из «Детства» и княжной Марьей Волконской из «Войны и мира». Лев Николаевич лишился матери, ког­да ему не было и двух лет, и, не зная ее (в доме не сохранилось ни од­ного портрета), очень дорожил своим идеальным представлением о ней. В возрасте восьмидесяти лет Толстой записал в Дневнике: «Не могу без слез говорить о моей матери». Отец писателя умер, когда мальчику еще не исполнилось и девяти.

С этого времени начинается жизнь Толстого под опекой родных, из которых особенно близкой стала тетушка Т.А. Ергольская. Толстой жи­вет то в Москве, то в Ясной Поляне, получает начальное домашнее об­разование. Его братья обучаются в Казанском университете, куда, по семейной традиции, должен поступать и юноша Толстой. С 1844 года он зачислен на факультет восточных языков, в следующем году переведен на юридический.

Лето 1845 года стало эпохой в жизни молодого Толстого. Это время особенного увлечений философией – философией не книжной, но сво­ей, изобретенной «для собственного употребления». Стремление во всем находить полноту правды, все соизмеряя с нравственной философией, где все явления оцениваются по отношению к главной цели жизни, уси­ливается в Толстом под влиянием идей Ж.-Ж. Руссо, в особенности, его книги «Исповедь», поразившей его «презрением к людской лжи и лю­бовью к правде».

С такими убеждениями будущий писатель не может принять университетскую науку: его живой интерес к истории развития человечества встречается с оторванным от жизни обучением, господствующим в уни­верситете. В 1847 году Лев Николаевич оставил университет; получив по разделу наследства Ясную Поляну, он полностью переключился на хозяйственную деятельность.

В Толстом совершалась колоссальная внутренняя работа, которая на первый взгляд противоречила его поступкам. Внешнее поведение Толстого выглядит беспорядочным: начинаются и прерываются сдавае­мые экстерном экзамены в Петербургском университете, их сменяет вскоре также отклоненный проект вступления в военную службу; затем

появляется стремление к школьной педагогической деятельности. Увле­кают Толстого и светские формы жизни, словно побуждая его идти про­торенной колеей. Так впервые перед Толстым встает проблема постоян­ного несоответствия внешнего и внутреннего, видимого и происходяще­го в самой глубине души. Он – живой пример ложности убеждения, что о человеке можно однозначно судить по его поступкам. Открывая для себя эту закономерность, Толстой одновременно открывал и целую область творчества, предмет психологического анализа. Его лучшие, любимые герои тем и замечательны, что, всегда стремясь к гармонии внешнего и внутреннего, вовлекают читателя в процесс мучительного поиска, предполагающего неизбежные ошибки, отклонения от истины, проявления слабостей, а подчас и пороков. В ряд героев, тяжело пере­живающих разлад физического и духовного, входят не только Нехлю­дов из ранних «Записок маркера» или «Юности», но и Пьер Безухов («Война и мир»), Федор Протасов («Живой труп»), Дмитрий Нехлю­дов из позднего романа «Воскресение». «Перенесение мыслью» в героя возможно лишь при условии полного знания в нем хорошего и дурного и на этой основе сближения с ним, узнавания его черт в самом себе. В дневниковой записи от 19 октября 1852 года особенно выделена мысль: «Чтобы читатели сочувствовали герою, нужно, чтобы они узна­вали в нем столько же свои слабости, сколько и добродетели, доброде­тели – возможные, слабости – необходимые...»

Летом 1849 года Толстой открывает в Ясной Поляне школу для кре­стьянских детей. Это еще одно свидетельство того, что внутренняя ра­бота в нем отмечена поиском высшей жизненной цели, стремлением к моральному совершенствованию. В Дневнике, начатом в 1847 году, множество записей, указывающих на то, что Толстой действительно «беспрестанно щупает пульс своим отношениям с людьми и собствен­ным ощущениям», по выражению И.С. Тургенева.

Дневник получает значение нравственного самоотчета, которым мо­лодой Толстой занимается изо дня в день. На этой основе возникает за­мысел рассказа «История вчерашнего дня» (1851) – первого литера­турного опыта Толстого, оставшегося неоконченным, но ставшего твор­ческим результатом периода экспериментирования и самонаблюдения. Здесь уже явственно обнаруживается преемственность по отношению не только к Руссо, но и к другому «любимому писателю» этих лет – А. Стерну.

В том же году происходят два важных события во внешней и внут­ренней жизни Толстого: вслед за братом Николаем он едет на Кавказ, где вскоре поступает на военную службу; начинается активная работа

над повестью «Детство», которая задумывалась как первая часть боль­шого произведения «Четыре эпохи развития».

Замысел тетралогии «Детство», «Отрочество», «Юность», «Моло­дость» мотивировался «генерализующей» нравственной посылкой, ко­торая позднее прозвучала в одной из педагогических статей: «Во всех веках и у всех людей ребенок представляется образцом невинности, без­грешности, добра, правды и красоты», вместе с тем эта посылка долж­на была пройти «самоиспытание» действительностью во всей ее «мелоч­ной» текучести, включая и социальные обстоятельства, и бытовые и нравственные факторы, с которыми в процессе становления неизбежно встречается всякий человек.

Толстой избрал форму автобиографии, но при этом неизменно под­черкивал, что эта форма условна и сильно «стесняет» его. Посылая Н.А. Некрасову для публикации в «Современнике» первую часть свое­го сочинения, Толстой отметил, что она составляет начало большого ро­мана. Каждая «эпоха развития» получала свое художественное содер­жание: «В детстве – теплота и верность чувства; в отрочестве – скеп­тицизм, сладострастие, самоуверенность, неопытность и «начало тще­славия», гордость; в юности – красота чувств, развитие тщеславия и неуверенность в самом себе; в молодости – эклектизм в чувствах, мес­то гордости и тщеславия занимает самолюбие, узнание своей цены и на­значения, многосторонность, откровенность». Можно понять недоволь­ство Толстого в связи с вмешательством Некрасова, переименовавшего «Детство» в «Историю моего детства» и тем самым сузившего замысел до мемуарного: «Кому какое дело до истории моего детства?..». Одна­ко именно Некрасов точно определил характеризующее талант Толсто­го особенное двуединство: «...у Вас есть психологическая зоркость, есть поэзия в таланте...»

Символически звучит название главы, завершающей произведете: «Я проваливаюсь». «Проваливается» вся «господская» философия Николеньки, основанная на принципах человека «comme il faut»; «про­валивается» его тщеславное желание нравиться прежде всего другим и среди них – людям высшего круга. Николенька «проваливает» пере­водной экзамен в университет в то время, как его успешно выдержива­ют сокурсники-разночинцы. Но провал ложных представлений в фина­ле вселяет надежду, что возобладает лучшее, отличающее эпоху юнос­ти. Этой надеждой преисполнен и герой трилогии, создававшейся с 1851 по 1856 год (последняя часть, «Молодость», осталась ненаписан­ной и отчасти воплотилась в рассказе «Утро помещика»).

Одновременно с работой над трилогией Толстой создавал на Кавка­зе военные рассказы, которые образовали отдельный цикл: «Набег», «Рубка леса», «Из кавказских воспоминаний. Разжалованный». Пуб­лицистической остротой особенно примечателен «Набег», имеющий, как и другие рассказы, сходство с очерком. Впервые со всей очевидно­стью здесь обозначился отрицательный взгляд Толстого на войну вооб­ще. Завоевание Россией Кавказа интересует писателя в первую очередь как этическая и психологическая проблема. Если трилогия задумыва­лась как «роман человека умного, чувствительного и заблудившегося», то военные рассказы переносят тот же аспект проблемы на область вой­ны; только теперь «заблуждение» распространяется на всех, кто видит одну лишь блестящую, парадную сторону войны. Тщеславием героизма заражены и поручик Розенкранц – «отчаянный храбрец» (от приро­ды – «самый кроткий и добрый человек»), и юный прапорщик Ала­нии, который нарушает приказ, так как его переполняет желание во что бы то ни стало «броситься на ура», добиться славы.

В 1854 году Толстой попросил перевести его в Крымскую армию в связи с начавшейся русско-турецкой войной и осадой Севастополя. Больше года он находился в центре военных действий: полтора месяца командовал батареей в самом опасном месте обороны – на четвертом бастионе, написал записку в правительство о положении солдат, превращенных в «угнетенных рабов», создал проект журнала «Солдатский вестник», сложил песню про сражение на реке Черной – «Как четвертого числа...».

В 1854-1856 годах создан цикл под общим названием «Севастопольские рассказы», состоящий из трех произведений, соответствую­щих разным периодам обороны Севастополя: «Севастополь в декабре месяце», «Севастополь в мае», «Севастополь в августе 1855 года». Война воспринимается Толстым как часть истории России, и автор сам мыслит себя ее участником. Поэтому во всех трех рассказах преобладающий ракурс изображения – «генерализующий», основанный на обобщении. Завершая первый рассказ, Толстой говорит об «эпопее Севасто­поля, которой героем был народ русский»; эпопея как жанр исключает психологическую «мелочность», «подробности чувства», и автор явст­венно подчеркивает это уже в начале цикла, создавая коллективный об­раз защитников Севастополя, слагая ему гимн.

«Севастополь в декабре месяце». Рассказ является своеобраз­ным «путеводителем» по осажденному городу. Это становится воз­можным благодаря не часто встречающейся в повествовании форл личного местоимения «вы» в определении лица, от которого ведет

рассказ. «Вы» – это и повествователь, и присоединившийся к нему читатель: «Вы подходите к пристани...», «Вы отчалили от берега...», «Напрасно вы будете искать хоть на одном лице следов суетливости, рас­терянности или даже энтузиазма, готовности к смерти, решимости, – ничего этого нет: вы видите будничных людей, спокойно занятых буд­ничным делом...».

Форма «вы» словно объединяет вокруг Севастополя русскую на­цию, создает ощущение единства и единой точки зрения на смысл и исход войны – живой аналог того единства, которое еще мощнее и величественнее заявило о себе в Отечественной войне 1812 года. По­двиг «старого исхудалого солдата», с которым знакомится читатель, должен быть незаметен, так как иначе утратилось бы ощущение эпич­ности, грандиозности происходящего, война превратилась бы в личное дело каждого. Особенность Севастопольской обороны именно в кол­лективности переживания, в общем моральном пафосе: «Вы начинаете понимать защитников Севастополя; вам становится почему-то совест­но за самого себя перед этим человеком. Вам хотелось бы сказать ему слишком много, чтобы выразить ему свое сочувствие и удивление; но вы не находите слов... и... молча склоняетесь перед этим молчаливым величием и твердостью духа, этой стыдливостью перед собственным достоинством».

«Севастополь в мае». 2 сентября 1855 года Н.А. Некрасов писал Толстому: «Это именно то, что нужно теперь русскому обществу: правда – правда, которой со смертью Гоголя так мало осталось в рус­ской литературе». «Правда», поверяющая общепринятые представле­ния и сама поверяемая ими, объявлена писателем главным «героем» второго севастопольского рассказа и, более того, – целью и смыслом творчества.

Поиски «правды» затрагивают центральных лиц рассказа, их борь­бу с собой в преодолении стремлений ложных, отвечающих не «голосу Бога», а зову «толпы». Правда о войне – это правда и о душе челове­ка на войне: именно здесь она способна вырваться из пределов, постав­ленных существенностью, социальными условностями, предрассудками, имеющими сословный характер.

Сначала кажется – ив этой «генерализации» уверен сам Толстой, что офицерство в Севастополе подвержено пороку «аристократизма» в столь сильной степени, что это исключает для него все побуждения, кроме стремлений тщеславия. Глядя на прогуливающихся по бульвару, высокомерно обособившихся адъютанта Калугина, ротмистра Праскухина, подполковника Нефедова, адъютанта князя Галицина, а также

заискивающего в них штабс-капитана Михайлова, повествователь с бо­лью восклицает: «Тщеславие, тщеславие и тщеславие везде – даже на краю гроба и между людьми, готовыми к смерти ради высокого убежде­ния. Тщеславие!»

Как ни постыдны побуждения некоторых офицеров, которые приве­ли их в Севастополь, они отступают перед главным, что впоследствии соединит Анатоля Курагина и Андрея Болконского на перевязочном пункте под Бородином («Война и мир»). Это главное, объединяющее дело – защита отечества – в конечном счете снимает все психологи­ческие, а отчасти и этические различия, потому что, на взгляд автора, есть одна, великая правда. О ней, во всей ее красоте и полноте, и гово­рит писатель, завершая рассказ: «Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души... и который всегда был, есть и будет пре­красен, – правда».

«Севастополь в августе 1855 года». Третий, и последний, рассказ севастопольского цикла является и наиболее завершенным по форме, тяготея к новелле. Его сюжет связан с высоким самоотвержением двух офицеров, братьев Козельцовых, принявших гибель вместе с городом,; который героически встретил свое падение. Семнадцатилетний Володя I Козельцов прибывает в Севастополь в самые последние дни его осады: «Главное, я затем просился, что все-таки как-то совестно жить в Петер­бурге, когда тут умирают за отечество». Ни Володя, этот «приятно-хо­рошенький мальчик», ни его старший брат Михаил, который «из чести служит», не должны были принять на себя все ужасы войны, итог кото­рой вскоре будет хладнокровно обсуждаться дипломатами. Но «дет­ская, запуганная, ограниченная душа» Володи «вдруг возмужала, про­светлела» перед смертью, «увидала новые, обширные, светлые горизон­ты». Козельцов-старший, умирая, с «отрадным чувством» думает, что «хорошо исполнил свой долг... и ни в чем не может упрекнуть себя». Обыкновенные люди в обычной жизни встречают смерть без порабо­щающего страха и умирают как герои.

«Генерализация» достигает здесь степени высокой трагедии и возвы­шающей душу правды. Правда эта была прочувствована самим писате­лем, участвовавшим в последней защите Севастополя: «На дне души каждого лежит та благородная искра, которая сделает из него героя...»

Вторая половина 1850-х и начало 1860-х годов – время движения в различных творческих и жизненных направлениях. Возвратившись из Севастополя известным писателем, Толстой сближается с петербургски­ми литераторами – И.С. Тургеневым, Н.А. Некрасовым, А.Н. Остров­ским, И.А. Гончаровым, А.В. Дружининым, А.А. Фетом. На недолгое

время его захватывает устремление найти успокоение в «мире мораль­ном», изолированном от «скверной» действительности, в области «чис­того искусства». Он даже предлагает приверженцу такого искусства, В.П. Боткину, создать «чисто художественный журнал». Но настрое­ния эти оказываются непрочными, что обнаруживают толстовские сочи­нения, даже близкие по цели «искусству для искусства».

Значительным явлением стала «кавказская повесть» «Казаки» (1852-1862). И в этом случае Толстой следовал Пушкину, создателю поэмы «Цыганы», осваивая полифонизм двух «правд»: правды «есте­ственного человека» и человека развитого сознания, вступающих в не­однозначные и сложные отношения друг с другом. Начала цивилиза­ции, носителем которых является Оленин, стремятся к согласованию с миром естественной природы и отступают, посрамленные. Но, несмот­ря на это, а точнее, именно в силу этого Оленин остается близким Тол­стому героем.

Именно потребностью нравственного совершенствования, которая перестает находить удовлетворение в собственно литературной сфере, вызвано стремление Толстого «заниматься делом» – вместо «писанья таких повестей, какие я писал». В 1857 и 1860 годах Толстой соверша­ет заграничные путешествия: им движет желание сравнить постановку педагогического дела в России и Западной Европе. В 1859 году в Яс­ной Поляне вновь начинает работу школа для крестьянских детей, самое активное участие в ней принимает Толстой; издается специальный педа­гогический журнал «Ясная Поляна», где писатель поместил статью, резко расходящуюся с воззрениями традиционной педагогики: «Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьян­ских ребят?» Занимается Толстой и хозяйственной деятельностью, чут­ко улавливая веяния предреформенного времени. 23 сентября 1862 года состоялось его венчание с С.А. Берс.

«Каждый исторический факт необходимо объяснять человечески» – так сформулировал Толстой свой взгляд на содержательность истории в самом начале творчества. На подступах к «Войне и миру», где филосо­фия жизни оказывается сложно связанной с философией истории, нахо­дятся такие произведения Толстого, как повесть «Два гусара», рассказ «Люцерн» и неоконченный роман «Декабристы» (1856–1860).

Замысел романа «Война и мир» прошел не только те стадии, кото­рые впрямую соотносились с его творческой историей. Он вырастал и из работы над другими произведениями, где указания на разные историче­ские эпохи знаменовали собой несовпадение разных по устремлениям моральных миров. Противостоящей славным эпохам созидательной

деятельности дворянства в истории теперь осознается современность – период рубежа 1850 – 1860-х годов. В данный момент тревогу Тол­стого вызывают явные признаки духовного обмельчания дворянства, замкнувшегося в узкосословных интересах, отдалившегося от просто­го народа.

В повести «Два гусара» (1856), первоначально названной Толстым «Отец и сын», проблема «отцов и детей», оставаясь семейной, стано­вится, в сущности, исторической, вновь соотнося «эпохи» морального развития – но уже не в пределах истории личности, а общества в целом.

Наконец, в незавершенном романе «Декабристы» Толстой совсем близко подошел к «Войне и миру». Эпоха и здесь исторически точно обозначена: «Это было недавно, в царствование Александра I, в наше время – время цивилизации, прогресса...» Тот же вопрос развернут здесь в обратной последовательности: от современности к прошлому, которое неожиданно вторгается в современность. «Я затеял... роман, героем которого должен быть возвращающийся декабрист», – писал Толстой А.И. Герцену, имея в виду возвращение декабристов из ссыл­ки, через тридцать лет, как следствие либеральных реформ.

«В «Войне и мире» любил мысль народную...» (Л.Н. Толстой). Личная и историческая судьба Пьера Безухова угадывается в «Эпило­ге» «Войны и мира» (1863–1869). Действие в романе заканчивается в то время, когда создаются тайные антиправительственные общества, чья деятельность в итоге привела к событиям на Сенатской площади. Пьер – член тайной организации, которая надеялась воздействовать на правительство словом убеждения, став его помощником. Это, одна­ко, не мешает Николаю Ростову твердо определить свое отношение к Пьеру и его товарищам: «...начни вы противодействовать правитель­ству, какое бы оно ни было, я знаю, что мой долг повиноваться ему. И вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить – ни на секунду не задумаюсь и пойду. А там суди как хочешь».

Но Пьер уже полностью захвачен «мыслью народной» – мыслью объединить всю русскую нацию на началах «независимости и деятель­ности»: «...надо как можно теснее и больше народу взяться рука с ру­кой, чтобы противостоять общей катастрофе». Такое «безумство» ведет к самоотвержению во имя морального спасения нации. И это не только одобрил бы давно ушедший из жизни князь Андрей, но и приветствует сегодняшний, юный представитель населившегося поколения дворян – Николенька Болконский.

«Мысль народная» в «Войне и мире» – это не одна лишь мысль о забитом, простом народе, хотя и она имеет место («В судах воровство, в армии одна палка... мучат народ...» – говорит Безухое Николаю Ростову). Это толстовская мысль о распавшемся в эпоху либеральных реформ общенациональном единстве: «Возьмемтесь рука с рукою те, которые любят добро, и пусть будет одно знамя – деятельная добро­детель».

Романом «Война и мир» Толстой не только утверждал в глазах со­временников национальное значение подвига всех патриотов России в войне 1812 года. Содержанием романа он нес своему поколению урок гражданского мужества – социальный и нравственный.

«Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника». О жанре «Войны и мира» Толстой писал как о категории условной, ко­торая бессильна выразить всю многоплановость и многозначность со­зданного им сочинения. Главным побуждением писателя было не разру­шить традиционными приемами постигнутую всесторонне органику жизни: «Мне... хотелось захватить все, что я знаю и чувствую из этого времени». Устремления Толстого отвечают эпическому пониманию це­лей творчества. Недаром писатель утверждал в начале 1863 года: «Эпи­ческий род мне становится один естественен».

Основа «мысли народной» была эпической, потому что сама эта «мысль» исходила из идеи неразложимости жизни, из ее коренных, ис­конных истоков, именно о них Толстой писал в «Люцерне», говоря об идеальной «ассоциации» людей, которую должно образовать «простое первобытное чувство человека к человеку». «Потребность инстинктив­ной и любовной ассоциации» находит выражение в «Войне и мире» в той нравственной общности, которую составляет «весь народ».

Как эпопея «Война и мир» характеризуется не только «безмерно-широким планом» (Н.Н. Страхов), не только «множеством типов, схваченных живьем, из всех кругов общества» (И.С. Тургенев), но и особой мировоззренческой концепцией. Во сне, который видит Пьер после Бородина, она выражается малопонятным словом «сопрягать»: «Самое трудное... состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего». По мысли Ю.М. Лотмана, «одним из основных свойств эпической прозы... является патриархальный взгляд на жизнь, взгляд, которому еще не раскрылся трагизм внутренних социальных конфликтов общества, а народ все еще мыслится как некое националь­ное единство».

Но если простой народ еще не постиг сложностей созданного циви­лизацией мира, то интеллектуально развитые, близкие автору герои,

Андрей Болконский и Пьер Безухов, уже преломили их в себе: сквозь них они должны прийти к простым и вечным началам жизни.

Путь исканий Болконского и Безухова родствен духовному поиску Иртеньева, Нехлюдова, Оленина, Левина. Каждый из них должен пройти путь своего «морального развития» – в «Войне и мире» он прямо соотнесен с общим ходом истории. Исторические и социальные конфликты нарушают эпическую целостность мира, вторгаясь в нее как действие «индивидуальных воль». Это неизбежно осложняет древний жанр эпопеи, соединяя его с романом человеческих судеб. Ро­ман-эпопею имел в виду Толстой, когда писал в одном из черновых на­бросков предисловия к «Войне и миру»: «...от 1856 года возвратив­шись к 1805 году, я с этого времени намерен провести уже не одного, а многих моих героинь и героев через исторические события 1805, 1807,1812, 1825 и 1856 года».

«Я старался писать историю народа...» Толстой много раз возвра­щался к этой мысли, потому что в ней находил объяснение принципов изображения героя в романе: почему один изображен «хорошо», а из другого ничего нельзя сделать, «кроме, карикатуры». С точки зрения ис­тории народа «мир» в «Войне и мире» включает в себя тех, кто неспосо­бен к постижению «мысли народной» (Наполеон, завсегдатаи салона Шерер, Курагины); собственно народ, носителей «простого сознания» (староста Дрон, Алпатыч, солдаты, рядовые офицеры Тимохин и Ту­шин, Платон Каратаев); тех редких людей, которые, принадлежа циви­лизованному обществу, каким-то образом усваивают то, как чувствует и мыслит простой народ (Наташа Ростова, Кутузов); наконец, так назы­ваемых «ищущих» героев Толстого, предрасположенных к постижению «мысли народной», но разобщенных с ними положением в обществе, воспитанием, сосредоточенностью на личных моральных вопросах, но в конце концов преодолевших отграниченность от общих начал жизни «сопряжением» тех вопросов с началами народной этики и на новой ос­нове пришедших к сознательному жизнетворчеству (Андрей Болкон­ский и Пьер Безухов).

Однако следует заметить, что понятие «народ» в «Войне и мире» выступает не только в своем этическом значении. С ним соотносится и объективный, собственно исторический смысл. В идеальном конечном соединении одних сословий с другими и всех людей вообще должно воз­никнуть то целое, в котором историческая значимость придет к согласию с нравственной.

«И нет величия там, где нет простоты, добра и правды». С изображе­нием Наполеона и Кутузова, как представителей двух крайних этических

полюсов, в романе-эпопее связана одна из главных мыслей автора: мысль о ложном и подлинном человеческом величии.

Создавая «историю людей» в противовес «истории героев», Толстой продолжал давний спор с «историей-наукой», называя разногласия с ис­ториками «не случайными, а неизбежными»: «Для историка, в смысле содействия, оказанного лицом какой-нибудь одной цели, есть герои; для художника, в смысле соответственности этого лица всем сторонам жиз­ни, не может и не должно быть героев, а должны быть люди». Этот принцип особенно важен в связи с показом реальных исторических лиц. Для Толстого они значительны постольку, поскольку участвуют в сози­дательном процессе жизни, утверждают и преумножают своим участи­ем ее гармонию и красоту.

Противопоставление людей, которые произвольно хотят подчинить себе ход вещей, естественное течение событий, людям, которые «по­корны Богу», признавая единый для всех «нравственный закон», для Толстого непосредственно связано с позицией двух исторических дея­телей, сыгравших определенную роль в войне 1812 года: Наполеона и Кутузова.

В отношении войны Кутузов придерживался того же взгляда, что и капитан Хлопов в «Набеге»: «...он, главнокомандующий, направлял все свои силы на то, чтобы убивать и истреблять людей, а не на то, что­бы спасать и жалеть их». Когда русская армия бежит под Аустерлицем, Кутузов на вопрос, не ранен ли он, отвечает, «прижимая платок к ране­ной щеке и указывая на бегущих: «Рана не здесь, а вот где!» Перед Бородином именно Кутузов говорит о надевших белые рубахи ополчен­цах: «Чудесный, бесподобный народ!»

Для писателя не может быть сомнений в том, что «источник этой не­обычной силы прозрения в смысл совершающихся явлений в том народ­ном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его». По­этому, когда окончилась война за отечество, «представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер».

Наполеон, в глазах Толстого, – не как восславленный историками «известный деятель, а человек» – не только жалок и ничтожен, но и смешон. Погоня за призраком жизни вместо самой жизни; самовлюб­ленность, тщеславие, комедиантство – эти черты Наполеона побуж­дают писателя к заключению: «...и никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих по­ступков, которые были слишком противоположны добру и правде...» Искусственность поведения, основанная на отсутствии духовных ка­честв, подчеркивается сгущением «телесных» признаков, что явно

преследует сатирическую цель: «Он, пофыркивая и покряхтывая, пово­рачивался то толстой спиной, то обросшей жирной грудью под щетку, ко­торою камердинер растирал его голое тело». К Наполеону неприменим (как и к определенной категории героев позднего Толстого) метод «диа­лектики души», не имеющий в этом случае нравственного обоснования. Купленное ценой отсутствия «самых лучших, высших человеческих ка­честв» право вторжения в свободно и естественно текущее бытие вызы­вает отпор людей, единых в нравственном отношении, черпающих силы в родной земле. Именно они побеждают Наполеона и его армию, не при­знавая за ним подлинного, духовного величия – спутника гениальности.

«Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я?» Каждая «эпоха развития» Андрея Болкон­ского и Пьера Безухова приближает их к народу – через нелегкие ис­пытания, которые оборачиваются бесценным духовным опытом.

Дата добавления: 2014-11-29