Проявления элитарности в любвии интимных от­ношениях

Можно предположить, что и первые подростковые неудачи в интимной сфере имеют в основе причины, связанные со своеобразным пониманием «элитарно­сти». Например, проблемы, возникающие в связи с не­соответствием свободной мечты подростка о том, кто ему действительно по-человечески «нравится» и реаль­ными элитными характеристиками этого человека, ко­торый может «не так одеваться», «не там проживать», «не в той семье родиться», «не так ходить и говорить»... При­мечательно, что в более зрелом возрасте многие смиря­ются со своим местом в общей иерархии и уже не влюб­ляются в того, в кого им «не положено» (если не считать обожание известных артистов, рок-звезд и близких к ним очаровательных политиков, где проявляется не сто­лько внутренняя свобода выбора объекта обожания, сколько принцип: «Ориентируйся на тех, кто нравится большинству»...).

Конечно, такое сложное и противоречивое явление, как любовь, не может быть объяснено только через эли­тарные ориентации. Например, А. Маслоу считает, что подлинная любовь у самоактуализирующихся лично­стей лишена враждебности и конкуренции между пола­ми, основана на взаимопонимании и взаимоуважении, а главное - такая любовь основана не на идеализации своего партнера, когда недостатки не замечаются, а на принятии этих недостатков, когда чувство сохраняется и даже развивается «вопреки им» (см. Гозман, 1987.

С. 127-129).

Правда, другими авторами экспериментально выяв­лено (согласно исследованию М.А. Абалкиной), что как раз людям с более высоким уровнем личностного разви­тия свойственна «склонность к идеализации партнера». Причем мужчины более склонны к идеализации жен­щин, чем женщины — мужчин, что объясняется необхо­димостью мужчины занимать более активную позицию и преодолевать больше трудностей в любовных отноше­ниях (см. Гозман, 1987. С. 118).

Но это может быть объяснено и более выраженным стремлением мужчин к самоутверждению не только пе­ред женщиной-партнером, но и перед окружающими. Например, мужчина, сумевший выстроить свои отноше­ния с привлекательной женщиной (привлекательной, согласно существующим канонам), да еще победивший в «психологическом поединке» за право на любовь такой женщины других своих конкурентов-претендентов, час­то считает себя лучше их, а значит, в чем-то «выше», и его статус, действительно, может несколько повысить­ся. Аналогично можно рассуждать и применительно к женщинам, которые также самоутверждаются, очаровы­вая престижных мужчин. Причем есть немало женщин, для которых успех всей жизни вообще определяется «удачным» замужеством или даже «любовным приклю­чением» со знаменитостью.

Примечательно, что когда в мире животных самец демонстрирует себя самке или другим самцам-претен­дентам, «он неизбежно должен показывать, что он круп­нее других, сильнее, смелее, ярче... Неудивительно, что другой самец воспринимает демонстрацию как некую угрозу для себя» (Дольник, 1994. С. 95—97). По сути, уже в этих поединках между самцами во многом закладыва­ется основа и для других видов соперничества (с целью демонстрации либо своих претензий на более высокий статус, либо уже имеющийся статус и соответствующие привилегии, в частности, и привилегии на большее предпочтение со стороны противоположного пола).

Отношения соперничества между самими влюблен­ными проявляется иногда в осознанном или неосознан­ном стремлении манипулировать своим партнером. Как пишет Э. Шостром, «мужчина-манипулятор видит в женщине объект сексуального завоевания», для такого мужчины «женщины — это вещи, а не личности», а «чис­ло побед, которые он одержал, — это мера его мужест­венности». В свою очередь, «женщина-манипулятор ис­пользует мужчин, чтобы почувствовать себя более при­влекательной, — пишет Э. Шостром. —...Ей нравится сам процесс очаровывания. Она лишь соблазнительни­ца, и крайне манипулятивная женщина получает огром­ное садистское удовлетворение, отвергая мужчину, ко­торый всерьез ею увлекся» (Шостром, 1992. С. 100—101). И уже в брачных отношениях между некоторыми су­пругами иногда возникает сообщество, «состоящее из

хозяина, хозяйки и двух рабов» (по А. Бирсу). Но в ис­тинных отношениях любви и привязанности «супруже­ская борьба в действительности не нужна, если муж и жена достаточно умны и в состоянии разрешить любой спорный вопрос, — продолжает Э. Шостром, —...Муж­чина и женщина, которые в действительности любят друг друга, не затевают борьбы. Любовь побеждает все» (там же. С. 114-115).

Интересно, что при построении типологии вариан­тов любви выделяются критерии, так или иначе предпо­лагающие отношения превосходства между партнерами, в частности, Т. Кемпер предлагает два таких крите­рия-фактора: 1) власть, т.е. «способность силой заста­вить партнера сделать то, что ты хочешь», и 2) статус — «желание партнера по общению идти навстречу требова­ниям субъекта» благодаря положительному отношению и уважению к партнеру (цит. по Гозман, 1987. С. 113). Но власть и статус — это как раз те категории, которые часто используются при характеристике элиты.

На основании сочетания и разного проявления этих факторов Т. Кемпер выводит семь типов любви: роман­тическая, братская, харизматическая, «измена», влюб­ленность, «поклонение», любовь между родителем и ма­леньким ребенком. Например, в романтической любви партнеры обладают одинаковым статусом и властью (по­скольку каждый может «наказать» партнера, лишив его своего чувства). В братской любви статус у партнеров высокий, но власть не выражена. В харизматической любви один из партнеров обладает и властью, и стату­сом, а другой — только статусом (например, отношения «учитель — ученик»). В варианте любовной «измены» один партнер обладает и властью, и статусом, а другой — только властью (например, в ситуации супружеской из­мены неверный супруг сохраняет власть, но теряет ста­тус — уважение) и т.п. (см. Гозман, 1987. С. 114).

Как известно, человеческая любовь хоть и основана на генетически запрограммированном половом влече­нии, но в немалой степени окультурена особой системой воспитания и обучения. При этом рядом авторов отме­чается важная роль ритуальных ситуаций в таком обуче­нии, главная особенность которых заключается в их «от­носительной психологической безопасности», что и да­ет партнерам «возможность для своего рода тренировки» (Гозман, 1987. С. 123). Примечательно, что сами такие

ритуалы основаны на наиболее «лучших» образцах пове­дения и нередко ориентированы в идеале на правила этикета представителей элиты. Раньше такие образцы задавались сначала через мифы, легенды и предания, по­зже — через сказки, романы и театр, в современных усло­вия — через средства массовой информации, в основном через кино и телевидение. Причем почти везде фигури­руют царственные особы или вельможи со своими прин­цами и принцессами.

Усваиваются эти образцы через ритуализированный любовный флирт. Но выделяются и иные варианты освоения и реализации своей потребности любить и быть любимыми. Например, С. Московичи развивает идею 3. Фрейда об идентификации с объектом любви, которая часто «замещает любовное желание» по отноше­нию к определенному лицу. «Желание интериоризиру-ется, и человек, который любит, становится как тот, ко­го он любит. Подражая ему, он овладевает им», — пишет С. Московичи (Московичи, 1996, С. 310).

Если учесть, что многие партнеры стараются соот­ветствовать образам «настоящего мужчины» или «насто­ящей женщины», а эти образы, в свою очередь, часто ко­пируют жизнь элиты, то, идентифицируясь с этими об­разами, человек как бы «овладевает», осваивает и харак­теристики этой элиты. Правда, идентификация в таком виде приводит к «абсолютной конформности», когда «каждый любит только то, что любят другие, никто не имеет своих собственных вкусов или страстей» (Моско­вичи, 1996. С. 317-318).

Очень любопытная ситуация возникает тогда, когда два искренне любящих друг друга человека вдруг спро­сят себя: «А кого же я так люблю, вот этого данного чело­века или просто образ, который меня уже давно привле­кал и который лишь немного похож на данного челове­ка?» Конечно, настоящие (нормальные) влюбленные та­ких вопросов задавать не станут, им и в голову не придут такие рассуждения. Но если все-таки попытаться отве­тить на этот вопрос, то окажется, что часто «образ», дей­ствительно, гораздо важнее живого человека, и если встретится какой-то другой человек, в большей мере со­ответствующий этому «образу», то возможна смена партнера. Естественно, настоящая любовь предполагает ориентацию не на «стандартный образец», а на реально­го человека, но в обыденной жизни все не так благород-

но и красиво, иначе не было бы ни измен, ни семейных скандалов, ни обычных «разочарований» недавних влюбленных. Правда, иногда такие разочарования мож­но «оправдать» сменой или даже развитием «образов», на которые следовало бы ориентироваться (как «образа» партнера, так и своего собственного).

В обществе проблема идентификации «...состоит в выборе модели, — отмечает С. Московичи. —...В самом деле, выбор может идти между множеством лиц, множе­ством объектов. Более того, каждый человек принадле­жит ко множеству групп и в разной степени связан с каж­дой» (Московичи, 1996. С. 319). Если человек явно запу­тался в своих симпатиях или же окружающие люди ка­жутся ему недостойными его любви, то свое неудовлет­воренное чувство он начинает направлять на других лю­дей, а нередко — и на иные объекты (вещи, хобби, рабо­ту, спортивные команды, политические партии...). То, что больше находится в поле его внимания и что облада­ет хоть какой-то привлекательностью, то и может стать для него своеобразным «замещающим объектом». Тем более что такие «объекты» и не предполагают реального (физического) обладания, т.е. вполне «доступны» в пла­не воображения, симпатий, иллюзий... В этом плане воз­можна не только сексуально-физиологическая мастур­бация, но и мастурбация социально-политическая (ког­да бездумно влюбляются в очередного политического кумира), мастурбация театрально-эстетическая (когда «обожают» очередную театрально-эстрадную звезду), мастурбация спортивно-зрелищная (через «обожание» любимых спортсменов и команд) и т.п.

В современных условиях перед глазами «жаждущих чувств» людей постоянно находится реклама, искусно восхваляющая не просто те или иные товары, но опреде­ленный образ жизни. Таким образом, чувство переклю­чается на образец хорошей, «красивой жизни». Также постоянно на телеэкране, перед глазами современного обывателя мельтешат эстрадные и спортивные «звезды», политические лидеры, некоторые «штатные» представи­тели театрального бомонда и интеллигенции. Ну как все это не полюбить обывателю!.. Например, В. Райх в своей сексуально-энергетической концепции примерно так и обосновывает появление «непреодолимой любви к вож­дю» в тех тоталитарных государствах, где массы ограни-

спят и в своем сне нуждаются в нас, взыскуют наших лю­бящих сердец, наших слез» (Арьес, 1992. С. 428).

Рассматривая особую эстетическую природу смерти и самоубийства, Л.З. Трегубов и Ю.Р. Вагин пишут: «Хо­рошо известно, что каждый пожилой стремится подго­товить к смерти чистое белье, деньги на достойные похо­роны. Что все это, если не эстетика? А составление соб-. етвенных надгробных надписей? Это вообще, кажется, любимое занятие культурного человечества. Все это, ко­нечно, в мечтах, в мыслях, ибо человек в большинстве случаев понимает, что сам ничего этого не увидит и не услышит, — так ведь этого и не надо. Важна сама воз­можность заранее и не один раз представить, продумать, пережить и прочувствовать в каждой детали: что скажет этот, а в чем придет на похороны та, и т.д. и т.д. И вдруг всего этого тебя лишат — серьезная угроза. Именно на эти психологические тонкости и были направлены зако­нодательные запрещения ритуалов, церемониалов и служб во время похорон самоубийц, именно поэтому са­моубийц вообще хоронили отдельно в поле, удороги или вообще, как это делали во времена Людовика XIV, вы­брасывали на помойку и запрещали хоронить — ужасно, но зато как действовало!...это действовало намного эф­фективнее, чем десять антикризисных стационаров в на­стоящее время» (Трегубов, Вагин, 1993. С. 120).

Страх человека не быть оцененным по достоинству после смерти, т.е. страх снижения значимости собствен­ной жизни (и ощущения более низкой элитарности уже со стороны других людей), нередко заставляет такого че­ловека действовать с оглядкой на перспективу такого не­признания, что в наше время является, быть может, бо­лее сильным моральным регулятором жизни, чем ранее страх перед перспективой оказаться за свои прегреше­ния в «аду».

В истории человечества отношение к смерти сущест­венно менялось.

При этом ряд исследователей (например, Э. Морен, Ф. Арьес) высказывают предположение о связи между отношением человека к смерти и его самосознанием, его индивидуальностью. Ф. Арьес выделяет основные пси­хологические элементы: самосознание, защита обще­ства от дикой природы, вера в продолжение существова­ния после смерти и вера в существование зла. Далее он показывает, как различные модели отношения к смерти

(«прирученная смерть», «смерть своя», «смерть далекая и близкая», «смерть твоя», «смерть перевернутая») объ­ясняются вариациями этих психологических парамет­ров. Применительно к проблеме осознания человеком собственной значимости интересны некоторые выска­зывания Ф. Арьеса при рассмотрении каждой модели от­ношения к смерти, которые в определенной мере соот­ветствуют тысячелетней истории европейской (христи­анской) цивилизации (см. Арьес, 1992. С. 495—508).

1. На уровне первой модели («смерть прирученная») Ф. Арьес отмечает: «Между моментом физической смер­ти и концом жизни существует промежуток времени, ко­торый христианство, как и все религии спасения, растя­гивает до вечности. В нашей модели продолжение суще­ствования после смерти есть в сущности ожидание, про­текающее в мире и покое. Мертвые ждут того, что и будет концом их жизни: воскрешение в славе к новой вечной жизни» (там же. С. 497).

2. «Вторая модель: «смерть своя», является, несо­мненно, результатом смещения смысла человеческой судьбы в сторону индивидуального начала... — пишет Ф. Арьес. — В своем самосознании индивид отделился от общины и рода. Индивид стал упорно стремиться к тому, чтобы собрать воедино молекулы своей биографии, но только искра смерти позволила ему спаять их в целост­ный блок. Это изменило также его отношение с другими и с обществом. Близкие и друзья заняли подчиненное положение объектов, которыми человек владеет и к ко­торым он привязан, зато неодушевленные предметы ста­ли желанными, как живые существа.

Вскоре оказалось возможным утверждать свою ин­дивидуальность и по ту сторону смерти... Главным инст­рументом здесь было завещание. Оно давало возмож­ность одновременно и спасти свои земные привязанно­сти, и инвестировать в небесное блаженство... Представ­ление о существовании после смерти отныне проникну­то этой страстью быть самим собой и «быть больше», страстью к самоутверждению и экспансии и в этом мире, и в мире потустороннем... Пассивное ожидание в потустороннем мире своей участи осталось разве что уделом людей бедных, одиноких, слабых. Загробное су­ществование души должно было быть деятельным, вы­ражая волю индивида к утверждению своей созидающей

идентичности как в мире земном, так и в мире «том»» (там же. С. 499).

3. Но уже с XVI века изменение коллективной чувст­вительности создает основу для «переворачивания» смерти, «ставшее в наши дни неоспоримым фактом». «Простота смерти сменяется пышными ритуалами, тело мертвеца прячут с глаз, камуфлируя саваном, катафал­ком или фигурой, представляющей умершего, — пишет Ф. Арьес. — Напротив, то, что было в смерти далеким, выходит на передний план и завораживает, вызывая бо­лезненное любопытство, извращенную игру воображе­ния: эротизм смерти. Потому-то мы и назвали эту мо­дель «смерть далекая и близкая»... Именно и только тог­да появляется первая форма великого страха смерти: бо­язнь быть похороненным заживо, подразумевающая, что есть некое смешанное и необратимое состояние, со­четающее жизньи смерть» (там же. С. 502).

Вероятно, здесь правомерно говорить и о случаях, когда еще живой человек теряет возможность реализо­вать себя и ощутить подлинную значимость собственной жизни...

4. «На смену традиционной общине и эгоистическо­му индивиду конца Средневековья и начала Нового вре­мени приходит «нуклеарная семья»... — рассуждает да­лее Ф. Арьес, — «Смерть своя» теряет смысл. Страх уме­реть самому в значительной мере сменяется страхом раз­луки с «другими», с теми, кого любишь (в этом суть мо­дели «смерть твоя». — Н.П.)... Оплакивается не сам факт кончины, а именно физическое расставание с умер­шим...

В XIX веке побеждает иное представление о потусто­роннем мире. Небеса становятся местом, где любящие сердца, потерявшие друг друга на земле и не принявшие этой разлуки, встречаются вновь.

Рай воссоздает земные чувства и привязанности и га­рантирует им вечность. Таков рай христиан, таков же и астральный мир спиритов и тех, кто верит в переселение душ. Но таков же и мир памяти об умершем у неверую­щих и вольнодумцев, отрицающих реальность жизни по­сле смерти...

И те, и другие, и третьи строят мысленно один и тот же прекрасный замок, подобный земным жилищам, чер­тог, где когда-нибудь — неважно, во сне или наяву, — они вновь обретут тех, кого ни на минуту не переставали

страстно любить, оплакивать и ждать» (там же. С. 503-505).

Здесь уместно поставить вопрос: в какой мере привя­занность к любимому человеку связана с привязанно­стью к любимому делу, например, к общему с этим чело­веком делу (хобби, работе, труду, совместному воспита­нию детей и ведению хозяйства или к общему творчест­ву)? Вероятно, такая связь все-таки имеется, но в каж­дом случае она будет иметь свои особенности.

5. «Смерть перевернутая», характерная уже для XIX века, является продолжением развития структур и тен­денций менталитета, возникших ранее, только индиви­дуализм находит еще более «жесткие» формы своего проявления. «Мы имеем здесь дело со стремлением к аб­солюту, не терпящему ни одного из тех компромиссов, которые общество эпохи романтизма принимало, мас­кируя их своей риторикой... — пишет Ф. Арьес. — Сей­час мы требуем, чтобы доверие между людьми было пол­ным — или никаким. Мы не допускаем больше промежу­точных состояний между успехом и провалом. От смерти человека мы требуем большего совершенства, чем от жизни».

Если раньше умирающий человек был окружен лю­бовью и желанием сблизиться с ним в последние дни и часы его жизни, то сейчас обычно пытаются скрыть от умирающего (как правило, тяжелобольного) серьез­ность его положения. При этом сам умирающий нередко соучаствует в «этой любящей лжи», не желая огорчать своих близких.

Получается так, что «ложь, даже обоюдная и осно­ванная на взаимопонимании, лишает свободы и пафоса общение умирающего с окружающими», лишая умираю­щего его «великой привилегии»: сблизиться перед смертью с Богом и/или с «другими». Ф. Арьес отмечает далее, что «сейчас массовое общество восстало против смерти», что оно «больше стыдится смерти, чем стра­шится», и «ведет себя так, будто смерти не существует» (там же. С. 505-506).

Все это ставит современного человека в сложное по­ложение, ведь утвердить в сознании близких людей зна­чимость собственной жизни становится труднее. Поэто­му с исчезновением более традиционных и естественных правил «ухода из жизни» стали появляться достаточно нелепые и даже комичные формы самоутверждения

умершего. Например, целые монументы и обелиски предприимчивых бандитов, проституток и нечистых на руку торговцев («торгашей»), значительно превышаю­щие скромные надгробные камни простых учителей, врачей, писателей, философов (типичная картина для кладбищ современной России). Нелепость такого поло­жения усугубляется тем, что нередко эти «обелиски» строятся на деньги, украденные у тех же врачей, учите­лей и философов...

Проблема здесь не только в том, что труд всех этих людей оценен несправедливо еще при жизни, но и в том, что даже после смерти такая несправедливость в оценке труда как бы «увековечивается», еще более извращая сам смысл полноценной, общественно-полезной

профессиональной и трудовой деятельности. В этом плане известные высказывания типа: — «равенство су­ществует только в гробу» (Ч.Колтон), «равенство нахо­дится только на кладбище, и только там» (Г. Левис)идр., — являются лишь красивыми словами и в реальности подтверждения не получают...

И тем не менее творческий труд достойного человека вполне может выступать как основание для ощущения собственной значимости и для достойной оценки резу­льтатов его трудовой деятельности уже после смерти. Рассуждая о возможности «выхода человека за пределы самого себя и социальном бессмертии», А.Г. Асмолов вслед за А.В. и В.А. Петровскими выделяет «личностные вклады» человека, которые дают ему возможность быть «представленным в других людях», «продолжить себя в другом», которые «позволяют личности продолжить свое существование «по ту сторону» актуального обще­ния и совместной деятельности в форме инобытия инди­вида в других людях, вольно или невольно производя своей активностью преобразования в их личностях, вно­ся в них значимый для их жизни личностный вклад» (Ас­молов, 1990. С. 360).

Таким образом, элитарность в контексте рассмотре­ния проблемы смерти и бессмертия характеризуется реа­льными отношениями данного человека с обществом, его вкладом в общественную жизнь, стремлением оста­вить в памяти окружающих наиболее значимые поступ­ки своей жизни через определенные ритуалы погребе­ния и духовного «общения» с образом умершего.

Печально, когда наиболее существенным «поступ­ком» умершего оказывается величина (стоимость, гран­диозность) самого захоронения, значительно превыша­ющая сами «деяния» его жизни, но еще печальнее, когда труд по-настоящему достойного и творческого человека так и остается неоцененным ни современниками, ни по­томками... В последнем случае человеку остается надея­ться, но одновременно осознавать и гордиться тем, что его усилия, таланты и помыслы всё равно находят свою продолженность в душах других людей. И пусть даже это происходит анонимно, но это также можно назвать раз­новидностью «социального бессмертия», только уже не «бессмертия имени», а «бессмертия самого дела» челове­ка.

При этом вполне могут возникать ситуации, когда начатые дела или мысли (идеи) уже умершего человека соучаствуют в делах ныне живущих людей, иногда даже организуя и корректируя действия целых трудовых кол­лективов. Но тогда возникает вопрос: поскольку умер­ший человек в некоторых своих психологических ипос­тасях (в своих идеях и мыслях) все-таки присутствует в качестве своеобразного «соучастника» ныне действую­щих людей, то неправомерно ли говорить о том, что умерший человек также является субъектом данной тру­довой деятельности и также вправе претендовать на оценку и одобрение результатов данного труда?

Ответ на этот вопрос совсем не является очевидным и простым. Например, считается само собой разумею­щимся, что музыка или другие продукты творчества не­которого таланта, используемые при создании нового фильма, также «работают» на успех этого фильма, поэто­му родственники-наследники этого талантливого чело­века имеют даже формальное, узаконенное право на воз­награждение за этот труд только потому, что сам талант лишь физически не способен это вознаграждение полу­чить.

Правда, здесь возникает интересный момент: физи­чески вознаграждение (именно материальное возна­граждение) талант (труженик) не получает, но мораль­ное вознаграждение все равно достается именно ему, а не замещающим его на земле «физическим» наследни­кам.

Осознавая такую возможность — возможность свое­го права на моральное вознаграждение за труд уже после

смерти, труженик (талант) еще при своей жизни, как бы предвкушая оценку значимости своих деяний и всей своей жизни, вполне может и повысить ощущение соб­ственной элитарности, экстраполированное во времени (из настоящего в воображаемое, предвкушаемое буду­щее, и обратно).

4.6. Феномен «частичной элитарности»

На уровне обыденного сознания уже давно укорени­лась мысль, что в полной мере стать элитой очень слож­но. Поэтому обычный, «рядовой» человек часто доволь­ствуется лишь некоторым копированием образа жизни тех людей, кого он считает «элитой». Часто подлинным смыслом такого копирования является не реальное са­моулучшение (самоактуализация, саморазвитие, само­реализация или самотрансценденция — нередко сами эти слова вызывают у обывателя некоторое недоуме­ние), а лишь имитация своего стремления к лучшему, необходимая для самоутверждения в среде таких же лю­дей, как он сам.

Для упрощенного сознания (которое имеет такое же право на существование, как и сознание высокоразви­тое!) гораздо понятнее и легче имитировать не сущност­ные характеристики подлинной элиты (способной к «мукам творчества» и готовой пережить «непонимание» и «одиночество»), а чисто внешние характеристики лю­дей, ведущих «красивую» и «комфортную», с точки зре­ния обывателя, жизнь. Но и эти характеристики обыва­тель не сможет воспроизвести в полной мере: слишком дорого и недоступно... И тогда он довольствуется лишь малым, например, где-то «достает» отдельные элементы одежды, в которую одевается «настоящая» элита, осваи­вает некоторые престижные темы разговора, осваивает некоторые интонации и манеры поведения элитных лю­дей и т.п.

При этом неизбежна та самая фрагментарность («ча­стичность»), которая не позволяет из частей воссоздать целое. Здесь уместно вспомнить принцип, согласно ко­торому качественно новое целое не образуется из суммы частей этого целого, т.к. необходимо в эту сумму вдох­нуть какую-то главную идею, цель, задачу, которая и яв-

ляется стержнем новой системы... Для элиты такой идеей является утверждение своего достоинства, но обя­зательно на фоне некой человеческой массы, которая не способна на подлинное творчество и переживания. Но поскольку для массы нет такого «фона» (она сама явля­ется этим «фоном»), то люди массы осознанно или неосознанно имитируют и сам этот «фон», заставляя по­добных себе людей выступать в роли «массы еще более низшего порядка». Таким образом, даже среди людей массы образуются свои более и менее «привилегирован­ные» слои. А достигается это через некоторое внешнее сходство с настоящей элитой. Заметим, что страстей и переживаний по поводу утверждения своего более «вы­сокого» («частично элитного») положения не меньше, чем в настоящих «элитных» сообществах...

Все это и позволяет нам с большим вниманием отно­ситься не только к традиционному рассмотрению «мас­сы» или «элиты» (в отдельности), а к тому, что часто их связывает и обнаруживает между ними много общего, — к «элитарным ориентациям» тех и других. Именно «эли­тарные ориентации» позволяют усмотреть в человеке массы пусть даже «частичные» признаки элиты, а также в самих представителях элиты обнаружить черты массо­вого сознания, ведь не зная этих черт, человек элиты просто не сможет адекватно отличать себя от массы и по­лучать от этого особое удовольствие... Причем такое «удовольствие» не всегда связано с непременным оскорблением людей массы (особенно это заметно у представителей элиты с подлинной внутренней культу­рой), это «удовольствие» может быть связано и с осозна­нием того, что, обладая определенными достоинствами и преимуществами перед людьми массы, можно с еще большей отдачей быть по-настоящему полезным обще­ству и той же массе...

Глава 5. ЭЛИТАРНЫЕ ОРИЕНТАЦИИ

В ПРОФЕССИОНАЛЬНОМ САМООПРЕДЕЛЕНИИ,

Дата добавления: 2014-11-29