Народы Средней Азии и Казахстана 3 страница

Сложнее обстоит дело с решением проб­лемы этногенеза народов алтайской языковой семьи, формировавшейся поначалу в среде весьма подвижного степного населения Цент­ральной Азии, за пределами южной окраины Сибири. Размежевание этой общности на про-тотюрков и протомонголов произошло на тер­ритории Монголии в пределах 1 тысячелетия до н. э. В Сибири позднее расселялись уже вполне сформировавшиеся порознь древние тюрки (предки саяно-алтайских народов и яку­тов) и древние монголы (предки бурят и ой-ратов-калмыков). Область зарождения первич­ных тунгусоязычных племен находилась в Вос­точном Забайкалье, откуда и началось около рубежа нашей эры передвижение пеших охот­ников протоэвенков на север, в Енисейско-Ленское междуречье, а также впоследствии и на Нижний Амур.

Самостоятельное течение этнокультурного развития народов Сибири неоднократно, ос­ложнялось внешними переселениями и хозяй­ственно-бытовыми воздействиями. В конце 3 — начале 2 тысячелетия до н. э. в Южной Сибири существовала афанасьевская культура пастушеских скотоводов, типичных европеои­дов по внешнему облику. Исследованные ар­хеологами вещественные остатки их жизни сходны с одновременными им вещами на тер­ритории Средней Азии и Нижнего Поволжья, где в древности формировались некоторые протоиранские (индоевропейские) племена, также европеоидного облика. Эти вполне со­поставимые факты порождают гипотезу о ран­них «европейско-сибирских» этнокультурных контактах.

Интересна, хотя и загадочна в этногенети-ческом плане яркая самусьская культура мед-но-бронзовых изделий 15— 13 вв. до н. э., как бы вдруг возникшая и распространившая­ся по лесостепи от Томского Приобья до Тю­менского Зауралья, а затем исчезнувшая, ос­тавив некоторые свои традиции в кулайской (вероятно, южносамодийской) культуре желез­ного века. Существует мнение, что носители самусьской культуры отошли в таежную зону в связи с расселением на юге Западной Си­бири пришедших с запада андроновских пас-тушеско-земледельческих племен древнеиран-ского происхождения. Под несомненным воз­действием этих племен уралоязычное населе­ние Иртышско-Обского междуречья поднялось на новую ступень культуры — частично вос­приняло навыки сельского хозяйства и медно-бронзовой металлургии, ранние формы быто­вой утвари, в частности керамику со сложным геометрическим орнаментом.

Эпоха раннего металла (2 — 1 тысячелетий до н. э.) в Сибири вообще характеризуется многими потоками южных культурных влия­ний, доходивших до низовьев Оби и п-ова Ямала, до низовьев Енисея и Лены, до Камчатки и берингоморского побережья Чу­котского п-ова. Но разумеется, наиболее зна­чительными, сопровождаемыми этническими включениями в аборигенную среду, эти явле­ния были в Южной Сибири, Приамурье и Приморье Дальнего Востока. На рубеже 2— 1 тысячелетий до н. э. имело место проник­новение в Южную Сибирь, в Минусинскую котловину и Томское Приобье степных ското­водов центрально-азиатского происхождения, оставивших памятники карасукско-ирменской культуры. По убедительной гипотезе, это бы­ли предки кетов, которые позднее под давлением ранних тюрок отошли далее на Средний Енисей, а частично смешались с ни­ми. Эти тюрки — носители таштыкской культу­ры 1 в. до н. э. — 5 в. н. э. — разместились на Алтае-Саянах, в Мариинско-Ачинской и Ха-касско-Минусинской лесостепи. Они занима­лись полукочевым скотоводством, знали зем­леделие, широко пользовались железными орудиями, строили многоугольные бревенча­тые жилища, имели упряжных лошадей и вер­ховых домашних оленей. Возможно, что имен­но через их посредство домашнее оленевод­ство стало распространяться в Северной Си­бири. Но время действительно широкого рас­селения ранних тюрок по южной полосе Си­бири, к северу от Саяно-Алтая и в Западном Прибайкалье, — это, вернее всего, 6 — 10 вв. н. э. Между 10 и 13 вв. начинается передвижение прибайкальских тюрок на Верх­нюю и Среднюю Лену, что положило начало формированию этнической общности самых северных тюрок — якутов и объякученных долган.

Железный век, наиболее развитый и выра­зительный в Западной и Восточной Сибири, в Приамурье и Приморье на Дальнем Востоке, был ознаменован заметным подъемом про­изводительных сил, ростом народонаселения и увеличением разнообразия средств культу­ры не только в прибрежьях крупных речных коммуникаций (Оби, Енисея, Лены, Амура), но и в глубинных таежных районах. Облада­ние хорошими транспортными средствами (лодками, лыжами, ручными нартами, упряж­ными собаками и оленями), металлическими орудиями и оружием, промысловыми снастя­ми, добротной одеждой и переносными жи­лищами, а также совершенными способами ведения хозяйства и заготовки пищи впрок, т. е. важнейшими хозяйственно-культурными изобретениями и трудовым опытом многих поколений, позволило ряду аборигенных групп широко расселиться по труднодоступным, но богатым зверем и рыбой таежным местно­стям Северной Сибири, освоить лесотундру и выйти к побережью Ледовитого океана.

Значительные передвижения в северной по-лоБине Западной Сибири совершали угорские и самодийские группы. В раннем средневе­ковье они обитали не только в бассейне Ниж­него и Среднего Приобья, но и освоили Се­верный Урал, отчасти Припечорье, Ямал и ле­сотундру между низовьями Оби и Енисея. На Крайнем Севере Западной Сибири и в тундре к западу от Полярного Урала стала складываться ненецкая (самоедо-юрацкая) на­родность. От Таза до Нижнего Енисея рас­пространилась новая самоедоязычная общ­ность — лесных и тундровых энцев. Отсюда самодийцы проникли и на Таймыр, где, сме­шавшись с местными палеоазиатами юкагир­ского ствола, образовали народность нгана­сан

Но пожалуй, наибольшие переселения с широким освоением тайги и ассимилятивным внедрением в «палеоазиатско-юкагирское» на­селение Восточной Сибири совершили тунгу­соязычные группы пеших и оленных охотни­ков на лося и дикого оленя. Перемещаясь в различных направлениях между Енисеем и Охотским побережьем, проникая из северной тайги на Амур и в Приморье, вступая в кон­такты и смешиваясь с иноязычными обитате­лями здешних мест, эти «тунгусские земле­проходцы» в конечном итоге образовали мно­гочисленные группы эвенков и эвенов и аму-ро-приморские народности. Средневековые тунгусы, сами овладевшие домашними оленя­ми, способствовали распространению этих по­лезных транспортных животных среди юкаги­ров, коряков и чукчей, что имело важные по­следствия для развития их хозяйства, куль­турного общения и изменений в обществен­ном строе.

Наименее подвижными и в хозяйственных занятиях и в бытовой сфере оказались осед­лые рыболовы и охотники за морским зверем в низовьях Амура и на Сахалине (нивхи), на Камчатке (ительмены), на Чукотке (эскимосы и береговые, «сидячие» чукчи). Однако и они не остались в полной изоляции от внешних культурных воздействий, переживая одновре­менно и внутренние социально-бытовые пере­мены.

Необходимо особо подчеркнуть, что ко времени прихода русских в Сибирь коренные народы не только лесостепной полосы, но так­же тайги и тундры отнюдь не находились на той стадии социально-исторического развития, которую можно было бы считать глубоко пер­вобытной. Социально-экономические отноше­ния в ведущей сфере производства условий и форм общественной жизни у многих наро­дов Сибири достигли довольно высокой ступе­ни развития уже в 17 — 18 вв. Этнографи­ческие материалы 19 столетия констатируют преобладание у народов Сибири отношений патриархально-общинного строя, связанного с натуральным хозяйством, простейшими фор­мами соседско-родственной кооперации, об­щинной традицией владения угодьями, орга­низации внутренних дел и сношений с внеш­ним миром при достаточно строгом учете «кровных» генеалогических связей в брачно-семейной и бытовой (по преимуществу рели­гиозно-обрядовой и непосредственного обще­ния) сферах. Основной социально-производст­венной (включающей в себя все стороны и процессы производства и воспроизводства че­ловеческой жизни), общественно-значимой единицей социальной структуры у народов Сибири была территориально-соседская общ­ность, внутри которой воспроизводились, пе­редавались от поколения к поколению и на­капливались все необходимые для существо­вания и производственного общения матери­альные средства и навыки, общественные и идеологические отношения и свойства. Как территориально-хозяйственное объединение это могло быть отдельное оседлое поселение, группа взаимосвязанных промысловых стой­бищ, локальное сообщество полукочевников.

Но этнографы правы и в том, что в быто­вой сфере народов Сибири, в их генеалоги­ческих представлениях и связях долгое время сохранялись живые остатки прежних отноше­ний патриархально-родового строя. К числу таких стойких явлений следует прежде всего отнести родовую экзогамию, распространен­ную на довольно широкий круг родственни­ков в нескольких поколениях. Существовали многие традиции, подчеркивающие святость и нерушимость родового начала в обществен­ном самоопределении индивида, его поведе­нии и отношении к окружающим людям. Выс­шей добродетелью считалась родственная взаимопомощь и солидарность даже в ущерб личным интересам и делам. В центре внима­ния этой родовой идеологии находилась раз­росшаяся отцовская семья и ее боковые пат­ронимические линии. Учитывался и более ши­рокий круг родственников отцовского «корня» или «кости», если, конечно, они были извест­ны. Исходя из всего этого, этнографы полага­ют, что в истории народов Сибири отцовско-родовой строй представлял собой самостоя­тельную, весьма длительную стадию развития первобытнообщинных отношений, но в поле зрения письменных и этнографических источ­ников он оказался уже в сильно модифициро­ванном— упадочном или осложненном новы­ми социальными явлениями виде.

Что же касается проблемы, предшествую­щей отцовскому роду материнско-родовой организации, то обоснование факта ее суще­ствования в Сибири носит характер гипотети­ческой реконструкции на материале некото­рых реликтовых явлений, которые могут быть истолкованы по моргановской схеме архаиче­ского материнского рода. Например, ссыла­ются на бытование у кетов, энцев и нганасан экзогамных норм, исключающих брачные свя­зи с партнерами как отцовского, так и мате­ринского счета родства. Эту билатеральность экзогамной системы некоторые авторы объяс­няют как сохранившееся свидетельство такой исторической стадии, когда на севере Сиби­ри отцовский род еще не получил всех прав по отношению к своим членам, а материнский род еще не утратил прежних прав по отноше­нию к потомкам своих членов, перешедших в другой род. Ссылаются также на старинный обычай поселения молодого мужа в семье его жены у юкагиров, эскимосов, ительменов, нивхов. У юкагиров известен старый порядок, при котором жених отрабатывал право взять жену в доме будущего тестя, а затем посе­лялся у него в качестве зятя.

Однако все эти явления существовали в рамках промысловой общины с подчеркнутым преобладанием родства и норм обычного пра­ва по отцовской линии. Производственные и бытовые отношения между мужчинами и жен­щинами в семье и локальной общине строи­лись на основе разделения труда по полу и возрасту. Значительная роль женщины в до­машнем хозяйстве была отражена в идеоло­гии многих сибирских народов в форме куль­та мифологической «хозяйки очага» и связан­ного с ним обычая «хранения огня» реальной хозяйкой дома.

Следует, впрочем, учитывать, что исполь­зуемый этнографами сибирский материал прошлых столетий наряду с архаикой показы­вает и очевидные признаки давнего упадка и разложения родовых отношений. Даже в тех местных обществах, где социально-классовое расслоение не получило сколько-нибудь за­метного развития, обнаруживались черты, пре­одолевающие родовое равенство и демокра­тию, а именно: индивидуализация способов присвоения материальных благ, частная соб­ственность на продукты промыслов и предме­ты обмена, имущественное неравенство между семьями, местами патриархальное рабство и кабала, выделение и возвышение правящей родовой знати и т. д. Эти явления в тех или иных разновидностях отмечены документами 17 — 18 вв. у обских угров и ненцев, сая-но-алтайских народов и эвенков. Этнография 19 в. обнаружила того же характера патри­архально-общинные порядки на Нижнем Аму­ре и у северо-восточных палеоазиатов.

Тюркоязычным народам Южной Сибири, бурятам и якутам в указанное время была свойственна специфическая улусно-племенная организация, сочетающая в себе порядки и обычное право патриархальной (соседско-род-ственной) общины с господствующими инсти­тутами военно-иерархического строя и деспо­тической властью племенной знати. Царское правительство не могло не считаться с такой сложной социально-политической ситуацией и, признавая влиятельность и силу местной улусной знати, практически передоверяло ей фискально-полицейское управление рядовой массой сообщинников.

Необходимо учитывать и то, что россий­ский царизм не ограничивался только сбором дани — ясака с коренного населения Сибири. Если так обстояло дело в 17 в., то в после­дующие столетия государственно-феодальная система стремилась максимально использовать производительные силы этого населения, на­лагая на него все большие платежи и нату­ральные повинности и лишая его права вер­ховной собственности на все земли, угодья и богатства недр. Составной частью экономиче­ской политики самодержавия в Сибири было поощрение торговой и промышленной дея­тельности российского капитализма и казны. В пореформенный период усилился поток аг­рарного переселения в Сибирь крестьян из Европейской России. Вдоль важнейших тран­спортных магистралей стали быстро склады­ваться очаги экономически активного пришло­го населения, которое вступало в разносто­ронние хозяйственно-культурные контакты с коренными обитателями заново осваиваемых местностей Сибири. Естественно, что под этим прогрессивным в целом воздействием народы Сибири утрачивали свою патриархальную са­мобытность («самобытность отсталости») и приобщались к новым условиям жизни, хотя до революции это происходило в противоре­чивых и небезболезненных формах.

Хозяйственно-культурные типы коренного населения Сибири. Это прежде всего формы хозяйственного и материально-бытового укла-даскотоводоз и земледельцев-татар лесо--степной полосы Западной Сибири, тюркских народностей (тувинцев, хакасов, алтайцев шорцев) Алтае-Саян, западных и восточных бурят Прибайкалья, восточносибирских ленско- алданскик) якутов. У всех этих народов к Периоду прихода русских скотоводство было развито значительно больше земледелия. Но с 18 в. земледельческое хозяйство зани­мает все большее место у западносибирских татар, распространяется оно и среди тради­ционных скотоводов южного Алтая, Тувы и Бурятии. Соответственно изменялись и мате­риально-бытовые формы: возникали прочные оседлые поселения, кочевнические юрты и по­луземлянки сменялись бревенчатыми домами. Впрочем, у алтайцев, бурятов и якутов долгoe время бытовали многоугольные срубные юрты с конической крышей, по внешнему ви­ду имитирующие войлочную юрту кочевников.

Традиционная одежда скотоводческого на­селения Сибири была сходна с центральноази-атской (например, монгольской) и относилась к типу распашной (меховой и матерчатый ха­лат). Характерной одеждой южноалтайских скотоводов была длиннополая овчинная шу­ба. Замужние женщины-алтайки (как и бурят­ки) поверх шубы надевали своего рода длин­ную безрукавку с разрезом спереди — «чеге-дек». Якутки тоже носили длиннополый мехо­вой кафтан «сангыях», по покрою близкий ал­тайскому «чегедеку», но в отличие от послед­него — с рукавами. Интересен высокий голов­ной убор замужних якуток — «туосахта». Рус­ская торговля в Сибири способствовала широ­кому распространению, особенно в 19 в., русских тканей и матерчатой одежды по рус­ским народным образцам.

Наибольший этнографический интерес представляют хозяйственно-культурные типы промыслового населения Севера — прямых потомков древних обитателей различных районов Сибири. Специфическими чертами отме-чен очень древний хозяйственно-культурный комплекс оседлых рыболовов низовий больших рек, а также ряда малых рек Северо - Восточной Сибири. Рыболовство в качестве ос­новного занятия преобладало в бассейне Оби (у хантов, манси, селькупов), в нижнем тече­нии Амура (у нивхов, ульчей, нанайцев), на Камчатке (у ительменов), а также у «пеших» коряков и эвенов Охотского побережья. При­менялись различные способы и снасти круг­логодичного рыбного промысла. Охота име­ла вспомогательное значение. Главная цель этого добывающего хозяйства — массовый улов, различные виды переработки рыбной продукции для текущего потребления и за­готовки впрок. Обычно рыбу вялили и суши­ли, часть ее сохраняли в квашеном виде в ямах. Вытапливали рыбий жир и смешивали его с сушеной рыбой. Рыбьи кожи специально обрабатывались для изготовления одежды и обуви.

С оседлым рыболовческим бытом были связаны такие элементы материальной культуры, как коллективные зимние землянки, на­земные берестяные чумы и даже свайные «балаганы» (Камчатка) в качестве жилища, применение ездового (санного) собаководст­ва. Обские ханты имели ткацкий станок для изготовления ткани из крапивных ниток. В 19 в. рыболовы низовьев Амура стали пе­реходить к теплому наземному жилищу типа фанзы, а обские рыболовы — к бревенчатым юртам, отапливаемым пристенным камином — «чувалом». Все группы сохранили меховую долгополую одежду в качестве зимней и обы­денной летней, но вместе с тем стали носить и покупную тканевую одежду.

В обширной таежной зоне Сибири на основе древнего охотничьего уклада сформиро-вался специализированный хозяйственно-кульТУрНЫЙ комплекс охотников -оленеводов, к которым относились эвенки, эвены, юкагиры, ороки, негидальцы. Промысел этих народов состоял в добывании диких лосей и оленей, мелких копытных и пушных зверей. Рыболов­ство почти повсеместно было вспомогатель­ным занятием. В отличие от оседлых рыбо­ловов охотники-оленеводы тайги вели кочевой образ жизни. Таежное транспортное олене­водство— исключительно вьючно-верховое.

Материальная культура охотничьих наро­дов тайги была полностью приспособлена к постоянным передвижениям. Характерный пример этого — эвенки. Жилищем у них слу­жил конический чум, покрытый оленьими шку­рами или выделанными кожами («ровдугой»), также сшитой в широкие полосы вываренной в кипятке берестой. При частых перекочевках эти покрышки перевозились во вьюках на до­машних оленях. Для передвижения по рекам эвенки пользовались берестяными лодками, настолько легкими, что их без труда мог пе­реносить на спине один человек. Превосход­ны эвенкийские лыжи: широкие, длинные, но весьма легкие, подклеенные шкурой с ноги лося. Старинная одежда эвенков была при­способлена к частой ходьбе на лыжах и езде верхом на олене. Эта одежда из тонких, но теплых оленьих шкур — распашная, с несхо­дящимися спереди полами, грудь и живот за­крывались своеобразным меховым нагрудни­ком.

Типичными оленеводами тундры являлись ненцы, оленные чукчи и коряки. В их хозяйст­ве главную роль играло оленеводство, кото­рое имело не только транспортное значение, но было основным источником средств суще­ствования. Охота и рыболовство имели лишь вспомогательное значение.

Оленеводы тундры круглый год кочевали, передвигаясь со своими стадами с зимних пастбищ (у границ тайги) на летние (близ морского побережья), а осенью снова отко­чевывая к границам леса. Ненцы имели спе­циальных пастушеских собак, которые помо­гали им собирать и охранять стадо от волков. Чукчи и коряки пастушеских собак не держали. В любое время года оленеводы тундры ездили на легких санках — нартах, запряжен­ных 2—4—5 оленями.

Материальная культура оленеводов небога­та, но она удивительно приспособлена к ко­чевому быту и к тяжелым природным усло­виям. Число предметов обихода сведено до возможного минимума. Жилищем ненцам служил разборный конический чум с остовом из шестов, покрытый оленьими шкурами. По­суда употреблялась деревянная, только для варки пищи приобретали у русских металли­ческий котел. Одежда была исключительно меховая, в виде длинного мешка с рукавами и капюшоном, надеваемая через голову. В хо­лодное время надевали малицу из оленьих шкур шерстью внутрь, а поверх — совик, или сокуй, из таких же шкур, но шерстью наружу. Обувью служили высокие меховые сапоги — пимы.

Жилище кочевых чукчей и коряков — яран­га — отличалось от конического чума ненцев тем, что остов ее сооружался из шестов раз­личной длины и состоял из двух частей: ниж­ней цилиндрической и верхней конической. Внутри яранги, покрытой сверху оленьими шкурами, устанавливался дополнительный по­лог — закрытое со всех сторон кубической формы помещение из оленьих шкур. Если ненцы отапливали чум открытым очагом (ко­стром), то чукчи и коряки свою ярангу — плошкой с жиром, в которой горел фитиль из скрученной жгутом травы.

Наконец, арктическими охотниками на мор­ского зверя в Сибири были эскимосы, оседлые чукчи и коряки, жившие не в тундре, а на морском побережье Чукотки. Весь их хо-хозяйственный цикл состоял в промысле тюле­ней (зимой и весной) и моржей (весной и ле­том).

Морского зверя били гарпуном с поворот­ным отделяющимся наконечником. Зимою охотник подстерегал добычу у проделанных тюленем (нерпой) отдушин (отверстий) во льду, а весной и летом выходил на промысел в море на легкой лодке, состоящей из дере­вянного каркаса, обтянутого кожей. Для пере­движения по суше использовались собаки, за­пряженные в нарты.

Некогда приморские жители обитали в зем­лянках, имевших ход сверху, через дымовое отверстие, но уже в 19 в. они стали соору­жать яранги такого же типа, как и оленеводы чукотской тундры. Традиционная одежда тех и других была меховой, двухслойной: ниж­няя — шерстью к телу, верхняя — шерстью на­ружу; будучи нераспашной («глухой»), она на­девалась через голову.

Хотя хозяйственный строй, культура и об­щественные институты промысловых народов Севера отличались отсталостью, общий ход исторического процесса в различных районах Сибири резко изменили события 16 — 18 вв., связанные с появлением русских землепроходцев и включением в конечном итоге всей Сибири в состав Российского госу­дарства. Оживленная русская торговля и про­грессивное влияние русских поселенцев про­извели значительные изменения в хозяйстве и быту не только скотоводческо-земледельче-ского, но и промыслового коренного населе­ния Сибири. Уже к концу 18 в. эвенки, эве­ны, юкагиры и другие промысловые группы Севера стали широко использовать огне­стрельное оружие. Это облегчило и количест­венно умножило добычу крупных животных (дикого оленя, лося) и пушных зверей, осо­бенно белки — основного объекта пушного промысла 18 — начала 20 в. К исконным промыслам стали добавляться новые заня­тия— более развитое оленеводство, использо­вание тягловой силы лошадей, земледельче­ские опыты, зачатки ремесла на местной сырьевой базе и т. д. Вследствие всего этого изменялась и материально-бытовая культура коренных жителей Сибири.

Духовная жизнь. Однако в бытовой жизни народов Сибири до самой революции сущест­вовала и такая сфера, которая менее всего поддавалась прогрессивному культурному воздействию. Это область религиозно-мифо­логических представлений и различных религиозных культов. Наиболее распространенной формой верований у народов Сибири был шаманизм.

Отличительной чертой шаманизма является вера в то, что определенные люди — шама­ны — имеют способность, приведя себя в ис­ступленное состояние, вступать в непосредст­венное общение с духами — покровителями и помощниками шамана в борьбе с болезнями, голодом, пропажами и прочими несчастьями. Шаман же обязан был заботиться об успехе промысла, удачном рождении ребенка и т. д. Шаманизм имел несколько разновидностей, соответствующих различным стадиям общест­венного развития самих сибирских народов. У наиболее отсталых народов, например у ительменов, шаманить могли все, и особенно старые женщины. Пережитки такого «поголов­ного» шаманства сохранились и у других на­родов; в частности, у чукчей наряду с наличи­ем профессиональных шаманов существовали шаманские обряды, которые исполнялись гла­вами семей во время семейных празднеств.

У некоторых народов функции шамана со­ставляли уже особую специальность, но сами шаманы обслуживали родовой культ, в кото­ром принимали участие все взрослые члены рода. Такое «родовое шаманство» отмечалось у юкагиров, хантов и манси, у эвенков и бу­рят.

Профессиональное шаманство расцветает в период распада патриархально-родового строя. Шаман становится особым лицом в об­щине, противопоставляющим себя непосвя­щенным сородичам, живет доходами со своей профессии, которая становится наследствен­ной. Именно такая форма шаманизма наблю­далась в недавнем прошлом у многих наро­дов Сибири, особенно у эвенков и тунгусо-язычного населения Амура, у ненцев, сельку­пов, якутов.

У бурятов шаманизм приобрел усложнен­ные формы под воздействием буддизма, а с конца 17 в. вообще стал сменяться этой ре­лигией. Среди народов Алтае-Саян распрост­ранился тот же буддизм (в Туве), частью хри­стианство (у хакасов и алтайцев), а в связи с ними появились новые верования (так на­зываемый бурханизм — поклонение богу Бур­хану). Западносибирские татары некогда испо­ведовали шаманизм, но с 16 в. он был вы­теснен исламом.

У народов Сибири существовали и другие формы религии, частью связанные с шаманст­вом, частью бытовавшие отдельно от него. К категории таких самостоятельных верований можно отнести семейно-родовой культ. У нив­хов культ медведя был чисто родовым культом, во время свершения которого шама­ну не дозволялось камлать. У ненцев сущест­вовало развитое шаманство, но изображения семейных духов-покровителей изготовляли и хранили главы семей.

Известен также промысловый культ, состо­ящий в жертвоприношениях «хозяевам» при­роды, духам-покровителям. Этот культ места­ми увязывался с шаманизмом, но чаще носил характер родового и даже индивидуального культа. Например, ненцы, приступая к про­мыслу, каждый в отдельности приносили жерт­вы «сядеям» — покровителям охоты и рыбо­ловства.

Царское правительство, начиная с 18 в., усердно поддерживало миссионерскую дея­тельность в Сибири православной церкви, при­чем христианизация нередко проводилась принудительными мерами. К концу 19 в. большинство сибирских народов было фор­мально крещено, однако их собственные ве­рования не исчезли и продолжали оказывать немалое воздействие на мировоззрение и поведение коренного населения.

В целом накануне Октябрьской революции большинство народов Сибири, особенно Се­вера, продолжало оставаться в состоянии хо­зяйственной, социальной и культурно-бытовой отсталости. Хищнический российский капита­лизм, вторгшийся в жизнь этих народов, боль­ше заботился об их безудержной эксплуата­ции, нежели о развитии элементарной образо­ванности и культуры.

Социалистические преобразования. Сразу же после установления Советской власти в Сибири возникло государственно организован­ное и поддержанное трудящимися на местах своеобразное направление перехода от патри­архальной отсталости к социалистическим формам экономики и культуры, минуя капитали­стическую стадию развития.

Уже в 1922—1924 гг. были предприняты первые шаги по ликвидации отсталости наро­дов Сибири путем развития потребительской кооперации, материальной помощи через го­сударственные органы, ограничения неэквива­лентной частной торговли и эксплуататорских элементов в натуральном производстве. В 1922 г. были образованы Бурятская и Якут­ская АССР, Автономная область алтайцев; в 1923 г.— Хакасская автономная область.

Каждая автономия должна была объеди­нить коренное население, выявить его силы и мобилизовать трудовые массы на строи­тельство новой жизни в братском сообществе народов СССР. Автономия была наиболее удобной формой связи между Советской властью и национальностями Сибири. Она же сыграла важную роль в налаживании на мес­тах школьного образования, культурно-просве­тительной и медицинской работы. С помощью центральных учреждений создавалась нацио­нальная школа, письменность, печать.

В области материального производства раз­витие автономных единиц пошло по линии пе­реустройства, кооперирования и укрупнения сельского хозяйства, по линии создания про­мышленных очагов, улучшения всех видов транспорта и связи. В результате социалисти­ческого строительства Бурятия, Алтай, Тува и Якутия превратились в развитые промышлен-но-сельскохозяйственные районы с высоким уровнем культуры коренного населения. Здесь возникло много новых городов и рабо­чих поселков.

Труднее было поднять к новой жизни на­селение глухих, удаленных районов тайги и тундры Крайнего Севера. Мало того, что это население вообще отличалось вековой отста­лостью, в период империалистической и граж­данской войн оно совершенно разорилось. Советское строительство у народностей Севе­ра развернулось на 5—8 лет позже, чем в Центральной России. Первоначальная совети­зация Севера проводилась на основе террито­риально-родового деления населения. Органа­ми местного управления с 1926 г. становились родовые Советы, районные туземные съезды и исполнительные комитеты, которые должны были собрать воедино разрозненные части ко­ренных народов, донести до них основные идеи советской национальной политики, обес­печить на местах власть народным массам при изоляции эксплуататорских элементов.

Дальнейшим шагом советского строитель­ства на Севере было создание национальных районов, а в 1929—1931 гг. — национальных (ныне автономных) округов: Ненецкого, Яма­ло-Ненецкого, Ханты-Мансийского, Долгано-Ненецкого, Эвенкийского, Корякского и Чу­котского. В ведении окружных руководящих органов, состоящих из представителей мест­ных национальностей, оказались все стороны экономической и социально-культурной жиз­ни, все рычаги социалистического воздействия на процесс преобразования традиционного образа жизни промыслового населения. В за­дачи округов входило социально-экономиче­ское кооперирование и коллективизация охот­ников, рыболовов и оленеводов, сначала в форме ППО — простейших производственных объединений, а затем, с конца 30-х годов, в форме уставных колхозных артелей. В 60-х го­дах имело место массовое преобразование окрепших промысловых колхозов в государст­венные хозяйства—совхозы. Техническая ре­конструкция северного промыслового хозяйст­ва потребовала специальной подготовки мас­совых кадров охотников, рыбаков и пастухов путем сочетания государственной общеобра­зовательной и профессионально-технической системы с традициями народной «школы» трудового воспитания и обучения. В различ­ных отраслях общественного производства се­верных округов, по данным за 1970 г., было занято до одной тысячи лиц с высшим обра­зованием и до четырех тысяч лиц с незакон­ченным высшим и средним образованием из коренных национальностей.

Дата добавления: 2014-11-29