Введение в науки о духе 17 страница

И та формулировка отношения, которую мы находим у Аристотеля, сохраняет свою обоснованность и силу до тех пор, пока логические формы, какими располагает дискурсивное мышление, не распадутся, а взаимосвязь между мышлением и его предметом не будет прослежена за пределы конечного объекта. Также и в этом пункте Аристотель проявляет себя как метафизик, фиксирующий внимание на формах действительности. Проведенное им разделение наук остается в пределах последовательного расчленения форм, обнаруживая в этом ту же ограниченность, которая в античности была свойственна астрономическому расчленению мироздания. То, что язык или дискурсивное мышление представляет как взаимосвязь, растворяется во взаимоотношении форм. Между этими формами и формами действительности устанавливается отношение отражения. Шлейермахер с его теорией корреспонденции, Тренделенбург, Ибервег, расходясь с Аристотелем по частным вопросам, как и он, придерживались этой объективистской точки зрения.

Понятие соответствия, корреспонденции между восприятием и мышлением, с одной стороны, и действительностью и бытием, с другой, на котором построено все обоснование этой естественной системы, есть понятие в высшей степени смутное. О том, каким образом нечто мыслимое соответствует тому, что действительно существует вне сознания, невозможно составить себе представление. Что есть подобие в математическом смысле слова, мы в состоянии определить; но тут утверждается подобие совершенно неопределенное. Можно даже сказать, что если бы не существовало феноменов отражения в природе и подражания в искусстве, то такое представление вряд ли могло бы возникнуть.

Взаимосвязь логического мышления, тщательно разрабатываемая учением Аристотеля об умозаключении и доказательстве, — это по сути, зеркальное отражение предполагаемой им метафизической взаимосвязи. Это явствует из приведенных нами выше рассуждений о соответствии. Зигварт верно говорит: «Предполагая существование объективной системы понятий, которая воплощается в реальном мире так, что понятие везде проявляет себя и как начало, конституирующее сущность вещей, и как причина их единичных определений, Аристотель рассматривает все суждения, содержащие истинное знание, как выражение необходимых отношений понятий, и задача силлогизма состоит в том, чтобы раскрыть всю силу и значение каждого отдельного понятия в процессе познания, соединяя отдельные суждения и, посредством понятийного единства, ставя их в зависимость друг от друга; языковое же выражение этих понятийных отношений обусловлено тем обстоятельством, что они одновременно предстают и в виде сущности единичного сущего, которая в своей понятийной определенности и есть, таким образом, подлинный субъект суждения, а отношение между понятиями проявляется в общем или частном, утвердительном или отрицательном суждении».¹ Сказанным обусловливается место категорического суждения, значение первой фигуры и возведение к ней других фигур, роль среднего термина, который должен соответствовать причине, — короче говоря, все основные особенности аристотелевской аналитики.

Именно поэтому силлогистика Аристотеля существовала до тех пор, пока сохраняла свою силу ее посылка, предполагающая наличие объективной, реализованной в космосе системы понятий. Как только логика отказалась от этой посылки, ей сразу же потребовалось новое обоснование. И если она все же прилагала усилия, чтобы сохранить учение Аристотеля о логических формах, ей удалось удержать лишь тень явления, сущность которого была давно утрачена.²

ФОРМИРОВАНИЕ МЕТАФИЗИКИ КАК САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ НАУКИ

Итак, Аристотель первым рассмотрел логическую взаимосвязь в мыслящем субъекте саму по себе, отделив ее от реальной взаимосвязи в действительности, однако же в отношении к ней. Соответственно этому Аристотель более четко разграничил понятия основания и причины он отделил метафизику от логики. В сравнении с прежним единством метафизики и логики такое их разведение явилось важным шагом вперед в рамках естественной системы, а значит, в границах объективизма. Его значение для описываемой нами стадии развития познания не умаляется и тем, что эта самостоятельность метафизики впоследствии будет подвергнута сомнению с критический позиции, ибо реальная взаимосвязь налична ведь только в сознании, для сознания и через сознание и каждый элемент анализируемой метафизикой взаимосвязи (субстанция, количество, время) есть лишь факт сознания.

Отделив, таким образом, первую философию от логики, Аристотель отделяет ее также от математики и физики. Частные науки, такие как математика, имеют своим предметом конкретные области сущего, тогда как предмет первой философии составляют общие определения сущего. В своем поиске частные науки прослеживают связь явлений лишь до какого-то определенного момента, метафизика же стремится дойти до самых оснований, ничем в процессе познания далее не обусловленных. Она есть наука о всеобщих и неизменных принципах.¹ От данного в космосе Аристотель идет назад, к принципам. И даже если отсылки к сочинениям по физике ничего не доказывают, взаимосвязь эта все же становится очевидной именно благодаря тому обстоятельству, что идею первопричин метафизика позаимствовала из физики, и вообще сама она на первых порах выступала всего лишь как историко-критический анализ полноты тех принципов, которые были открыты физикой.² Эта взаимосвязь вытекает, прежде всего, из признания движения и трактовки движения. «Для нас, однако, несомненен тот принцип, что существующее от природы, все или хотя бы частично, находится в движении; и это ясно благодаря умозаключению из опыта»/ Тем самым непризнание элеатами движения представляется Аристотелю, видящему цель своей жизни в объяснении природы, не более чем бесплодной попыткой отрицания науки о космосе. От вечных и совершенных движений небесных тел, от игры изменений в подлунном мире познание восходит к первопричинам, в которых заключены вместе с тем и первые основания объяснения. Так реальная взаимосвязь космоса, являющаяся предметом точной науки, познается посредством анализа, который, отправляясь от него как от данного нам сложного целого, умозаключает к принципам как истинным субъектам взаимосвязи природы.¹

До появления теоретико-познавательного обоснования самостоятельная метафизическая наука выступала в качестве одного из источников формального совершенствования позитивных наук; другим его источником было логическое самоосмысление. Таким образом, метафизика стала фундаментом наук о космосе: именно из нее последние поначалу заимствовали свои основные, рассудочно препарированные понятия. В недрах метафизики зародился и критический подход, ибо только логическое разъятие действительности на ее общие составляющие позволило понять их как факты сознания. Наконец, в лоне метафизики были выношены и те теоретико-познавательные интуиции, которые, возможно, сумеют вывести теорию познания за рамки, положенные ей Кантом. Ведь уяснение того, что мы не в состоянии дать этим элементам действительности логически ясную форму, открывает нашему историческому и психологическому созерцанию истинный исток этих элементов, который не может заключаться в абстрактном рассудке.

МЕТАФИЗИЧЕСКАЯ ВЗАИМОСВЯЗЬ МИРА

Первым крупным достижением данного метафизического анализа было обнаружение и логически непротиворечивое представление всеобщих элементов действительности в том виде, как они были выявлены исследованиями Аристотеля. Такие элементы или принципы, повсюду обнаруживаемые в реальной взаимосвязи мироздания, открываются обычному представлению уже в реальности вещи и ее свойствах, в действии и претерпевании. Аристотель сначала отделил друг от друга эти всеобщие, вписанные в ткань космоса элементы и попытался представить их как простые тела. Здесь нет нужды исследовать весьма темные и сложные отношения между обнаруженными Аристотелем категориями и его метафизическими принципами; достигнутые им результаты достаточно убедительно говорят сами за себя.

Перед нами акт за актом начинает разворачиваться трагическая судьба этой величественной и все продолжающейся работы метафизики, неуклонно стремившейся так сформулировать представления об общих элементах действительности, чтобы сделать возможным реальное и объективное познание взаимосвязи мира. Чувственно воспринимаемые качества, пространство, время, движение и покой, вещь и свойство, причина и действие, форма и материя — все это общие элементы, которые мы встречаем в любой точке внешнего мира и которые, следовательно, заключены в нашем сознании внешней действительности вообще. Независимо от различий между философскими позициями, отсюда возникает вопрос: можно ли достичь ясности относительно этих элементов в отрыве от исследования сознания и данных в нем общих условий существования всякой действительности? Ответить на этот вопрос могла бы сама история метафизики в ходе своего развития. Прежде всего такому рассмотрению подлежат простые метафизические понятия бытия и субстанции.

1. Метафизический анализ, проводимый Аристотелем, повсюду обнаруживает субстанции и их состояния, находящиеся в определенном отношении друг к другу.¹ Здесь мы обнаруживаем себя в самой сердцевине метафизических сочинений Аристотеля.

«Существует наука, которая исследует сущее как таковое (το δ ν ή öv) и его наиболее существенные качества. Она не тождественна каким-либо специальным наукам, ибо ни одна из них не занимается в общем виде исследованиями сущего как сущего, но, отсекая какую-то одну часть этого сущего, они исследуют его особенное содержание».² Сущее составляет предмет математики как число, линия или плоскость, предмет физики — как движение, элемент; «первая философия» имеет своим предметом то, что везде тождественно самому себе, — сущее как таковое.

Здесь понятие сущего, составляющее предмет метафизики, употребляется во многих значениях; субстанция (ουσία) обозначается этим термином точно так же, как и качество таковой. Но понятие сущего всегда соотносится именно с понятием субстанции. Ведь то, что кроме субстанции, может быть обозначено как сущее, есть таковое потому, что присуще субстанции, а именно единичной субстанции, — все остальное обозначается как существующее в силу того, что является количеством, качеством или свойством и т. д. такого сущего.¹

Метафизика, стало быть, представляет собой в первую очередь науку υ субстанциях, и мы еще увидим, что высшим моментом ее усилий является познание божественной субстанции. Лишь в переносном смысле можно говорить, что ее предмет составляет сущее в его более широком значении, выступает ли оно как качественное, количественное или иное предикативное определение.² При более подробном рассмотрении выявляются следующие простые элементы высказывания и соответствующей ему действительности: субстанция есть измеримое количество, обладающее качественной определенностью и состоящее в отношении, а именно в отношениях места и времени, действия и претерпевания. Так субстанция составляет самое средоточие метафизики Аристотеля, как она составляла его в метафизике атомистов и Платона. Только с появлением частных опытных наук на первый план выдвигается понятие причинности, связанное с понятием закона. Может ли метафизика придать рациональную ясность своему основному понятию — субстанции?

Дефиниция, упоминаемая Платоном в «Софисте»? определяет истинно сущее (όντως öv) как то, что обладает способностью производить действие и претерпевать воздействие, и одним из тех, кто вновь воспользовался этой дефиницией, был Лейбниц/' Она возводит понятие субстанции к понятию силы, причинной связи и растворяет его в них без остатка. Такое определение могло оказаться полезным на более поздней стадии, когда появился Лейбниц, чтобы заменить представление о субстанции понятием, которое могло быть использовано с большей эффективностью для естественнонаучного анализа. Но оно не выражает того, что мы представляем себе в факте вещи и что законно желает обрисовать служащее нашему познавательному процессу различие субстанции и того, что ей присуще. Реалистический ум Аристотеля стремился прямо обозначить это различие.

С одной стороны, Аристотель определяет то, что мы представляем себе в реальной взаимосвязи действительности как субстанцию. Субстанция есть то, что не является акциденцией чего-то другого, но по отношению к чему другое скорее является акциденцией', там, где речь идет об отдельной субстанции и ее субстрате, Аристотель использует образное, пространственное представление. С другой стороны, он выявляет то, что мы имеем ввиду под субстанцией, представляя ее в сфере мышления. Здесь субстанция есть субъект. Она указывает на то, что в суждении является носителем предикативных определений; поэтому все прочие формы высказывания (категории) предицируются субстанцией.¹

Если связать последнее определение с предыдущим, то станет ясно, что Аристотель ищет в метафизике субъект (или субъекты) всех качеств и изменений, которые мы обнаруживаем в космосе. Таково свойство всякого метафизического склада ума — он нацелен не на взаимосвязь, которая связывает между собою состояния и изменения, а прямо движется дальше, стремясь дойти до скрытого за нею субъекта или скрытых за нею субъектов.

Но метафизика Аристотеля, стремясь познать объективное отношение субстанции к акциденции, присущей этим субъектам, оперирует отношениями, которые она не в состоянии объяснить. Что значит быть в себе, быть в другом? Субстанцию, в противоположность акциденции, еще Спиноза выражает с помощью признака in se esse;* акциденция есть, находится в субстанции. Это пространственное представление — только образ. То, что подразумевается в этом образе, непрозрачно для рассудка и не может быть показано никаким внешним опытом, не то что тождество или различие. В действительности это в-себе-бытие дано в опыте самостоятельности, в самосознании, и мы понимаем его, потому что его переживаем. И разве можно, не идя далее логической формы связи между субъектом и предикатом, прояснить отношение между этим метафизическим бытием и логическим выражением заложенной в субстанции связи?

В данном контексте нас не интересуют те разнообразные значения, в которых Аристотель впоследствии использует термин «субстанция». Эта многозначность вызвана тем, что Аристотель говорит о самых различных субъектах, которые исследует его метафизика — о материи как основе (ύποκείμενον), о сущности, которая соответствует понятию (ή κατά τον λόγον ουσία), единичной вещи (τόδε τι). Именно с единичной вещью как первичной субстанцией связаны определения Аристотеля¹, сформулированные им столь несовершенно, что мы их проигнорируем.

Среди других понятий о классах высказывания, то есть о категориях, наибольшее значение для метафизики имеют действие и претерпевание. Понятие причинности выступает в новейшей метафизике наряду г понятием субстанции, более того, существует даже стремление заменить понятие субстанции понятием силы. Показательно, что для античной метафизики исследование коренящихся в этом понятии проблем все еще на втором плане. Горизонт физики и, тем самым, метафизики древних образуют субстанции, их движения в пространстве, формы. Действие и претерпевание занимают в этом контексте подчиненное положение по отношению к наглядно ясному представлению о движении? И во взаимосвязи объяснения мира факт движения субстанций возвращает к последним объяснительным понятиям аристотелевской системы, которые должны заменить в ней фундаментальное представление о причинности и познание законов движения и изменения. Позднее мы столкнемся в этой связи с понятием, завершающим аристотелевское расчленение действительности, однако являющимся довольно шатким, — понятием возможности (δύναμις).

В отдельных случаях Аристотель, похоже, видел трудность, связанную с последовательным различением между действием и претерпеванием. Так восприятие есть претерпевание, и тем не менее зрение деятельно осуществляет свою природу в процессе ведения. Он отмечает и другие трудности, возникающие при попытке дать представление о влиянии действующего на претерпевающего; но сколь недостаточно найденное им решение, согласно которому различное воздействует друг на друга на почве общего и деятельное уподобляет себя претерпевающему!

2. Тщетно пытается Аристотель сделать такие понятия, как «субстанция» и «причина», действительно постижимыми. Но трудности еще более умножаются, когда он для прояснения взаимосвязи мира использует платоновское учение о субстанциальных формах. Правда, он победоносно опровергает учение Платона об отдельном существовании идей. Но сможет ли он ясно определить другое — объективное отношение идей к вещам?

Аристотель признает действительность в строгом понимании этого слова только за единичной субстанцией. Но с этим воззрением, отвечающим его натуре естествоиспытателя и трезвого эмпирика, на позициях естественной метафизики не совместимы представления, которые он сохраняет из учения об идеях. Аристотель, так же, как и Платон, обнаруживает знание лишь там, где познание осуществляется посредством общего понятия\ только тогда, когда факел общих понятий освещает внутреннее содержание единичной субстанции, последнюю можно понять и объяснить. Общее понятие делает видимым сущностное определение или форму вещи; форма образует у Аристотеля субстанцию во вторичном смысле, а именно такую, какой она существует для ума (ή κατά τον λόγον ουσία). Основанием этих тезисов о знании выступает предпосылка, составляющая корень всего метафизического абстрагирования: непосредственное знание и опыт, в котором для нас существует единичное, рассматриваются как нечто менее значительное и совершенное, нежели общее понятие или положение. Этой предпосылке соответствует метафизическое допущение, согласно которому в единичных субстанциях ценным (и соединяющих их с божеством) содержанием является содержание, соразмерное мысли.

В противоречии между этими предпосылками и трезвым взглядом Аристотеля на единичную субстанцию снова проявляется невозможность определить, не покидая точку зрения метафизики, отношение единичной вещи к тому, что общие понятия выражают в качестве содержания мира. Согласно Аристотелю, полной реальностью обладает только единичная вещь, но знание существует только о всеобщем сущностном определении, к которому данная вещь причастна. Отсюда проистекают две трудности. Основополагающей идее познаваемости космоса противоречит то, что его истинно реальное содержание остается непознаваемым. В соответствии с общими посылками учения об идеях, согласно знанию об общих сущностных определениях, допускается реальность форм, но и это допущение приводит к возникновению половинчатого и неудачного понятия субстанции, которая, однако, не обладает реальностью единичной субстанции. Но можно ли устранить это заблуждение (причины которого кроются в двояком смысле понятий бытия и субстанции) прежде, чем теория познания сформулирует простую истину, гласящую, что способ, которым мышление полагает идею всеобщего, несоизмерим с тем, как восприятие познает действительность единичного, и прежде, чем ложное метафизическое отношение будет заменено обоснованным теоретико-познавательным отношением?¹

В частных науках воздействие этой метафизики субстанциальных форм привело к еще более заметным последствиям. Связанная с метафизикой наука отказывается от познания изменчивого в своем предмете, поскольку постигает только устойчивые формы. Она отказывается от познания случайного, ибо нацелена только на сущностные определения. Расчеты Кеплера, вычислявшего движение Марса, всего лишь на несколько минут расходились с данными астрономических наблюдений, но эти минуты не давали Кеплеру покоя, что привело его в конце концов к великому открытию. Метафизика же эта, напротив, переносила весь необъяснимый для нее остаток, который она оставляла в изменчивых явлениях, — в область материи. Так, Аристотель категорически заявлял, что такие внутривидовые индивидуальные различия, как цвет глаз, высота голоса безразличны для телеологического объяснения: они прямо приписывались влиянию материи.² Только когда были замечены отклонения от типа, промежуточные звенья между двумя типами, изменения в расчетах, наука разбила эти рамки аристотелевской метафизики, и на первый план вышло познание, опирающееся на закон изменчивости и историю развития.

3. Между тем как Аристотель переносил реальность идей в действительный мир, возникло разделение наличной действительности на четыре принципа— материя, форма, цель и действующая причина, и явились последние, завершающие разделение действительности понятия его системы — «дюнамис» (возможность) и «энергия».

Мышление вычленяет в космосе в качестве неизменного форму, дочь платоновской идеи. Форма содержит в себе сущность единичных субстанций. Поскольку неизменные формы пребывают в процессе становления и исчезновения, а для их чередования необходим носитель, мы выделяем в космосе второй конституирующий его принцип — материю. В природном процессе форма наличествует в качестве цели, к реализации которой устремлен этот процесс, так и в качестве движущей причины, которая приводит вещь в движение изнутри, как бы выполняя функцию ее души или же производит ее движение извне. Тем самым этот способ рассмотрения выводит то, что встречается в природном процессе, не из условий его, соответствующих одно другому, а заменяет взаимодействие причин понятием дюиамис (возможность), которому соответствует понятие целесообразной действительности или энергии.

В этих понятиях скрыта связь всей Аристотелевой науки: они развиваются уже в первых книгах «Метафизики» как средство постижения природы и через систему движения космоса подводят к идее неподвижного двигателя. Ведь то, что составляет душу аристотелевских воззрений на природу, — это не отделение движущей причины, цели и формы (ведь такое вычленение есть всего лишь вспомогательное средство анализа), а скорее отождествление цели, которая является формой, с движущей причиной, а также отделение этого триединого реального фактора от другого реального, хотя и не изолированно существующего в космосе фактора, — от материи. И это накладывает свой отпечаток на характер аристотелевского естествознания. В мышлении Нового времени изучение движений отделено от рассмотрения цели; движение определено только ему свойственными элементами. Следствием новейшего понимания природы стало то, что, если мы не желаем отказаться от метафизического рассмотрения идей, мы должны отделить его от механического способа рассмотрения, как то сделал Лейбниц. У Аристотеля же понятие движения остается связанным с формами космоса; оно действительно столь же мало отделено от них, сколь мало анализ мышления в аристотелевской логике идет дальше анализа его форм. Так у Аристотеля возникает различие между совершенным, возвращающимся к себе круговым движением, и движением прямолинейным, затухающим в своем конечном пункте. Для такого воззрения разумность кругового движения есть нечто изначальное, обусловленное непосредственно божественной силой. Данное воззрение породило роковую противоположность между природными формами подлунного мира и формами мира надлунного; и пока над умами властвовал Аристотель, не было никакой возможности создать механику небесных тел. Это характерно именно для успешно развивающихся направлений греческого естествознания, занятого созерцанием математической красоты и внутренней целесообразности форм космоса. И хотя оно расчленяет сложные формы движения на более простые, форма этих последних сохраняет целесообразный эстетический характер.

Аристотель стремится свести движение во вселенной (которому он, в чисто греческом духе, приписывает также и качественные изменения) к его причинам. Но поскольку вся движущая сила представляется ему целесообразным действием, реализующим форму, и.даже причина движения заключена для него в форме — то только содержащаяся в форме сила, производящая развитие, может быть причиной однородной ей формы. Объяснение, таким образом, движется по кругу: формы, об объяснении которых, собственно, идет речь, всегда уже присутствуют. Эти формы суть силы, порождающие в космосе жизнь: они закономерно подводят к мысли о некой перводвижущей силе.

МЕТАФИЗИКА И НАУКА О ПРИРОДЕ

Результаты такого объяснения природы определяются именно этим его характером. Подобно тому, как школа Платона являлась центром математических исследований, школа Аристотеля стала центром описательных и сравнительных наук. Однако если вклад ее в прогресс науки был так велик, а дух живого научного наблюдения, эмпирического исследования так развит, то особенно остро встает вопрос, почему же эта школа могла довольствоваться неопределенными, разрозненными и отчасти ошибочными представлениями о движении, давлении, силе тяжести и т. п., почему она не двигалась в сторону более здравых механических и физических представлений. В чем, спрашивается, причины того, что на протяжении столь долгого времени успешные исследования греков в сфере частных наук были ограничены такими формальными дисциплинами, как математика и логика, а таюке описательными и сравнительными науками? Этот вопрос очевидным образом связан с вопросом о том, что обусловило господство метафизики субстанциальных форм. Формальный и дескриптивный характер частных наук, с одной стороны, и метафизика форм, с другой, суть коррелятивные исторические факты. И мы будем двигаться по кругу, если станем рассматривать метафизику как то, что мешало научному духу вырваться за его тогдашние пределы, ибо тогда нам все равно пришлось бы объяснить, почему метафизика обладала такой властью. Все это указывает на то, что оба эти явления — и характер науки на данной стадии развития, и господство метафизики — имеют под собой общие глубокие основания.

Нельзя сказать, что древним недоставало вкуса к наблюдению явлений. Даже эксперимент использовался ими чаще, чем принято думать, хотя, конечно, определенную негативную роль здесь играл социальный строй греков с характерным для него презрением к физическому труду и противопоставлением полноценных граждан, имевших доступ к власти и занимавшихся науками, сословию рабов, чьим уделом традиционно оставался ручной труд. Гениальность Аристотеля как наблюдателя, его способность схватить наблюдением невероятно широкие сферы обусловили растущий интерес к нему современных позитивных исследователей. Если же Аристотель нередко и путает то, что дано в наблюдении, с тем, что выводится на его основе посредством умозаключения (в частности, посредством аналогии), то в этом, разумеется, проявляет себя с невыгодной стороны преобладающее в греческом духе чрезмерное умствование. Кроме того, Аристотель упоминает в своих сочинениях множество экспериментов, проведенных отчасти до него другими учеными, а отчасти им самим. Однако здесь бросается в глаза неточность описания этих экспериментов, отсутствие каких бы то ни было количественных определений, но самое главное — бесплодность экспериментирования Аристотеля и его современников для подлинного решения теоретических вопросов. Перед нами не отказ от эксперимента, а неспособность правильно воспользоваться его результатами. И причина заключалась не в отсутствии инструментов, которые сделали бы возможным количественные определения. Только когда сами вопросы, которые человек обращает к природе, требуют подобных определений, тогда их изобретают, причем появлению таких изобретений не может помешать даже отсутствие промышленности и профессионально обученных людей.

Бесспорным, далее, является прежде всего то, что созерцательный характер греческого духа, понимавшего идеальный и эстетический характер форм, сдерживал научное размышление рамками наблюдения и затруднял верификацию идей фактами природы. Человечество начинает не с беспредпосылочных методических исследований природы, а с содержательно наполненного созерцания (на первых порах— религиозного), и затем — такого же созерцательного наблюдения космоса, в котором постоянно удерживалась целевая взаимосвязь природы. Главное — это ориентация, понимание форм и числовых отношений вселенной. Порядок небесных сфер воспринимается во всем его совершенстве, с религиозным благоговением и блаженством созерцания. Виды живых организмов обнаруживают восходящую, прогрессирующую, наполненную физической жизнью целесообразность, что создает условия для дескриптивной науки. Так, наблюдение, которое древняя вера прежде нацеливала прямо на небеса, обращается теперь к частным исследованиям природных тел на земле, однако и здесь свойственный естественной религии благочестивый трепет долго удерживал наблюдение от аналитического расчленения живого. Заколдованный круг созерцания некой идеальной взаимосвязи замыкается сам на себе и не имеет, как кажется, никаких разрывов. Триумф метафизики состоял в том, что она включила в эту взаимосвязь все данные в опыте факты. Последнее историческое обстоятельство не подлежит никакому сомнению, и спрашивается только, в какой мере его можно использовать как основу объяснения. Да будет мне, однако, позволено ввести второе объясняющее основание, более гипотетического характера. Обособленное рассмотрение известного круга взаимно соотнесенных частных содержаний, предлагаемых механикой, оптикой, акустикой, предполагает наличие у исследователя развитой способности к абстрагированию, которая формируется только в результате длительного технического развития изолированной науки. В математике абстрагирование было с самого начала подготовлено психологическими отношениями, о которых мы поговорим позже. В астрономии, в силу удаленности объектов, могло иметь место только наблюдение за движением небесных тел, «чистоту» которого не нарушало наблюдение за всеми прочими их свойствами. Однако ни в одной другой области знания до александрийской школы известное множество взаимосвязанных, родственных частных содержаний природных явлений не было подчинено определенным и адекватным объясняющим представлениям. Такие гениальные прозрения, как интуиция пифагорейской школы о числовом соотношении звуков, не имели далеко идущих последствий. Описательное и сравнительное естествознание в подобном абстрагировании не нуждалось. Имея в качестве путеводной нити представление о цели, оно в первое время сводило явления к причинам психического свойства. Сказанное объясняет, как выдающиеся достижения аристотелевской школы в этой области могли сочетаться с полным отсутствием здравых механических и физических представлений.

Дата добавления: 2014-11-29