К..1. lyiniii. К.II, Некрасова

предопределенность пути - не теснота и не скудость, а признак творче­ства истинного, в котором воочию предстоит тайна совпадения свободы с необходимостью»".

Достоевский пытался познать и описать некую глубинную суть чело­века, показать, что в глубинах человеческого духа, в каждом человеке бо­рются Бог и дьявол. Зло изначально присуще человеку, и оно имеет та­кую же силу, как склонность к добру. В классическом гуманизме зло ус­матривали в несовершенстве общественного устройства, и потому во все века жида и занимала важное место в умах людей утопическая идея, со­гласно которой достаточно изменить бытие людей, преобразовать несо­вершенное общество, и человек^;булет лишен необходимости делать зло. «Слишком многое у нас привыкли относить на счет самодержавия, — писал Бердяев в 19 IS г.. — все зло и тьму нашей жизни хоте sin их* объяс­нить. Но этим только сбрасывали с себя русские люди бремя ответствен­ности и приучили себя к безответственности. Нет уже самодержавия, а русская тьма и русское зло остались. Тьма и зло заложены глубже, не в социальных оболочках народа, а в духовном его ядре»'.

У Достоевского зло есть признак того, что в человеке есть внутрен­няя глубина. Как ни странно, но только внутренне глубокие люди спо­собны на зло. Зло является неизбежной частью человеческой жизни, потому что в мире есть свобода. Человек, решаясь на зло. испытывает себя, пытается выйти из-под закона, пытается доказать себе, что он че­ловек, обладающий свободой воли, а не «штифтик» в обшей отлажен­ной социальной машине. Если отнять у человека свободу и тем самым возможность творить зло. то человек и общество в целом будут счаст­ливы, но только это будет счастье муравейника. Человеку нужно не сча­стье, ему нужна свобода, и из-за этого он готов на самый дикий стран­ный поступок, готов на все. чтобы «по своей глупой воле пожить». «Я верю в это. я отвечаю за это. потому что ведь все дело-то человеческое, кажется, и действительно в том только и состоит, чтоб человек поми­нутно доказывал себе, что он человек, а не штифтик¹, хоть своими бо­ками, да доказывал...»*.

Достоевский в отличие от гуманистов Возрождения видел в челове­ке не величие, а сложность. Человек — это тайна, которую надо все вре­мя проявлять, анализировать. Сложен всякий человек, простых людей нет. «Сложен всякий человек и глубок как море, особенно современ­ный, нервный человек*'.

«Ненормальность» человека, его несовпадение с общественными структурами, его неприятие многих социальных норм и идеалов есть на самом деле норма его истинного существования. Наоборот, «нормаль-нос» состояние человека, стремление к счастью, комфорту, спокойной и сытой жизни является неестественным человеческим состоянием. Посмотрите, говорит Достоевский, кто счастлив на свете и какие люди соглашаются жить? Как раз тс. что похожи на животных и ближе под­ходят пол их тип по малому развитию ьх сознания. Они соглашаются жить охотно, но именно при условии жить, как животные, то есть пить, спать, устраивать гнечдо и выводить детей. Есть. пить, спать по-чело­вечески — значит наживаться и грабить, а устраивать гнездо - значит по преимуществу грабить¹".

ропо.шгнчеекая нрцолсматцка в философии лл века ________________________

Высокоразвитые люди не могут иметь счастливых лип, не только ■сшне. по н внутренне, Человек, считал Достоевский, должен быть убоко несчастлив, и тогда он будет счастлив. Только пройдя черен пе­тите свободой, через страдания, через наказание, человек раскры-"ется в бездонной сложности своего бытия, раскрывается антиномич-ый и иррациональный характер его природы.

Достоевский, по мнению Бердяева, сделал новый радикальный таг и антропологии. Созданный им образ человеческого бытия не раднционно-христианскнй. не святоотеческий и не гуманистичес­кий. Человек прошел длинный путь самоиспытания. «Человек не стал лучше, не стал ближе к Богу, но бесконечно усложнилась его душа и обострилось его сознание. Старая христианская душа знала грех и попадала во власть диаводу. Но она не знала того раздвоения человеческой личности, которое узнала душа, исследуемая Достоев­ским. Старое зло было яснее и проще....И трудно было бы современ­ную душу излечить от ее духовных болезней одними старыми лекар­ствами. Достоевский познал это. Он знал не меньше, чем знал Ниц­ше, но он знал и то, чего Ниише не знал....Они познали, что страш­но свободен человек и что свобода эта трагична, возлагает бремя и страдание»".

Творчество Достоевского, считал Бердяев, означает не только кри­зис, но и крушение гуманизма, внутреннее его изобличение. Европей­ский гуманизм - это царство середины. А человек должен идти даль­ше — или к Богочеловеку или к сверхчеловеку. У Ницше человек — это кумир, идол, человек лишь средство для сверхчеловека. В сверхчеловеке погибает человек и вместе с этим окончательно погибает всякий гума­низм. В Богочеловеке Достоевского человек сохраняется. Богом чело­век не поглощается и не исчезает в нем. Наоборот, человек остается че­ловеком, поскольку сохраняет образ и подобие Божие. и этот образ со­храняется в самом последнем человеке, в самом страшном человечес­ком падении. Бог - гарант того, что человеческое существование не бессмысленно, что человек имеет глубокие метафизические корни и потому остается человеком. Если нет ничего выше человека, то и чело­века нет.

Любовь к человеку у Достоевского понимается не в поверхностно-гуманистическом смысле. Поскольку человек свободен и постоянно испытывает себя, он должен пройти путь страдания, должен заслужить звание человека. Человеческий путь в поисках самого себя лежит через тьму, через бездну, через раздвоение, через трагедию, он не может быть сокращен или облегчен. Только таким путем добывается внутренний свет и преображение человека. И только такой человек уголен Богу и соответствует его замыслу о человеке. «После героев Достоевского от­крывается неведомый XX век. великая неизвестность, которая откры­вает себя как кризис культуры, как конец целого периода всемирной истории»^|:.

Вся философия и литература после Достоевского увидела человека его глазами, увидела ту непостижимую, «неевкдндовскую» сложность личности, которую нельзя объяснить никакими научными, социологи­ческими и политическими стереотипами.

<S7

.Антропология Достоевского наглядно покамлн бессмысленность п беспочвенность социалистических идеи, согласно которым человек формируется и воспитывается обществом, и хорошее общество порож­дает хорошего человека, а чтобы построить хорошее общество, нужна очищающая революция. Во всякой революции есть, по Достоевскому, дворянское и лакейское начато, да Иваном Карамазовым всегда прячет­ся Смердяков. который на плечах первого и приходит рано или поздно к власти. Революция не уменьшает количество Una И мире, истинное освобождение от зла. от животного начала может быть только внутрен­ним. Человек должен внутренне перестать быть рабом, и никакие вне­шние революции ему в этом деле не помогут.

Вше одним противником просветительского гуманизма был рус­ский мыслитель Константин Леонтьев (IX3I — 189I). С его точки зре­ния, которую он высказал в своей работе «Византизм и славянство», как в органической природе, так и в обществе всегда происходит постепен­ное развитие от бесцветности и простоты к оригинальности и сложно­сти, постепенное усложнение составных элементов, увеличение внут­реннего богатства и в го же время постепенное укрепление единства. Высшая точка развития есть высшая степень сложности, обьедииенная неким внутренним деспотическим единством. Такой высшей точкой является, по мнению Леонтьева, иизаитизм: сильная государственная власть, строгая церковная дисциплина, жесткое иерархическое деление общества. Эти элементы характерны были не только.для Византии, но и дли Западной Европы от зарождения средневековья до первых буржу­азных революций. Эти же элементы, существующие в России, делают ее мощным и сильным государством, определяют ее цветущее состоя­ние. Однако с началом буржуазных революций в Западной Европе все меняется. Происходит смешение и упрощение всех сословий, появля­ется мещанский буржуазный средний класс, к этой усредненности по­степенно сводится все общество. За этим упрощением и смешением неизбежно наступает смерть культуры, общественного строя и т.д. Та­ким образом, в каждой культуре можно различить три периода: 1) пер­вичной простоты: 2) цвегутден сложности: 3) вторичного, смесительно­го упрощения¹-¹.

Подобную периодизацию можно выявить, по Леонтьеву, и в различ­ных частных сферах культуры, например в архитектуре. Период перво­начальной простоты: циклопические постройки, конусообразные моги­лы этрусков, избы русских крестьян. Период цветущей сложности: Пар­фенон. Страсбургский. Реймский и Миланский соборы и т.п. Период смешения, переход во вторичное упрощение: все нынешние утилитар­ные постройки, казармы, больницы, училища, станции железных дорог и т.д. В цветущие эпохи постройки разнообразны в пределах стиля, нет ни эклектического смешения, ни бездарной старческой простоты. В вторичном упрощении все смешивается эклектически и холодно, пони­жается и падает.

Леонтьев резко выступал пропит эгалитарно-либерального прогресса в западном обществе и в России, он сравнивал ею с процессами горе­ния, гниения, таяния льда, установления однообразного, мертвого, прими I шитого равенства. «... Элиюпарно-.тберапмый пропса сепп. оити-

нмолпгпччекян ироидуматнка ь философии ХА пека

теш /июней)■ развития,.. Прогресс же. борющийся против всякого дес­потизма сословий, цехов, монастырем, даже богатства и т.н.. есть не чти иное, как процесс рохюжения... того вторичного упрошены» неюго и сме­ти» составных частей, о котором я говорил выше, процесс сглажнва-ии морфологических очертаний, процесс уничтожения тех особенно-еи. которые были органически (т.е. деспотически) свойственны обше-венному телу»'''.

С точки зрения Леонтьева, европейская цивилизация сложилась ил дангийского христианства, германского рыцарства (феодализма), ав-..инекой эстетики и философии и римских муниципальных начал. Борьба этих четырех составляющих продолжается и ныне Щ Западе. Но с прошлого века муниципальное городское начало (буржуазия) победи­ло все остальные и исказило их — и христианство, и германский инди­видуализм, и эллинские философские и художественные предания. Вместо христианских загробных верований аскетизма явился земной гуманный утилитаризм, вместо мыслей о любви к Богу и спасении души — заботы о всеобщем практическом благе. Аристократические пышные наслаждения мыслящим сладострастием были вытеснены бес­полезной отвлеченной философией, изысканность высокого идеально­го искусства утратила, по Леонтьеву, свой прежний барский И цар­ственный характер и приобрела характер более демократический, более доступный всякому и потому неизбежно более пошлый, некрасивый и более разрушительный, вредный для старого строя¹⁵.

Настоящая эпоха, по Леонтьеву. — это эпоха гибели культуры, процесс смешения и уравнивания всего и вся. превращение общества в затхлое болото. Везде, согласно Леонтьеву, одни и те же более или менее демократические конституции, везде слепые надежды на зем­ное счастье и полное равенство, везде реальная наука и везде ненауч­ная вера в уравнительный и гуманный прогресс. Цель всего этого про­гресса — средний человек, буржуа, спокойный среди миллионов точ­но таких же средних людей, больше напоминающих машину, чем жи­вого человека. «Не ужасно ли и не обидно ли было бы думать, что Моисей всходил на Синай, что эллины строили свои изящные акро­поли, римляне вели Пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бил­ся под Арбеллами. что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский или немецкий или русский буржуа в бе­зобразной комической своей одежде благодушествовал бы «индивиду­ально» и «коллективно» на развалинах всего этого прошлого вели­чия?.. Стыдно было бы за человечество, если бы этот подлый идеал всеобщей пользы, мелочного труда и позорной прозы восторжествовал бы навеки!»"'.

Новая буржуазная мещанская культура, выдвинувшая нелепый и смешной идеал всеобщего равенства и братства, является, по Леонтьеву, весьма непрочным и недолговечным образованием. Ее дальней шее раз­витие должно рано иди поздно привести или к катастрофе или к мелден-пому. но глубокому перерождению человеческих обществ на иной. уже не либеральной основе. «Ш(ЩЬ может, явится рабство счоего роои. раб-

B.J. I унии.Некрасова

tin ни в новой форме, вероятно. — в виде жесточайшего подчинения лиц ма ■ ким н крупным общинам, а общин государству»¹'.

Леонтьев, как и Достоевский, говорил о будущей ренолюнни. в ре­зультате которой к власти придет «средний человек», мещанский класс и установит свою жестокую диктатуру, сообразную со своими убогими идеалами всеобщею равенства и ненависти ко всему яркому, цветуще­му, талантливому, ненависти к высокой культуре, которая ему непонят­на и подозрительна. Все это принесет неисчислимые страдания и беды нынешним представителям «либерально-мещанской пивилизаипи». но и сами победители, полагал Леонтьев, как бы они хорошо ни устрои­лись, скоро поймут, что им далеко до благоденствия и покоя. Их зако­ны и порядки будут принулительнее наших, строже и даже страшнее. «Социально-политические опыты ближайшего грядущего (которые, щ всем вероятиям, неотвратимы) будут, конечно, первым и важнейшим камнем преткновения дня человеческого ума наложном пути искания общего блага и гармонии. Социализм (т.е. глубокий и отчасти насиль­ственный экономический и бытовой переворот) теперь, видимо, нео­твратим, по крайней мере лля некоторой части человечества»¹".

Даже если бы либерально-эгалитарные идеи осуществились, то это воцарение на земле постоянного мира, благоденствия, согласия, обшей обеспеченности было бы. по Леонтьеву, величайшим бедствием в хри­стианском смысле.

Подобная критика либерально-буржуазного гуманизма, либераль­ных идеалов культуры была подхвачена и развита дальше русскими мыслителями XX века, которые воочию убедились в правоте горьких слов Леонтьева о гуманизме и демократии, приведших к массовой куль­туре и массовому человеку, к царству толпы, сметающей все достиже­ния подлинной культуры. Леонтьев, считал Бердяев. - не народник, он не верит в народ, народную стихию, народные начала. И этим он в кор­не отличается от славянофилов. «Он верит в Церковь, верит в государ­ство, верит «идею, верит «красоту, верит «избранные, яркие, творчес­кие личности, но не верит в народ, не верит в человеческую стихию, в че­ловеческую массу. И это делает Леонтьева совершенно оригинальным, единственным в своем роде явлением в истории русской литературы»'".

В Леонтьеве, писал С.Н. Булгаков, совершается кризис новой куль­туры, который осознается как эстетический мятеж против обмешанив-шегося века. Леонтьев - это прежде всего неприятие обезбоженной и измельчавшей, опошлившейся культуры во имя взыскуемого града, ре­лигиозно оправданного творчества. «Леонтьев нашел в себе силу не только поставить перед мыслью, но и жизненно углубить вопрос о ре­лигиозной ценности культуры, ценою отшепенства и исторического одиночества. Он не склонился перед силой мира сего, предпочтя быть из него выброшенным, подъял борьбу без всякой надежды на победу, с чувством трагической обреченности»*¹.

Леонтьев был врагом гуманизма. С его точки зрения, гуманисты любят человека только за то, что он человек. \.побить надо не просто человека, любить пало человека сильного, яркого, человека, который старается быть человеком, который мучается, страдает, но выковывает из себя личность Европейская мысль поклоняется человеку потому

троно логическая проблематика н философии \Л века

ттысо, что он человек, поклоняться они хочет не за го. что он герои или пророк, царь или гений. Нет. она поклоняется не такому особому и вы­сокому развитию личности, а просто пили ни дупл ьн ости всякого человека и всякую личность желает сделать счастливою (здесь на чемле). равно­правною, покойною, надменно-честною и свободною в пределах изве­стной морали. Это то искание всечеловеческой равноправности и все­человеческой правды, исходящей не от положительного вероисповеда­ния, а от того, что философы зовут личной, автономической нравствен­ностью, это-то и есть яд. самый тонкий и самый могучий из всех столь разнородных зараз, разлагающих постепенным действием своим все ев­ропейские общества»-'¹.

К.Леонтьева часто сравнивают с Ф.Ницше, еше одним ниспровер­гателем поверхностного рационалистического гуманизма и строящей­ся на его основании антропологии-³. Ниише. как Достоевский и Ле­онтьев, страстно воевал с примитивными и поверхностными представ­лениями о человеческом счастье, человеческой гармонии и о сущно­сти человека. Как и Достоевский. Ниише считал, что человек не мо­жет и не обязан быть счастливым. Высшее, чего может достигнуть че­ловек. - это героический жизненный путь. Если человек знает, зачем он живет, ему безразлично, как он живет — хорошо или плохо, сыто или голодно. Его жизнь протекает в постоянной и мучительной борьбе с самим собой, борьбе за то. чтобы при любых обстоятельствах не опускаться ниже человеческого достоинства, не опускаться к живот­ному уровню, жертвовать любыми благами и благополучием ради сво­боды. «Свободный человек, но еще более свободный дух безжалостно попирает то презренное благополучие, которое видят в своих мечтах торгаши, христиане, коровы, бабы, англичане и прочие демократы. Свободный человек — воитель»³¹.

Как Достоевский и Леонтьев. Ниише считал, что человека нельзя любить только за то. что он человек. Просто человек - это животное, просто люди — это стадо. Человек всегда усиливается быть человеком, просто так. автоматически, человек не рождается и не живет. Человек не может быть автоматом добродетели, он должен каждый раз сам для себя решить, что такое добро и зло, сам искать смысл своего существо­вания, сам стремиться к таким сверхчеловеческим иелям. чтобы в ре­зультате такого стремления осуществлялись иели человеческие. «В че­ловеке тварь и творец соединены воедино: в человеке есть материал, обломок, глина, грязь, бессмыслица, хаос: но в человеке есть также и творец, ваятель, твердость молота, божественный фитель и седьмой день — понимаете ли вы это противоречие? И понимаете ли вы. что наше сострадание относится к «твари в человеке». К тому, что должно быть сформовано, сломано, выковано, разорвано, обожжено, закалено, очищено. - к тому, что страдает по необходимости и должно страдать?»-'.

Непонимание истинной человеческой природы, «обожествление» человека, мнимо христианское сострадание ему приведи, считал Ниц­ше, к появлению -массовых" люден, к возникновению стада. Стадо -это коллектив серых безличных и безликих существ, руководствующим­ся только одним чувством - чувством злобной зависти ко всему выла-

т

Дата добавления: 2014-12-27