Учебной и научной литературы 2 страница

Актуальной для современной прессы остается проблема досто­верности/ недостоверности информации, представляющая собой важ­ный аспект информационной нормы. Если ранее распространяемая средствами массовой информации ложь, носившая по существу гло­бальный характер, была обусловлена преимущественно воздействи­ем на печать государственной идеологии, то в перестроенное и осо­бенно в постперестроечное время недостоверность информации все более приобретала вид своего рода «дезинформационных универ­салий», присущих прессе как социальному институту.

Один из типов лжи порождается тем, что печать не только публикует собственные материалы, но и ретранслирует официаль­ную информацию государственных структур, по той или иной при­чине заинтересованных в том, чтобы ввести общество в заблужде­ние относительно своих намерений или действий. Именно такой характер носили появлявшиеся в начале 90-х гг. в официозных сред­ствах массовой информации сообщения о событиях в Баку, Виль­нюсе, «маневрах» десантных войск под Москвой. Однако в то время печать уже не была идеологически и политически однородной, появилась возможность альтернативною описания и альтернативной ин­терпретации действительности (в «Комсомольской правде», напри­мер, официальные сообщения именовались каламбурным окказио­нализмом «подТАССовка»).

Еще одним источником недостоверной информации является политическая борьба, неизбежно отражающаяся в средствах массо­вой информации. Печать принципиально не может быть вне полити­ки (за исключением тех изданий, которые по самому своему назна­чению не должны обращаться к политическим проблемам). В.боль­шинстве случаев и издания в.целом, и отдельные журналисты за­нимают определенную политическую позицию, которая, правда, в отличие от прежних времен является, не проявлением идеологичес­кого конформизма, а результатом свободного идейного самоопреде­ления. Естественно, газеты разной политической ориентации не просто отражают борьбу различных политических сил, но и стано­вятся активными участниками этой борьбы.

Ложь на страницах печати имеет разные причины, в резуль­тате чего можно говорить о разных типах искажения действитель­ности. Первый из них можно определить как параноидаль­ный тип лжи, поскольку он представляет собой проявление некоей навязчивой идеи — вне зависимости от того, о чем конкретно идет речь — о необходимости построения в России коммунизма или, напротив, возврата к монархии, о масонском заговоре или о том, что Запад управляет Россией через марионеточный режим. Признаками параноидальной лжи являются полная непроверяемость исходных положений, идеологизированный характер аргументации, явно рассчитанной не на рациональную обработку информации, а на эмоции адресата. Например, тезис о масонском заговоре аргу­ментируется следующим образом: если в стране возникли перебои с табачными изделиями (публикация относится к 1991 г. — Авт.), а из продажи исчезли наручные часы (?), то за этим непременно сто­ит некая организованная сила, и «стало быть, вполне допустимо думать о сборищах поклонников сатаны и секретном управлении масонства, творящем недозволенное за спиной народа» (ПТ. 1991). А положение об «иноземном господстве», о «руке» Запада, якобы ныне управляющего Россией в своих «вечных, незыблемых геопо­литических интересах», обосновывается тем, что «Россией ныне правят слишком расчетливо, рационально, истинно по-западному» без учета «маятниковых особенностей российского менталитета,. склонного к крайностям» (РГ. 1993).

Весьма распространен в современной печати и такой тип иска­жения действительности, который можно определить как ложь политической выгоды. Диапазон дезинформации здесь весьма широк — от замалчивания нежелательных для печатного органа той или иной политической ориентации фактов до их полно­го извращения. В некоторых газетных сообщениях действительность трансформируется самым примитивным образом — путем преобразования (за счет манипулирования с частицей не) утверждения в отрицание или, напротив, отрицания в утверждение.

Дезинформация является одним из распространенных спосо­бов компрометации политических оппонентов. Дискредити­рующая ложь реализуется при помощи нескольких моделей: приведение заведомо ложных фактов; объединение реальных и измышленных фактов; «конструирование» информации с опорой на реальную пресуппозицию, на фонд знаний потенциального чи­тателя. Искажение действительности в данном случае, как правило, носит пропозициональный (содержательный) характер и опровергается (обычно в газетах с противоположной политической ори­ентацией) также на пропозициональном уровне: «... Общественный интерес к вероятным вашингтонским доходам Федорова (в то вре­мя — министр финансов и, вице-премьер — Авт.) не ослабевает. Недавно «Советская Россия»"(№95) сообщила, что вице-премьер не просто был в отпуске в Вашингтоне, а навещал там свою семью, которая живет в арендуемой им вилле стоимостью 20 тысяч долла­ров в месяц. Сын Федорова, по сообщению той же «Советской Рос­сии», учится в частном колледже, а жена «пристроена» в фонде, который «опекает ЦРУ» <...> Мы связались с Федоровым, и он под­твердил, что уходит с поста директора Всемирного банка, о чем и подал соответствующее заявление, когда находился недавно в Ва­шингтоне. Однако признался, что не хотел широко распространять эту информацию до очередного годового собрания банка в сентябре, когда будет решен вопрос о его преемнике на этом посту. Что каса­ется других сведений, в частности распространенных «Советской Россией», Федоров заявил, что намерен подать в суд на эту газету за распространение клеветы. Дом в Вашингтоне он не снимает, а его семья давно живет с ним в Москве. Кстати, представить себе жилье, арендная плата за которое близка зарплате президента США, может только очень больное воображение. Его девятилетний сын при всем желании не мог учиться в колледже, даже когда Федоро­вы жили в США. Возрастом не вышел. Жена, Ольга, как сказал вице-премьер, ни в каком фонде и вообще на какой бы то ни было работе в США не находилась» (Изв. 1993). Нетрудно увидеть, что опровергаемое дезинформационное сообщение, имеющее цель дис­кредитации политического оппонента, строится с опорой на реаль­ные факты (известно, что российский министр финансов действительно занимал пост директора Всемирного банка от России и жил в Вашингтоне), информационные стереотипы, далеко не всегда аде­кватные действительности (члены правительства, используя свое положение, устраивают своих родственников за границей и нахо­дятся под влиянием ЦРУ), приведение якобы точной количествен­ной, но непроверяемой информации (сумма арендной платы).

Дискредитирующая ложь не всегда выступает в явном виде: часто она маскируется референциальной неопределенностью при указании на анонимный источник информации и семантикой языковых единиц, формирующих значение возможной недостовернос­ти сообщаемого: «Некоторые источники утверждают, что в ночь с 27 на 28 июля 1993 года состоялось заседание политсовета «Демроссии». Предполагают, что на нем шел разговор о смене высшего руководства государства в ближайшие дни. Причем причиной, по­будившей пойти на эти действия, послужил о якобы резкое ухуд­шение здоровья Президента и возможность в связи с этим его отставки или ухода иным способом. Далее речь шла будто бы о том, что необходимо любыми средствами препятствовать созданию го­сударственной медицинской комиссии по освидетельствованию здо­ровья Президента <...> Косвенно эти слухи находят подтвержде­ние. Так, Геннадий Бурбулис заявил на днях на пресс-конференции, что на предстоящих выборах блок «Выбор России» не будет опираться на Президента и его команду, так как считает их непер­спективными. Характерно, что это заявление не вызвало ни про­теста, ни опровержений <...> Впрочем, не исключена вероятность, что заседание политсовета носило провокационный характер. Воз­можно, была сознательно допущена, утечка информации, чтобы оказать психологическое воздействие на Президента, вице-президента, а также на общественность страны» (выделено нами — Авт.) (РГ. 1993).

Ложь в газетном дискурсе связана не только политической позицией субъекта. «Дезинформационные универсалии» прессы в значительной степени определяются целями, характером и режи­мом ее деятельности. Стремление к информационному приоритету, поиск нетривиальной (сенсационной) информации, необходимость оперативной передачи сообщений нередко приводят к публикации материалов без проверки надежности источника и достоверности сообщаемых сведений. Кроме того, применительно к современному состоянию российской прессы, очевидно, можно говорить о сниже­нии у некоторых журналистов и изданий порога профессиональной ответственности за, достоверность передаваемой информации, что в какой-то мере является компенсаторной реакцией на многолетнее отсутствие свободы слова в печати. Отсюда столь большое количест­во опровержений и самоопровержений, публикуемых в газетах, хотя известно, что опровержение никогда не возмещает полностью тот информационный, моральный и социальный ущерб, который может нанести первичная недостоверная информация. Не могло не вызвать недоумения большинства читателей сообщение одной из газет о том, что «сумма налога (на помещения, находящиеся в частной собственности. — Авт.) составит одну десятую инвентаризационной стои­мости» (МК. 1993. 16 апр.). И только через несколько номеров публи­куется скромная поправка: «Уточнены размеры, налога, которым в 1993 году будут обложены жилые дома, квартиры, дачи, садовые домики и гаражные боксы, находящиеся в личной собственности граж­дан <...> Размеры налога составят, как определено российскими за­конами, 0,1 процента от инвентаризационной стоимости недвижи­мости (выделено нами. — Авт.) (МК. 1993. 20 апр.).

Наибольшей «этической маркированностью» обладает дезин­формация, которая становится причиной компрометации государ­ственных органов и политических деятелей, затрагивает честь и достоинство человека. Приводимые опровержения далеко не всегда могут считаться достаточной компенсацией: одни читатели не смо­гут с ними ознакомиться, другие будут не в состоянии полностью освободиться от сомнений, психологически естественных в ситуа­ции альтернативного представления действительности. Непредна­меренная ложь, разумеется, в нравственном отношении отлична от преднамеренного, сугубо манипулятивного введения адресата в за­блуждение, но и она является нарушением не только информаци­онной, но и коммуникативной нормы, в том числе в ее этическом измерении.

В целом дискурс в современной российской прессе — в отли­чие от прессы тоталитарного общества — соответствует цивилизо­ванной информационной норме, основными чертами которой явля­ются: идеологический индетерминизм (отсутствие зависимости от государственной идеологии), тематическая открытость, свобода поиска и распространения информации с ориентацией на информационные потребности и интересы потенциального читателя.

§ 36. Прагматика и риторика дискурса в периодической печати. Сфера субъекта и выражение оценки

Прагматика — в широком смысле этого термина — охватыва­ет весь комплекс явлений и обусловливающих их факторов, свя­занных со взаимодействием субъекта и адресата в разных ситуа­циях общения. Под прагматикой в более узком смысле понимают выражение оценки (действительности, содержания, сообщения, ад­ресата). (См.: [1, 8-14]). Риторика — это мастерство убедительной и выразительной речи. В § 36—37 основное внимание уделяется сфере субъекта и происходящим в ней изменениям, выражению оценки, средствам речевой выразительности, используемым в пе­риодической печати.

В рамках обсуждения вопроса об основном предназначении средств массовой информации и в лингвистических работах, и в выступлениях профессиональных журналистов уже давно ведется дискуссия о соотношении в газете (равно как и на радио и телеви­дении) «объективного» (то есть сугубо фактуальной информации) и «субъективного» (под которым обычно понимается оценка, связан­ная с намеренным воздействием на читателя, зрителя, слушателя). «Объективизм» полагает основную цель mass media в информиро­вании адресата, отводя субъекту роль едва ли не «вербального фотографа», беспристрастно фиксирующего события и факты. Еще в конце 20-х гг. Г.-О. Винокур писал: «Если язык вообще есть преж­де всего некое сообщение, коммуникация, то язык газеты в идеале есть сообщение по преимуществу, коммуникация, обнаженная и абстрагированная до крайних мыслимых своих пределов. Подоб­ную коммуникацию мы называем «информацией» <...> Газетное слово есть, конечно, также слово риторическое, т. е. слово выразительное, рассчитанное на максимальное воздействие, однако главной и спе­цифической особенностью газетной речи является именно эта преимущественная установка на голое сообщение, на информацию как таковую» [11, 229].

В современных выступлениях журналистов и критиков можно встретить негативные отзывы о «так называемой публицистике», которая порой весьма нелицеприятно приравнивается к «умению развешивать «сопли» по материалу» (Старков В. Интервью // Изв. 1989 2 сент; Он же. Следовать вкусам читателей // Московские ведомости. 1990. № 1). Со ссылкой на международные авторитеты в области массовой коммуникации провозглашается принцип полной отстраненности журналиста от сообщаемого, так как именно он соот­ветствует задаче прессы — информировать общество, а не рефор­мировать его (Богомолов Ю. Ведущие, уважайте своего зрителя // Изв. 1993 31 июля). Кстати, нарушение этого принципа нередко ставится в вину современной российской журналистике: «А не надо из журналистики делать высокий вид искусства, в связи с чем лю­бая газета в России превращается в толстый журнал. Журналисти­ка — такое же ремесло, как покраска заборов. Есть четкие струк­туры, на которых можно набить руку и, не будучи халтурщиком, делать все это автоматически. Западные журналисты всегда выда­ют на-гора чудовищное количество материала по сравнению с со­ветскими журналистами. Правда, пишут кратко и конкретно. В России же журналистика страшно неконкретная. Там репортера спросишь, сколько времени, он же не ответит «без пятнадцати пять». Он же еще час будет рассуждать о природе времени. Я читаю дайд­жест Радио «Свобода» с лучшими заметками из всех российских, газет. Все равно с американской прессой трудно сравнивать: Совер­шенно другой подход к журналистике. Здесь очень четко разделя­ют редакционный комментарий и репортерское освещение. А в Рос­сии эта грань смазана. Трудно найти статью во всей газете, кото­рую можно взять и ей поверить. Всегда проскальзывает тенден­ция» (Козловский В. Интервью // МН. 1993. 7 февр.).

Однако высказываются и другие, порой прямо противополож­ные взгляды на роль субъекта в средствах массовой информации, по-видимому, в большей степени учитывающие особенности прес­сы как общественного института и типа дискурса. В этом случае за субъектом признается право на ментальную и социальную активность; более того, проявление такой активности рассматривается как одна из максим деятельности журналиста: «Нашим журналис­там иногда лень углубляться в анализ; они выклевывают по зер­нышку отдельные факты и не задаются вопросом: а случайны ли эти факты <...> Кто, как не журналист, должен с гражданским чув­ством рассказывать людям, куда идет Россия, какие впереди труд­ности. Но для этого нужно изучать жизнь, точно ориентироваться в процессах. И главное — быть частицей многострадальной России <...> Чисто объективистская позиция — это не в традициях русской журналистики. Такая позиция похожа на дождь, который льет, где не нужно, а не там, где земля высыхает. Газеты с такой позицией умирают — это видно по итогам подписки» (Полторании М. Ин­тервью // МК. 1993. 14 авг.)! Нужно сказать, что и в советском лингвистическом газетоведении применительно к печати преобла­дало утверждение «диалектического единства организующе-воздействующей функции убеждения и информационно-содержательной функции сообщения» [18, 220], хотя персуазивность (воздействую­щий характер) газетного дискурса нередко понималась в духе гос­подствующих идеологем как проявление основной для советской прессы «агитационно-пропагандистской функции» и связывалась исключительно с идеологическим влиянием на массового читателя. В основе воздействия в сфере массовой коммуникации, несо­мненно, лежит присвоение адресатом содержащейся в тексте и зна­чимой для него информации. Что же касается формирования убеж­дений и мировоззрения, о чем говорилось в работах советского пе­риода, посвященных языку газеты, то идеологическая ориентация или переориентация реципиента (индивидуального или группово­го) возможна только в сложной структуре социальных и психологи­ческих воздействий, где средства массовой информации выступают в качестве одного из факторов. По мнению многих зарубежных ис­следователей массовой коммуникации, чаще всего она является неким «дополняющим» фактором закрепления существующих ус­ловий. Реже под воздействием массовой коммуникации происходят незначительные изменения в существующей системе «мнения — ценности — нормы». И уж совсем редко наблюдаются случаи кон­версии, то есть отказа от этой системы и перехода к новой. Послед­нее возможно, как правило, лишь в моменты серьезных социаль­ных сдвигов, когда привычные ценности и взгляды входят в проти­воречие с изменяющимися условиями материальной и духовной жизни (подробнее об этом см.: [2, 10—19]). Однако, как показали последние события в новейшей истории Советского Союза и Рос­сии, пресса («четвертая власть») обладает весьма значительным потенциалом воздействия на общественное сознание и в результате этого не только «закрепляет» существующие условия социальной жизни, но и может в определенные исторические моменты способ­ствовать изменению этих условий. Решающую роль играет здесь индивидуально-коллективный субъект «совокупного» газетного дис­курса (как и дискурса в других средствах массовой информации): изменяясь под воздействием сдвигов, происходящих в обществе, он оказывает ответное влияние на жизнь социума.

Как известно, субъект в коммуникации обладает сложной струк­турой. По мнению Е. Гоффмана, говорящий выступает в трех ипос­тасях: аниматора — того, кто произносит высказывание; автора — того, кто порождает высказывание; принципала — того, чья позиция выражена в высказывании (см. об этом: [4, 26]), При помощи этой триады может быть охарактеризовано не только психологическое и когнитивное «расщепление» субъекта, но и его социальная структура. Тогда (при известной детализации) структура субъекта в массовой коммуникации, скажем, применительно к тоталитарно­му обществу, может быть представлена следующим образом: автор — редактор — цензор — идеологический демиург. В период пере­стройки и особенно в постперестроечное время эта структура пре­терпевает существенные изменения. Постепенно ослабевает, а за­тем и «нулизуется» влияние государственной идеологии; исчезает, правда, временами напоминая о себе отдельными рецидивами, цен­зура; редактор утрачивает функции идеологического наставника и становится организатором коллектива журналистов, объединяемых общей позицией (при утрате, общности позиции журналистские кол­лективы обычно распадаются, как это произошло с «Комсомоль­ской правдой» и «Независимой газетой»). Результатом этого стала глобальная авторизация газетного дискурса, то есть совмещение в субъекте ролей автора и принципала. Субъект в современной массовой коммуникации не просто функционален — он выступает как личность со всеми особенностями ее ментали­тета, причем в структуре его целей все большую роль начинает играть стремление к самовыражению.

Авторизация газетного дискурса неразрывно связана с тремя видами «свобод», завоеванных прессой: тематической свободой (возможность избрания в качестве предмета описания или оценки любого фрагмента действительности), прагматической свободой (отсутствие внешней обусловленности оценки), сти­левой свободой (преобладание в тексте «слога» над «стандартом»).

Обратная сторона авторизации — чрезмерны и субъ­ективизм дискурса. Он проявляется, в частности, в том, что некоторые авторы вместо объективного описания ситуации, кото­рое заявляется заголовком текста, предлагают читателю некое само­изображение, выдвигая себя на передний план и используя все ос­тальное лишь в качестве фона. Этот авторский эгоцентризм находит адекватное лингвистическое выражение в гипертрофирован­ном Я-дейксисе. Вот, например, как описывает события грузино-абхазской войны один весьма известный литератор, проведший несколько дней в Абхазии: «Поднимаюсь (здесь и далее выделено нами. — Авт.) в здание администрации, в пресс-центр. Представ­ляюсь. Спрашиваю о диверсионной группе. Делаю заявку на про­пуск в зону военных действий. Выхожу <...> С заявкой на пропуск иду в военную комендатуру Абхазии. Сопровождает меня главный редактор газеты «Республика Абхазия» Виталий Чамамагуа — его «прикрепили» ко мне <...> Спрашиваю, какие силы у противника в Шромах <...> Упрямый, я портил кровь командующему не затем, чтобы глупо лезть под снаряды, а чтобы поговорить с солдатами на передовой, и в первую очередь с русскими» (Лимонов Э. Война в Ботаническом саду// Д. 1992. 22—28 нояб.). Ясно, что авторская установка в данном случае заключается в том, чтобы представить не столько ситуацию, сколько «себя в ситуации» — отсюда столь скрупулезное перечисление собственных состояний и действий, в том числе и чисто физических.

Цели субъекта, акты его взаимодействия с адресатом в сред­ствах массовой коммуникации часто реализуются в оценке (ее праг­матический смысл заключается в том, что субъект, выражая свое отношение к какому-либо явлению, осознанно или неосознанно пы­тается вызвать адекватное отношение у адресата).

Не требует особых доказательств утверждение, что оценка, выражаемая в текстах средств массовой информации, во многих случаях определяется социальными и идеологическими фактора­ми — она обусловливается задачами политической борьбы, проти­востоянием идеологий, потребностями позитивной идейной и мо­ральной самопрезентации, часто связанной со стремлением к ком­прометации оппонента. Нужно сказать, что в советском лингвисти­ческом газетоведении социальная оценочность нередко рассматри­валась как существенный признак «языка газеты», хотя это ут­верждение покоилось не столько на лингвистических, сколько на идеологических основаниях: «В публицистике, в средствах массо­вой информации и пропаганды все языковые средства служат в конечном счете задачам убеждения и агитации. Иначе говоря, ис­пользование языковых средств определяется во многом их соци­ально-оценочными качествами и возможностями с точки зрения эффективного и целеустремленного воздействия на массовую ауди­торию. Таким образом, социальная оценочность языковых средств, определяемая в конечном счете принципом коммунистической пар­тийности, выступает как главная особенность газетно-публицистического стиля, выделяющая его среди других функциональных сти­лей и проявляющаяся на всех «уровнях» его языка, но особенно явно и ярко в лексике» [26, 8].

Безусловно, по отношению к общественно-политической ситуа­ции в стране конца 70-х — начала 80-х гг. многое сказанное здесь вполне справедливо: глобальная идеологизированность всей, а не только партийной прессы; ориентация на формирование единого и цельного мировоззрения как на необходимый и наиболее важный результат деятельности органов печати; главенствующее положе­ние особого типа оценочности, при котором оценочные знаки сим­метрично распределяются по идеологическим объектам («наше» — «+», «не наше» — «-» Примерно так же оценивают особенности советской прессы доперестроечного периода и сами журналисты. Ср.: «Один эмигрант, в прошлом советский журналист, открывший на Западе свою газету, рассказывал о панике, которая охватила его, когда газете нужно было высказать мнение о произошедшем где-то политическом перевороте. Дома он не испытывал в таком случае никаких затруднений, сверху всегда сообщалось: хорошо это или плохо, «наш» или «не наш» какой-нибудь очередной политический деятель. Можно было с этим не соглашаться, но была ясность. Здесь же пришлось решать самому. И этот человек, всегда как ему казалось, самостоятельный в суждениях и независимый во мнениях, обнаружил, что еще как зависим! В него въелось ожидание первоначального толчка в жизни <...> Наша информационная жвач­ка строилась так, чтобы имитировать, пусть примитивно, мысли­тельный процесс. Вкушающий ее человек был убежден, что он дума­ет. На деле ему вовсе не требовалось включать собственные мозги, извилины сами пошевеливались вслед за указкой» (Чернов В. И мы перестали смеяться // Огонек. 1989. № 37).

Идеологический примитивизм, навязываемый политическим истеблишментом, находил адекватное выражение в языке: «В командировку за классовой, ненавистью ездили не только великие, ездили и прочие, помельче, которые знали, что писать об Америке еще до того, как туда приехать. Идеологическая бдительность про­являлась в том, чтобы не проговориться <…> Этот беглый экскурс в прошлое, мы считаем, уместен в преддверий рассказа о беседах в Центре русских исследований. Будут колкости и выпады с их сто­роны, но и мы не станем забывать про свою совсем недавнюю при­вычку говорить с оппонентами на языке политического мата. Ведь всего 6—7 лет назад мы, очутившись там, где очутились сегодня, писали бы про «логово заокеанских ястребов» или про «цитадель продажных писак и наймитов» (Васинский А., Шальнев А. Совето­логи у себя дома // Изв. 1989, 14 июля).

Нужно отметить, что в известном смысле биполярность оце­ночного поля в печати сохранялась и в дальнейшем, так как газеты, равно как и другие средства массовой информации, не могли не отражать расстановки политических сил в стране, где в разное время противоборствовали «демократы» (или «дерьмократы» в номинаци­онной трансформации оппонентов) и «коммунисты» («коммуняки»), «реформаторы» и «консерваторы», «левые» и «правые» (а затем «правые» и «левые» в традиционном значении этих политических терминов), «демократы» («демофашисты») и «национал-коммунис­ты» («национал-патриоты», «коммунофашисты», «красно-коричне­вые»), «правительство» (ВОР — временный оккупационный режим) и «парламент» («нардепы») и т. д. Что же касается традиции «политического мата», то она, пожалуй, даже укрепилась в перестроечное и постперестроечное время, поскольку освобождение от идео­логических уз сопровождалось процессом «вербального раскрепо­щения», и это могло иметь не только позитивные следствия. В ре­зультате в газетах появлялись и продолжают появляться такие тексты, в которых оценка политического оппонента находится либо на грани оскорбления, либо уже за этой гранью: «Хам — библейский персонаж. Он надсмеялся над своим отцом, и слово «хам» стало на­рицательным для всех, кому свойственно то, о чем идет речь, — хамство, т. е. крайнее пренебрежение нормами устоявшейся мора­ли, отсутствие стыда и совести. К/стыду нашему, другим словом нынешних правителей России назвать трудно <...> Бедный Хам! За что тебя тысячелетиями презирают живущие на земле? Ты же не­винное дитя по сравнению с нынешними властителями России» (Белоглинец В. Хамы у власти // М., 1993. Июль. № 60.); «Навоевав­шись на американском фронте, Волкогонов и его шатия-братия сей­час брошены спасать фронт внутренний — российский <...> Слабо волкогонам разогнать Московский гарнизон и весь неблагонадеж­ный Московский военный округ <...> Безмозглым полторанинцам надо бы уразуметь: партизанские отряды, подпольщики, сопротив­ление появляются не потому, что об этом пишет «День» и говорит Невзоров, а потому, что есть оккупация» (Филатов В. Поход на Москву / Д. 1993. 18—24 апр.). А вот инвективы с другой стороны: «Оппозиция, как красивая женщина: хороша, пока молчит. Стоит только ей раскрыть свой прелестный ротик, сразу портится все впе­чатление: дура дурой. Хоть и ноги длинные. Зачем объединенная оп­позиция накануне референдума напечатала свою экономическую про­грамму, я не знаю <...> Если бы не корявые формулировки, я бы вооб­ще перепечатал эту программу целиком без всяких комментариев. И дело с концом. Прочитал, плюнул и пошел голосовать за президен­та. Не за этих же полудурков» (Лапик А. Пусти козла в экономику — пятилетка и начнется // МК. 1993. 17 апр.).

Оценки нередко заменяют в прессе логическую аргументацию, точнее, будучи рассчитанными на эмоциональное восприятие чита­телем, сами приобретают характер аргументов (или псевдоаргументов). Известной уловкой, позволяющей побеждать противника в споре, является «готтентотская мораль»: одни и те же поступки «своих» и «чужих» меряются разными мерками. Этот принцип уза­конен в прессе. Достаточно взглянуть на то, как характеризуется предвыборная кампания «своего» и «чужого» кандидата: для «свое­го это «попытка покорения политического Олимпа», «чужой» же «стремится взять банк уже в первом туре» (МК. 1996). Все, что делает «свой», хорошо и благородно или, по крайней мере, достойно оправдания, а поступки «чужого» фальшивы и неблаговидны. В то же время искренность политического деятеля оказывается одной из главных черт, подвергаемых оценке в прессе и используемых в ка­честве аргумента. Так, в статье О. Богдановой «Президент в ватни­ке» описывается возвращение Леха Валенсы на судоверфь: «В 7.30 Валенса переодевается в ватник и на «Мерсе» же отбывает в ремонтный цех (500 метров от правления)» (МК. 1996). Неискренность передается самыми разными языковыми средствами: морфемами («псевдомиротворческая инициатива» — З. 1996); лексемами («наше лживое телевидение» — З. 1996; «обольстительные посулы» — СР. 1996); фразеологическими оборотами («пудрить мозги» — МК. 1996; «выдавать черное за белое» - СР. 1996); даже графикой. Так, в оппозиционной прессе слова «перестройка», «реформаторы», «де­мократический» и им подобные употребляются в кавычках, чтобы, по приведенному в «Советской России» разъяснению, отличить под­линный смысл этих понятий от того смысла, которой вложили в них демократы.

Дата добавления: 2014-12-27