ПАРЛАМЕНТ 3 страница

водоему...

- Во-первых, это не бог, а, скорее, наоборот. Энкиду - это одно из

его редких имен, а больше он известен как Ваал. Или Балу. В Карфагене

ему пытались приносить жертвы, сжигая детей, но в этом не было смысла,

потому что он не делает скидок и сжигает всех подряд. Во-вторых, это

не бусины решили, что они люди, а люди решили, что они бусины. Поэтому

тот, кого ты называешь "Энкиду", собирает эти бусины и сжигает их,

чтобы люди когда-нибудь поняли, что они вовсе не бусины. Понял?

- Нет. Что такое бусины?

Сирруф помолчал немного.

- Как тебе объяснить. Бусины - это то, что твой Че Гевара называет

словом identity.

- А откуда взялись эти бляшки?

- Они ниоткуда не брались. Их на самом деле нет.

- Что же тогда горит? - недоверчиво спросил Татарский.

- Ничего.

- Не понимаю. Если есть огонь, значит, должно быть что-то, что

горит. Какая-то материя.

- Ты Достоевского читал?

- Чего-чего?

- Ну, который про баньку с пауками писал?

- Знаю. Я его, если честно, терпеть не могу.

- А зря. У него в одном из романов был старец Зосима, который с

ужасом догадывался о /материальном огне/. Непонятно, почему он так его

боялся. Материальный огонь - это и есть ваш мир. Огонь, в котором вы

сгораете, надо обслуживать. И ты относишься к обслуживающему

персоналу.

- К обслуживающему персоналу?

- Ведь ты копирайтер? Значит, ты один из тех людей, которые

заставляют людей глядеть в пламя потребления.

- Пламя потребления? Потребления чего?

- Не чего, а кого. Человек думает, что потребляет он, а на самом

деле огонь потребления сжигает его, давая ему скромные радости. Это

как безопасный секс, которому вы неустанно предаетесь даже в

одиночестве. Экологически чистая технология сжигания мусора. Но ты все

равно не поймешь.

- А кто мусор-то, кто? - спросил Татарский. - Человек, что ли?

- Человек по своей природе прекрасен и велик, - сказал сирруф. -

Почти так же прекрасен и велик, как сирруф. Но он этого не знает. А

мусор - это и есть его незнание. Это identity, которой на самом деле

нет. Человек в этой жизни присутствует при сжигании мусора своей

identity. Согласись, что лучше греться у этого огонька, чем гореть в

нем заживо.

- Зачем человеку глядеть в этот огонь, если в нем сгорает его

жизнь?

- Вы все равно не знаете, что с этими жизнями делать. И куда бы вы

ни глядели, вы все равно глядите в огонь, в котором сгорает ваша

жизнь. Милосердие в том, что вместо крематориев у вас телевизоры и

супермаркеты. А истина в том, что функция у них одна. И потом, огонь -

это просто метафора. Ты видел его, потому что съел пропуск на станцию

сжигания мусора. Большинство видит перед собой просто телеэкран.

После этого он исчез.

- Эй, - позвал Татарский.

Ответа не было. Татарский подождал еще минуту и понял, что остался

один на один со своим умом, готовым пойти вразнос. Надо было срочно

чем-то себя занять.

- Звонить, - прошептал он. - Кому? Гирееву! Он знает, что делать.

Долгое время трубку никто не брал. Наконец, на пятнадцатом или

двадцатом гудке, Гиреев хмуро отозвался:

- Алло.

- Андрюша? Здравствуй. Это Татарский.

- Ты знаешь, сколько сейчас времени?

- Слушай, - торопливо заговорил Татарский, - у меня беда. Я кислоты

обожрался. Специалисты сказали, пять доз. Колбасит, короче, по всему

мясокомбинату. Что делать?

- Что делать? Не знаю, что делать. Я в таких случаях мантру читаю.

- Можешь мне дать?

- Как я тебе дам. Передача нужна.

- А таких нет, чтобы без передачи?

Гиреев задумался.

- Сейчас, подожди минуту, - сказал он и положил трубку на стол.

Несколько минут Татарский вслушивался в далекие звуки, которые

приносил по проводу электрический ветер. Сначала были слышны обрывки

разговора, надолго вклинился раздраженный женский голос, а потом все

покрыл резкий и требовательный детский плач.

- Записывай, - сказал наконец Гиреев. - Ом мелафефон бва кха ша.

Повторяю по буквам: о-эм...

- Записал, - сказал Татарский. - Что это значит?

- Неважно. Концентрируйся чисто на звуке, понял? Водка у тебя есть?

- Вроде была. Две бутылки.

- Можешь смело выпить. С этой мантрой очень хорошо. Через час все

пройдет. Завтра позвоню.

- Спасибо. Слушай, а кто это там плачет?

- Сын, - ответил Гиреев.

- У тебя сын есть? Не знал. Как зовут?

- Намхай, - недовольно ответил Гиреев. - До завтра.

Положив трубку, Татарский кинулся на кухню, быстро пришептывая

полученное заклинание. Достав бутылку "Абсолюта", он в три приема

выпил ее из стакана, запил холодной заваркой и пошел в ванную - в

комнату возвращаться было страшно. Сев на край ванны, он уставился в

дверь и зашептал:

- Ом мелафефон бва кха ша, ом мелафефон бва кха ша...

Предложение было настолько труднопроизносимым, что ни на какие

другие мысли ума уже не хватало. Прошло несколько спокойных минут, и

теплая волна опьянения разлилась по телу. Татарский уже почти

успокоился и вдруг заметил знакомое мерцание на периферии взгляда,

сжал кулаки и зашептал мантру быстрее, но новый глюк уже было не

остановить.

В том месте, где только что была дверь ванной, вспыхнуло нечто

вроде салюта, а когда красно-желтый огонь чуть угас, он увидел перед

собой пылающий куст. Его ветви обвивало яркое пламя, словно он был

облит пылающим бензином, но широкие темно-зеленые листья не обгорали в

этом огне. Как только Татарский рассмотрел куст в подробностях, из его

середины к нему протянулась рука, сжатая в кулак. Татарский покачнулся

и чуть не свалился в ванну спиной. Кулак разжался, и Татарский увидел

на ладони перед своим лицом маленький мокрый огурец в пупырышках.

Когда куст исчез, Татарский уже не помнил, взял он огурец или нет,

но во рту ощущался явственный соленый привкус. Возможно, это была

кровь из надкушенной губы.

- Не, Гиреев, не катит твоя мантра, - прошептал Татарский и пошел

на кухню.

Выпив еще водки (для этого пришлось сделать усилие), он вернулся в

комнату и включил телевизор. Раздалась торжественная музыка, синее

пятно на экране расплылось и превратилось в изображение. Передавали

какой-то концерт.

"Го-осподи, к тебе воз-звах!" - вращая выпученными глазами, пропел

человек с напудренным лицом, в бабочке и перламутровом жилете под

фраком. Во время пения он странно отгребал ладонью, словно его куда-то

сносил невидимый поток горнего эфира.

Татарский щелкнул пультом, и человек в бабочке угас. "Помолиться,

что ли? - подумал он. - Вдруг поможет..." Ему вспомнился человечек с

барельефа, воздевавший руки к звездному небу.

Выйдя в центр комнаты, он с трудом встал на колени, сложил руки на

груди и поднял взгляд в потолок.

- Господи, к Тебе воззвах, - сказал он тихо. - Я так виноват перед

Тобой. Я плохо и неправильно живу, я знаю. Но я в душе не хочу ничего

мерзкого, честное слово. Я никогда больше не буду есть эту дрянь. Я...

Я просто хочу быть счастливым, а у меня никак не получается. Может,

так мне и надо. Я ведь ничего больше не умею, кроме как писать плохие

слоганы. Но Тебе, Господи, я напишу хороший - честное слово. Они ведь

Тебя совершенно неправильно позиционируют. Они вообще не въезжают. Вот

хотя бы этот последний клип, где собирают деньги на эту церковь. Там

стоит такая бабуля с ящиком, и в него сначала кладут рубль из

"запорожца", а потом сто баксов из "мерседеса". Мысль понятная, но как

позиционирование это совершенно не катит. Ведь тому, кто в

"мерседесе", западло после "запорожца". Коню ясно. А как target group

нам нужны именно те, кто в "мерседесах", потому что по отдаче один в

"мерседесе" - это как тысяча в "запорожцах". Надо не так. Сейчас...

Кое-как встав с коленей, Татарский добрел до стола, взял ручку и

прыгающим паучьим почерком записал:

Плакат (сюжет клипа): длинный белый лимузин на фоне Храма

Христа Спасителя. Его задняя дверца открыта, и из нее бьет

свет. Из света высовывается сандалия, почти касающаяся

асфальта, и рука, лежащая на ручке двери. Лика не видим.

Только свет, машина, рука и нога. Слоган:

Христос Спаситель

Солидный Господь для солидных господ

Вариант:

Господь для солидных господ

Бросив ручку, Татарский поднял заплаканные глаза в потолок.

- Господи, Тебе нравится? - тихо спросил он.

Вовчик Малой

Божья любовь к человеку проявляется в великом и невыразимом в

словах принципе "все-таки можно". "Все-таки можно" означает огромное

количество вещей - например, то, что сам этот принцип, несмотря на

свою абсолютную невыразимость, все-таки может быть выражен и проявлен.

Мало того, он может быть выражен бесконечное число раз, и каждый раз

совершенно по-новому, поэтому и существует поэзия. Вот какова Божья

любовь. И чем же отвечает ей человек?

Татарский проснулся в холодном поту, не понимая, за что из окон на

его голову рушится безжалостный белый свет. У него осталось смутное

воспоминание о том, что во сне он кричал и еще, кажется, перед кем-то

оправдывался, - в общем, снился похмельный кошмар. А похмелье было

таким глубоким и фундаментальным, что нечего было и надеяться влить в

горло спасительные сто грамм. Нельзя было и думать об этом, потому что

одна мысль об алкоголе вызывала рвотные спазмы. Но, на его счастье, та

иррационально-мистическая ипостась Божьей любви, которую воспел

великий Ерофеев, уже осенила его своим дрожащим крылом.

Опохмелиться было все-таки можно. Для этого существовал специальный

метод, называемый "паровозиком". Он был отточен поколениями

алкоголиков и передан Татарскому одним человеком из эзотерических

кругов Санкт-Петербурга на утро после чудовищной пьянки. "Метод, в

сущности, гурджиевский, - объяснил человек. - Относится к так

называемому "пути хитрого человека". В нем ты рассматриваешь себя как

машину. У этой машины есть рецепторы, нервные окончания и высший

контрольный центр, который ясно объявляет, что любая попытка принять

алкоголь приведет к немедленной рвоте. Что делает хитрый человек? Он

обманывает рецепторы машины. Практическая сторона выглядит так. Ты

набираешь полный рот лимонада. После этого наливаешь в стакан водки и

подносишь его ко рту. Потом глотаешь лимонад, и, пока рецепторы

сообщают высшему контрольному центру, что ты пьешь лимонад, ты быстро

проглатываешь водку. Тело просто не успевает среагировать, потому что

ум у него довольно медлительный. Но здесь есть один нюанс. Если ты

перед водкой глотаешь не лимонад, а кока-колу, то сблюешь с

вероятностью пятьдесят процентов. А если глотаешь пепси-колу, то

сблюешь обязательно".

"Вот это бы в концепцию", - мрачно подумал Татарский, выходя на

кухню. В одной из бутылок оставалось немного водки. Он налил ее в

стакан и повернулся к холодильнику. Его испугала мысль, что там нет

ничего, кроме пепси-колы, которую он обычно покупал из верности

идеалам поколения, но, к счастью, на нижней полке стояла банка

лимонада "7-Up", принесенная кем-то из гостей.

- Seven-Up, - прошептал Татарский, облизнув пересохшие губы. - The

Uncola...

Операция удалась. Вернувшись в комнату, он подошел к столу и

обнаружил на нем несколько листов, исписанных кривыми буквами.

Оказалось, что вчерашняя волна религиозного чувства выбросила на

бумагу целую подборку текстов, момента написания которых он не помнил.

Первый был таким:

Коммерческая идея: объявить тендер на отливку колоколов

для Храма Христа Спасителя. Кока-колокол и Пепси-колокол.

Пробка у бутылки в виде золотого колокольчика. (Храм Спаса

на pro-V: шампунь, инвестиции.)

Дальше, видимо, душа увлеклась привычным промыслом, но устыдилась -

под колоколами помещалось зачеркнутое:

кока-колготки, кока-колбаски, кокаколымские рассказы

(нанять команду писателей).

На следующем листе очень аккуратными печатными буквами было

выведено:

КОКТЕЙЛЬ "ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ"

Человек! Не хоти для себя ничего.

Когда люди придут к тебе толпами,

отдай им себя без остатка.

Ты говоришь, что еще не готов?

Мы верим, что завтра ты сможешь!

А пока - джин "Bombay Saphire"

с тоником, соком или просто кубиком льда.

Самый последний текст, видимо, пришел из огромного рекламного

агентства на небесах уже тогда, когда Татарский достиг запредельной

стадии опьянения, - только на расшифровку собственных каракулей у него

ушло несколько минут. Видимо, слоган был написан, когда пик

молитвенного экстаза был пройден и сознание окончательно вернулось к

прагматичному рационализму:

Do it yourself, motherfucker

[Сделай это сам, засранец (англ.)]

Reebok

Зазвонил телефон. "Ханин", - с испугом подумал Татарский, поднимая

трубку. Но это оказался Гиреев.

- Ваван? Ты как?

- Так, - ответил Татарский.

- Извини за вчерашнее. Поздно позвонил. Жена наехала. Обошлось?

- Более-менее.

- Я тебе знаешь что хотел рассказать? Тебе, наверно, интересно

будет как профессионалу. Тут один лама приезжал - Урган Джамбон Тулку

Седьмой, из секты гелугпа. Так он целую лекцию прочел о рекламе. У

меня кассета есть, я тебе дам послушать. Там всего много было, но

главная мысль очень интересная. С точки зрения буддизма смысл рекламы

крайне прост. Она стремится убедить, что потребление рекламируемого

продукта ведет к высокому и благоприятному перерождению, причем не

после смерти, а сразу же после акта потребления. То есть пожевал

"Орбит" без сахара - и уже асур. Пожевал "Дирол" - и вообще бог с

белыми-белыми зубами.

- Я ни слова не понимаю в том, что ты говоришь, - сказал Татарский,

морщась от рассасывающихся спазмов тошноты.

- Ну, если по-простому, то он хотел сказать, что главная задача

рекламы - это показывать людям других людей, которые сумели обмануться

и найти счастье в обладании материальными объектами. На самом деле

такие обманувшиеся живут только в клипах.

- Почему? - спросил Татарский, пытаясь угнаться за беспокойной

мыслью приятеля.

- Потому, что всегда рекламируются не вещи, а простое человеческое

счастье. Всегда показывают одинаково счастливых людей, только в разных

случаях это счастье вызвано разными приобретениями. Поэтому человек

идет в магазин не за вещами, а за этим счастьем, а его там не продают.

А потом лама критиковал теорию какого-то Че Гевары. Он сказал, что Че

Гевара не вполне буддист и поэтому для буддиста не вполне авторитет. И

вообще, он не дал миру ничего, кроме очереди из автомата и своей

торговой марки. Правда, мир ему тоже ничего не дал...

- Слушай, - перебил Татарский, - сворачивай. Я все равно сейчас не

пойму ничего - голова болит. Ты мне лучше скажи, что это ты мне за

мантру дал?

- Это не мантра, - ответил Гиреев. - Это предложение на иврите из

учебника. У меня жена учит.

- Жена? - переспросил Татарский, вытирая со лба капли холодного

пота. - Хотя конечно. Если сын есть, то и жена. А чего она иврит

учит?

- А она валить отсюда хочет. У нее недавно видение было страшное.

Без всяких глюкал, просто в медитации. Короче, такой камень, и на нем

девушка лежит голая, и эта девушка - Россия. И, значит, склонился над

ней такой... Лица не разобрать, но вроде в шинели с погонами. Или плащ

такой. И он ей...

- Не грузи, - сказал Татарский. - Вырвет. Давай я тебе потом

позвоню.

- Давай, - согласился Гиреев.

- Подожди. Почему ты мне это предложение дал, а не мантру?

- Какая разница. В таком состоянии все равно, что повторять.

Главное ум занять и водки больше выпить. А мантру без передачи кто ж

тебе даст.

- И что эта фраза значит?

- Сейчас посмотрю. Где это... Ага, вот. "Од мелафефон бва кха ша".

Это значит "Дайте, пожалуйста, еще огурец". Прикол, да? Натуральная

мантра. Начинается, правда, не с "ом", а с "од", это я поменял. А если

в конце еще "хум" поставить...

- Все, - сказал Татарский. - Счастливо. Я за пивом пошел.

Утро было ясным и свежим; в его прохладной чистоте чудился

непонятный упрек. Выйдя из подъезда, Татарский остановился в

задумчивости. До круглосуточно открытого магазина, куда он обычно

ходил за опохмелкой (местные алкаши называли его "кругосветкой"), надо

было переться десять минут, и столько же обратно. Совсем рядом, в двух

минутах ходьбы, были ларьки, в одном из них он когда-то работал и с

тех пор ни разу даже не показывался рядом. Но сейчас было не до

смутных страхов. Борясь с нежеланием жить дальше, Татарский пошел к

ларькам.

Несколько из них уже открылось; рядом с ними стоял газетный лоток.

Татарский купил три банки "Туборга" и аналитический таблоид - он

просматривал его из-за рекламных врезов, к которым испытывал

профессиональный интерес даже с сильного похмелья. Первую банку он

выпил, листая таблоид. Его внимание привлекла реклама Аэрофлота, где

по трапу, приставленному к увешанной райскими плодами пальме,

поднималась семейная пара. "Вот идиоты, - подумал Татарский. - Кто ж

такую рекламу только делает? Допустим, надо человеку в Новосибирск

лететь. А ему обещают, что он в рай попадет. А ему, может, в рай еще

рано, может, у него в Новосибирске дела... Они бы еще аэробус "Икар"

придумали..." Соседнюю страницу занимал красочный плакат шампанского

"Вдова Довгань э 57": ослепительная блондинка катила на водных лыжах

мимо заросшего пальмами желтого острова, говоря с кем-то по мобильному

телефону. Еще в таблоиде нашлась реклама американского ресторана на

площади Восстания - фотография входа, над которым горела веселая

неоновая надпись:

Beverly Kills

A Chuck Norris Enterprise

Сложив газету, Татарский расстелил ее на грязном ящике, стоявшем

между ларьками, сел на него и открыл вторую банку.

Почти сразу стало легче. Чтобы не смотреть на мир вокруг, Татарский

уставился на банку. На ней, под желтым словом "Туборг", был большой

рисунок: толстый мужчина в подтяжках вытирал пот со лба белым платком.

Над мужчиной пылало синее небо, а сам он стоял на узкой тропинке,

которая уводила за горизонт; словом, в рисунке была такая

символическая нагрузка, что было непонятно, как ее выдерживает тонкая

жесть банки. Татарский автоматически стал сочинять слоган.

"Примерно так, - думал он. - Жизнь - это одинокое странствие под

палящим солнцем. Дорога, по которой мы идем, ведет в никуда. И

неизвестно, где встретит нас смерть. Когда вспоминаешь об этом, все в

мире кажется пустым и ничтожным. И тогда наступает прозрение. Туборг.

Подумай о главном!"

Часть слогана можно было бы написать по-латыни, к этому у

Татарского оставался вкус с первого дела. Например, "Остановись,

прохожий" - что-то там viator, Татарский не помнил точно, надо было

посмотреть в "Крылатых латинизмах". Он пошарил по карманам, ища ручку,

чтобы записать придуманное. Ручки не было. Татарский решил спросить ее

у кого-нибудь из прохожих, поднял глаза и увидел прямо перед собой

Гусейна.

Гусейн улыбался краями рта, его руки были засунуты в широкие

бархатные штаны, а маслянисто блестящие глаза не выражали ничего - он

был на приходе от недавнего укола. Он почти не изменился, разве что

немного раздобрел. На его голове была низкая папаха.

Банка с пивом выпала из руки Татарского, и символический желтый

ручеек нарисовал на асфальте темное пятно. Чувства, которые за секунду

пронеслись сквозь его душу, вполне вписывались в только что

придуманную концепцию для "Туборга" - за исключением того, что

никакого прозрения не наступило.

- Пойдем, - сказал Гусейн и поманил Татарского пальцем.

Секунду Татарский колебался, не побежать ли прочь, но решил, что

разумней этого не делать. Насколько он помнил, Гусейн рефлекторно

воспринимал как мишень все быстро движущиеся объекты крупнее собаки и

меньше автомобиля. Конечно, за прошедшее время под воздействием

морфинов и суфийской музыки в его внутреннем мире могли произойти

серьезные изменения, но Татарского не очень тянуло проверять это на

практике.

Вагончик, где жил Гусейн, тоже почти не изменился - только на окнах

теперь были плотные занавески, а над крышей - зеленая тарелка

спутниковой антенны. Гусейн открыл дверь и мягко подтолкнул Татарского

в спину.

Внутри было полутемно. Работал огромный телевизор, на его экране

застыли три фигуры под развесистым деревом. Изображение чуть

подрагивало - телевизор был подключен к видеомагнитофону, стоящему на

"паузе". Напротив телевизора была лавка. На ней, откинувшись к стене,

сидел давно не брившийся человек в мятом клубном пиджаке с золотыми

пуговицами. От него пованивало. Его правая нога была сцеплена с рукой

пропущенными под лавкой наручниками, из-за чего тело застыло в

трудноописуемом полулежачем положении, напомнившем Татарскому

вау-анальную позу пассажира бизнес-класса с рекламы "Кореан Эйр"

(только на рекламе "Кореан Эйр" тело было повернуто таким образом, что

наручники были незаметны). При виде Гусейна человек дернулся. Гусейн

вынул из кармана сотовый телефон и показал его прикованному к лавке.

Тот отрицательно помотал головой, и Татарский заметил, что его рот

заклеен широкой полосой скотча телесного цвета, на котором красным

маркером нарисована улыбка.

- Вот зануда, - пробормотал Гусейн. Взяв со стола дистанционный

пульт, он нажал на кнопку. Фигуры на экране телевизора вяло

зашевелились - магнитофон работал на замедленном воспроизведении.

Татарский узнал незабываемые по своей политкорректности кадры из

"Кавказского пленного" - кажется, так назывался этот фильм. Русский

десантник в мятой униформе весело и неуверенно озирался по сторонам,

двое огнеглазых кавказцев в национальной одежде держали его под руки,

а третий, в такой же папахе, как на Гусейне, подносил к его горлу

длинную музейную саблю. На экране сменилось несколько крупных планов -

глаза десантника, приставленное к натянувшейся коже лезвие (Татарский

подумал, что это сознательная цитата из "Андалузского пса" Бунюэля,

вставленная в расчете на каннское жюри), а затем рука убийцы резко

рванула саблю на себя. Немедленно за этим на экране возникло начало

сцены: убийца вновь подносил свою саблю к горлу жертвы. Фрагмент был

закольцован. Только теперь до Татарского дошло, что он смотрит подобие

рекламного ролика, который крутят на выставочном стенде. Даже не

подобие - это и был рекламный ролик: Гусейна тоже затронули

информационные технологии, и теперь он с помощью визуального ряда

позиционировал себя в сознании клиента, объясняя, какие услуги

предлагает его предприятие. Возможно, кадр с крупным планом сабли у

горла был даже подмонтирован - Татарский не помнил такого в фильме.

Клиент, видимо, был хорошо знаком и с этим клипом, и с предприятием

Гусейна - закрыв глаза, он уронил голову на грудь.

- Да ты смотри, смотри, - сказал Гусейн, схватил его за волосы и

повернул лицом к экрану. - Весельчак гребаный. Ты у меня

долыбишься...

Несчастный тихо замычал, но из-за того, что на его лице по-прежнему

сияла широкая улыбка, Татарский почувствовал к нему иррациональную

неприязнь.

Гусейн отпустил его, поправил папаху и повернулся к Татарскому:

- Один всего раз по телефону позвонить надо, а не хочет. И себя

мучит, и других. Вот люди... Ты как сам-то? Кумарит тебя, я вижу?

- Нет, - сказал Татарский. - Похмелье.

- Так я тебе налью, - сказал Гусейн.

Подойдя к несгораемому шкафу, он достал из него бутылку "Хеннесси"

и пару не особо чистых граненых стаканов.

- Гостю рады, - сказал он, разливая коньяк.

Татарский чокнулся с ним и выпил.

- Что делаешь по жизни? - спросил Гусейн.

- Работаю.

- И где?

Надо было что-то сказать, причем такое, чтобы Гусейн не смог

потребовать отступного за выход из бизнеса. Денег у Татарского сейчас

не было. Его глаза остановились на экране телевизора, где в очередной

раз наступала смерть. "Прибьют вот так, - подумал он, - и цветов никто

на могилу не положит..."

- Так где? - переспросил Гусейн.

- В цветочном бизнесе, - неожиданно для себя сказал Татарский. - С

азербайджанцами.

- С азербайджанцами? - недоверчиво переспросил Гусейн. - С какими

азербайджанцами?

- С Рафиком, - вдохновенно ответил Татарский, - и с Эльдаром.

Арендуем самолет, сюда цветы возим, а туда... Сам понимаешь что.

Арендую, конечно, не я. Я так, на подхвате.

- Да? А чего тогда как человек объяснить не мог? Зачем ключи

бросил?

- Запой был, - ответил Татарский.

Гусейн задумался.

- Даже не знаю, - сказал он. - Цветы дело хорошее. Я б тебе ничего

не сказал, объяви ты как мужчина мужчине. А так... Надо с твоим

Рафиком говорить.

- Он в Баку сейчас, - сказал Татарский. - И Эльдар тоже.

На поясе у него запищал пейджер.

- Кто это? - спросил Гусейн.

Татарский поглядел на экран и увидел номер Ханина.

- Это просто знакомый. Он никакого отношения...

Гусейн молча протянул руку, и Татарский покорно положил в нее свой

пейджер. Гусейн достал телефон, набрал номер и значительно поглядел на

Татарского. На том конце линии взяли трубку.

- Але, - сказал Гусейн, - с кем я говорю? Ханин? Здравствуй, Ханин.

Это из кавказского землячества звонят. Меня зовут Гусейн. Я тебя чего

беспокою - у нас тут сидит твой друг Вова. У него проблема - он нам

денег должен. Не знает, где взять. Вот просил тебе позвонить - может,

ты поможешь. Ты с ним тоже цветы возишь?

Подмигнув Татарскому, он молча слушал минуту или две.

- Что? - спросил он, наморщась. - Ты скажи, ты с ним цветы возишь?

Как это - метафорически возишь? Какая роза персов? Какой Ариосто? Кто?

Кого? Давай своего друга... Слушаю...

По выражению лица Гусейна Татарский понял, что на том конце линии

сказали что-то немыслимое.

- Да мне все равно, кто ты, - ответил Гусейн после долгой паузы. -

Да посылай кого хочешь... Да... Да хоть полк вашего ОБЗДОНа на танках.

Только ты предупреди их на всякий случай, что тут не раненый пионер из

Белого дома лежит, понял, нет? Что? Сам приедешь? Приезжай... Пиши

адрес...

Сложив телефон, Гусейн вопросительно посмотрел на Татарского.

- Я же говорил, не стоит, - сказал Татарский.

Гусейн ухмыльнулся:

- За меня боишься? Ценю, что добрый. Но не надо.

Вынув из несгораемого шкафа две лимонки, он чуть разогнул усики на

взрывателях и положил по гранате в каждый карман. Татарский сделал

вид, что смотрит в другую сторону.

Через полчаса в нескольких метрах от вагончика остановился

фольклорный "Мерседес-600" с зачерненными стеклами, и Татарский припал

к просвету между занавесками. Из машины вылезли два человека - первым

был взъерошенный Ханин, а второго Татарский не знал.

По всем вау-идентификаторам это был представитель так называемого

среднего класса - типичный бык, красномордый пехотинец откуда-нибудь

Дата добавления: 2014-12-23