Распределение и дарообмен

Превращение искусственного в естественное лежит в основе распределительного прогресса — важнейшего в этнографической реальности. В конечном счете он представляет все то же примирение с природой. Выступает он не только дарообменом, теоретически раскрытым в известных трудах Марселя Мосса. В распределение попадают не только вещи, но и страны света и цвета (например, у американского племени зуньи север — желтый), системы родства как распределение брачных партнеров (например, обмен женщинами, проанализированный Леви-Стросом), сама судьба человека — его распределительная доля. Даже процесс инновации, включая изобретательство и аккультурацию, — распределительный.

Распределение — это топическая организация культуры. Оно сыграло и играет роль ее внутреннего механизма, который одновременно может выполнять и функцию защитного пояса культуры. Последнюю роль обычно имеют в виду, когда утверждают, что культура представляет собой все положительное, накопленное человечеством. Надо помнить, что это лишь одна из сторон культуры. Само становление культуры распределительно. Центры растений и животных Николая Вавилова — одно из убедительных свидетельств распределительного процесса, который развертывается очаговым образом. Любая инновация носит такой же очаговый распределительный характер.

Хорошее философское обеспечение распределительного процесса было предложено Ильёй Пригожиным в его теории синергетики неравновесные системы в точке бифуркации ведут себя виртуально-распределительно. Об этом же характере распределения говорится в теории игр. Леви-Строс уловил ментальную особенность первобытного распределительного процесса — игру отскоком (имеется в виду введение предварительного табло — для

этого используется миф, — отразившись от которого явление распределяется территориально).

Но для предлагаемой авторской концепции традиции важнее герменевтическая суть распределения. Мосс в исследовании о даре показал широчайшее распространение распределительных отношений. Сущность их сама по себе останется загадочной, пока в них будут видеть некую первобытность, а не общечеловеческую универсалию, важнейший механизм культуры. Дело в том, что распределение связано с восприятием любого явления — вещи или социального института — как отчужденного от человека. Все перцептивно отчужденное обладает знаковым и указательным воздействием. Оно «вдавливается». Об улавливании этого вдавливающего воздействия, ощущаемого и воспринимаемого субстанциональностью массы, говорилось выше.

Распределение и есть накопление, наращение массы в одном месте. Обладание вещами облегчает и ускоряет этот процесс. Вещи, присоединяясь к вещам, уплотняют коммуникативное поле — поле предпонимания. На свадьбе не только «уплотняют» тело невесты, но и окружают ее массой даров-вещей и обилием пищи. Сама природа (венки из цветов), сама территория (катание на лошадях, например, в русском обряде, маркированный цветами путь из церкви в католическом обряде, а в архаике — стремление добыть жену издалека) входят в это поле предпонимания и уплотняются.

Уплотняемое широкое поле предпонимания представляет собой большой герменевтический круг, максимально удаленный от своего осознания и выступающий как объективация всей человеческой деятельности, включая хозяйственную. В большом герменевтическом круге далекое становится близким: хлебное поле входит в дом пирогами, дальний лес — деревянными предметами обихода. Горизонт приближается к нам или, как сказал бы Мартин Хайдеггер, приближается к нам бытие.

В наличии большого герменевтического круга кроется разгадка повседневности. Нельзя сказать, чтобы она была неприметной. Более того, она мозолит глаза. Но серьезные науки стараются ее не замечать, потому что она от них ускользает с улыбкой. К повседневности старались подойти с позиций субъекта, ее участника и носителя из мира социальных отношений как к языку общения со стороны автоматизированных стереотипов и, наконец, с позиций

рациональности. Но вывод неутешителен: «Нет, дескать, особой сферы повседневности, нет культуры повседневности». Исходя из бесперспективности исследования повседневности свели ее к набору исторических и географических особенностей. Все трудности происходят из того, что окказиональность — особенность повседневности. Она — сплошное расширение единичных смыслов, она нарушает все картины мира, вылезая из нее сушащимся бельем, кашлем, всем тем, что мы непоэтично называем бытом. Но этнология благодарна быту. Ведь она его пусть невзрачное, но веселое дитя.

Почему же для характеристики быта больше подходит язык метафор, чем понятий? Потому что быт избегает нормированности. В советские годы, если начальник был в интимных отношениях с сотрудницей, то это называлось «бытовым разложением». Заметим, что строго нормированное тоталитарное общество боялось быта. Его прятали за лозунгами и фейерверками, потому что быт избегает всеобщности власти. Он строится на единоличном.

Другая причина неразработанности в науке темы повседневности внутренняя — ее материал не дает такой специализации знания, которое могла бы быть собственностью экспертов. Их нет, потому что повседневность анонимна. Кто автор ее текстов? В ее анонимности и атомарности полная открытость. Максимально достижимая для человека свобода, обеспеченная всеобщим договором интимности. Вместе со свободой повседневность становится средой образования смыслов. Повседневность более всего примирена с природой. И с природой самого человека, ибо у каждого из нас есть любимый сорт пива или индивидуальный набор лекарств. При удивительном хаосе через индивидуальное примирение с природой в наш быт входит рациональность. Действительно, ведь повседневность, как ни парадоксально, более рациональна, чем праздник. Однако в ней царствует не нормативность, но мера. Еще Платон и Аристотель говорили, что вещи задают меру для их производства.

Праздник более нормативен. Бахтин, увлекшийся нормативностью праздничного смеха, писал о погашении народной смеховой культуры в быту. Это не так: изначально люди в быту ненормативны и, как свободные олимпийские боги, смеются. Даже австралийские аборигены в своем быту много смеются, находя для

этого много причин. Но у них есть празднества с клоунами, пытающимися рассмешить участников, но это как раз последним и не положено. Армянскому этнологу Левону Абрамяну принадлежит заслуга доказательства того, что всеобщая веселость представляла исходное человеческое достояние.

Итак, в быту человек наиболее свободен. Поэтому нужно быть признательными немецкому культурологу и философу герменевтического направления Эриху Ротхаккеру за следующее определение быта: «Подлинная деятельность — бытовая, обеспечивающая условия жизни».

Дата добавления: 2014-12-29