III. Знаешь что. 1 страница

Эймон оцепенел.

Вы бы наверняка не заметили этого, если бы следили за ним, сидя на дешевых местах в студии, где камеры и персонал сужают обзор. Возможно, вы бы не заметили этого, если бы настраивались на нашу волну где-нибудь вдалеке, и телевизор был всего лишь одним из шумов, гудящих в вашей гостиной, а это конкретное шоу не играло в вашей жизни той центральной роли, какую оно играло в моей.

То, что он растерялся, я сразу увидел на одном из мониторов в галерее. Я знал, что это может случиться с любым человеком – неважно, провел он перед камерами шестьдесят лет или всего шестьдесят секунд. Настает момент, когда телесуфлер, сценарий, репетиции – все это перестает что-либо значить. Момент, когда ты теряешь нить.

– Я родом из Килкарни и я потрясен тем, сколько здесь разводов, – начал он, а затем дважды моргнул, и его лицо захлестнула паника. – Совершенно потрясен…

Он уставился в этот не прощающий малейшего промаха черный глаз с красным огоньком сверху, в голове у него было пусто, он не мог найти слов. Он не просто забыл, к чему клонил. Это был полный провал. Так канатоходец смотрит вниз и видит свое собственное тело, распластанное на земле где-то далеко-далеко внизу. В студии кто-то кашлянул. Казалось, что тишина жужжит от нервного напряжения.

– Давай, давай, ты справишься, – шептал я, и он вдруг моргнул, вздохнул и снова уверенно пошел по канату.

– Здесь, когда женщина встречает мужчину, она думает: «Хочу ли я, чтобы мои дети проводили выходные с таким человеком?»

Публика засмеялась. Эймон, шатаясь, добрался до безопасной площадки. Он рассказал следующую шутку, все еще трясясь от ужаса, изо всех сил стараясь не смотреть вниз.

* * *

– Такое случается, – вздохнул я, отведя его в тихий угол зеленой комнаты. – Как раз именно в тот момент, когда ты думаешь, что овладел этой премудростью, и страх сцены – это то, что бывает с другими людьми, а не с тобой, именно тогда он и захватывает тебя.

Эймон глотнул пива.

– Не знаю, получится ли у меня теперь, Гарри. Не знаю, смогу ли я выходить на сцену каждую неделю, помня, что мой мозг может неожиданно отказаться функционировать.

– Тебе просто придется научиться жить с сознанием того, что твой мозг может отказать, когда на тебя смотрит миллион телезрителей.

– Чтоб меня…

– Ты сможешь.

– Но в этом-то и дело: я не смогу. Возможно, людям, сидящим дома у телевизора, я кажусь уверенным в себе и даже наглым, но это все лишь видимость. Это все неправда. Меня рвет в гримерной перед тем, как я выхожу на сцену. Я просыпаюсь в три часа ночи оттого, что мне снится, будто все смотрят на меня, а у меня пропал голос. Я не могу. Я слишком нервничаю.

– Ты не нервничаешь, – сказал я. – Ты возбужден. С минуты на минуту ты выйдешь на сцену и будешь развлекать всю страну. Разумеется, ты возбужден. А кто бы на твоем месте был спокоен?

– А мои ночные кошмары?

– Нервы тут ни при чем. Это возбуждение. Выучи мантру телеведущего и произноси ее нараспев снова и снова: «Я не нервничаю, я возбужден».

– Я не нервничаю, – послушно повторил Эймон. – Я возбужден.

– Все верно.

Оператор подошел к нам со стаканом белого вина в одной руке, сосиской в тесте в другой и сказал Эймону, что это было лучшее шоу, которое он когда-либо снимал.

– Хочешь напиться по-настоящему? – спросил меня Эймон.

* * *

– Извините, джентльмены, – начал чернокожий вышибала размером с вагонетку для угля, и в его устах это обращение прозвучало как надпись в общественном туалете, – к нам приходят в корпоративной одежде.

– В корпоративной одежде? – переспросил я.

– Костюмы, галстуки. Бизнес-стиль.

Но, слава богу, потом другой вышибала, белый парень размером с такую же вагонетку, узнал Эймона.

– Все нормально, Крис, – произнес он, поднимая красный бархатный шнур перед входом в клуб. – Как поживаете, Эймон?

Все вокруг улыбались и приветствовали нас. Мы были желанными гостями, я и мой знаменитый друг. Мы вошли в полутемный зал клуба, и я вдруг понял, что никогда еще не был так трезв.

По всему бару расхаживали стройные полуобнаженные девушки – нет, скорее на три четверти обнаженные девушки, если не на девять десятых обнаженные девушки; они корчились, вертелись и танцевали перед сидящими бизнесменами, на лбу у которых блестели капли пота, а пузатые тела были парализованы пивом и желанием. На всех девушках красовались пояса с чулочками, за пояса были заткнуты десяти и двадцатифунтовые банкноты.

Не слишком возбуждайся, – предупредил Эймон. – Это может плохо отразиться на твоем кошельке.

Мы спустились по лестнице в другой полутемный зал. Улыбчивая чернокожая девушка в маленькой белой балетной пачке поздоровалась с Эймо– ном, назвав его по имени, и отвела нас к столику возле сцены, где другие девушки, на которых из одежды были только туфли на высоком каблуке и нитки для чистки зубов вместо трусиков, скользили вверх-вниз по шестам.

Они и их полуодетые сестры, мучившие служащих среднего ранга по всему залу, танцевали под песню одной из этих новых американских певичек, чье имя мне никак не удается запомнить, – той, которая хвастается, что она одновременно и стерва, и любовница. Это была какая-то новая песня. И я понял, что уже отстал от времени.

Нам подали бутылку шампанского. Я сказал Эймону, что хочу пива, но он ответил, что за этими столиками можно пить только шампанское. Там, где мы сели, шампанское подавалось в принудительном порядке.

Появилась блондинка, похожая на мраморную статуэтку, в одеянии, похожем на одноразовое вечернее платье. Она улыбнулась мне так, словно мечтала обо мне всю свою жизнь.

– Меня зовут Венера. Хотите танец?

Какого черта! Можно и потанцевать.

– Конечно, – согласился я, встал и начал переминаться с ноги на ногу в том убогом подобии танца, которое распространено в наше время. Мне было хорошо. Песенка про стерву и любовницу в одном лице, в конце концов, оказалась не так уж и плоха.

– Нет, – нетерпеливо остановила меня Венера. Я тут же заметил, что она говорит с бирмингемским акцентом. – Вы не танцуете. Вы просто сидите – вот так.

Она показала на бизнесменов, сидевших на стульях и, тихо вожделея, глядевших, как девушки сгибаются вдвое и подмигивают, глядя им между ног, или почти задевают разбухшие вены на их пьяных носах своими умопомрачительными сосками.

– Я танцую для вас, о'кей? Вы сидите и смотрите. Дотрагиваться запрещено. Одна песня – десять фунтов. Как минимум.

– Может быть, позже, – сказал я, садясь и отхлебывая шампанское. Венера исчезла.

– Расслабься, Гарри, – улыбнулся Эймон. – Ты не нервничаешь, ты просто возбужден. – Он шлепнул меня по спине и захохотал. – Ты мой лучший друг, ты, ублюдок гребаный! Как у тебя дела, мать твою?

– Прекрасно, – ответил я. – Мой отец лежит при смерти в раковой палате, а моя жена – то есть, моя бывшая жена – собирается отнять у меня сына.

Он посмотрел на меня с неподдельным беспокойством. Что непросто, когда у тебя в руке бокал с шампанским, а вокруг танцуют обнаженные девушки.

– Как дела у твоего отца?

Вроде, на сегодняшний момент положение стабильное, – вздохнул я. – Доктора так говорят. Это означает, что нет явного ухудшения. Если он продержится еще немного в таком состоянии, может быть, его отпустят домой. Правда, дома ему лучше не станет.

– Потанцевать для тебя, Эймон? – предложила молодая азиатская девушка с волосами до пояса, заглядывая через плечо Эймона.

Она была единственной азиаткой в клубе. Еще было несколько чернокожих, но по большей части здесь были блондинки, натуральные или крашеные. Это все равно, что листать «Плейбой». Здесь правили бал блондинки.

– Попозже, – ответил Эймон, снова поворачиваясь ко мне, и красавица азиатка в ту же секунду растворилась в сумерках. – Мне жаль твоего отца, Гарри. И конечно, у тебя в скором времени наверняка начнется тягомотина по поводу того, что твоя бывшая миссис возникает. Но ты не вешай носа, ты, урод! – Он осушил свой бокал и наполнил его снова. – Зато у тебя есть Сид. Великолепная девушка!

– С ней тоже покончено, – сказал я.

– Хотите танец? – спросила меня какая-то блондинка с пышными формами.

– Нет, спасибо, – отказался я. Она ушла, ничуть не обидевшись. – У нас с Сид возникли проблемы.

– Проблемы? – переспросил Эймон. – На церемонии награждения было такое впечатление, что у вас все идет как по маслу.

У нас все хорошо, когда мы вдвоем. Но у нее есть ребенок. И у меня есть ребенок. Они замечательные дети. Но это означает, что у нее есть бывший муж. А у меня – бывшая жена. И получается как-то слишком много народу.

– Так в чем ваша проблема?

– Ну, самая большая проблема в том, что она меня послала. Но она меня послала, потому что я иногда бываю подавлен тем, что вокруг слишком много народу. И потому что она думала, будто я хочу – как идиотски это звучит! – чего-то типа идеальной любви. Может быть, она права. Ее бы устроило все так, как оно есть. А меня почему-то не устраивает.

– Потому что ты романтик, Гарри, – сказал Эймон. – Потому что ты веришь во все старые песни. А старые песни не подготавливают к реальной жизни. Они вырабатывают аллергию на реальную жизнь.

– А что плохого в старых песнях? По крайней мере в старых песнях никто не утверждает, как здорово быть одновременно стервой и любовницей.

– Ты влюблен в саму любовь, Гарри. Ты влюблен в идею любви. Сид – великолепная девушка, но что в ней особенно для тебя привлекательно, – это то, что ты с ней не можешь остаться.

Это была неправда. Я скучал по ней. Особенно я скучал по тому, как она обнимала меня во сне. Большинство пар поворачиваются друг к другу спиной, когда приходит пора спать. Но только не она. Она прижималась ко мне и обнимала меня так, словно старалась сделать нас плотью единой. Это смешно, я понимаю, это – несбыточная мечта. Но она заразила меня этой мечтой. И мысль о том, что мы никогда больше не будем так спать, была непереносима.

– Она особенная, – сказал я.

– Посмотри вокруг! – Эймон попытался наполнить мой бокал, но я прикрыл его ладонью. Я не очень умею пить, и к тому моменту уже здорово набрался. – Здесь сколько девушек? Сотня есть?

Я осмотрелся. По краям зала, где официантки в пачках ждали со своими фонариками и подносами, десятки девушек слонялись по мелководью клуба. Еще десятки ритмично корчились перед бизнесменами, которые плотоядно смотрели на них и хихикали, если их было несколько, а потом смотрели застенчиво и даже благоговейно, когда кто-нибудь из них покупал танец.

«Как же легко мы заводимся», – подумал я, тщетно пытаясь представить себе женщину, тающую при виде мужских ягодиц и тянущуюся к кошельку.

Лица мужчин, любующихся всей этой безукоризненной женской плотью – плотью, пышущей молодостью и тренажерным залом, а местами скорректированной хирургом, – говорили о том; что между ними и сидящим на цепи деревенским дурачком нет никакой разницы.

– Одна… две… три… – начал считать девушек Эймон, глотая шампанское, – восемь… девять… десять…

– Да, – заключил я. – Вероятно, сотня девушек здесь имеется.

– Они все особенные, Гарри. Здесь так много особенных девушек, что я даже не могу их сосчи– тать. Мир полон особенных девушек.

– Но не таких, как Сид, – заметил я.

– Чепуха! – заявил Эймон. – Абсолютная чепуха, Гарри.

Он опорожнил бокал, попытался наполнить его заново и, казалось, был очень удивлен, что бутылка пуста. Он заказал еще одну и по-дружески обнял меня.

– Тебе это нравится, Гарри. Тебе нравится само страдание. Потому что это значительно проще, чем действительно жить с женщиной.

– Ты пьян.

– Может быть, я и пьян, Гарри, но я знаю женщин. Возможно, ты разбираешься в телевидении – и да благословит тебя Господь за то, что ты разбираешься в телевидении, потому что ты спасал мою килкарнийскую шкуру уже не один раз, – но я знаю женщин. И я уверен, что ты бы передумал насчет Сид, проживи с ней лет семь. Потому что мы всегда так поступаем.

– Не всегда.

– Всегда, – сказал он. – Старые песни об этом не говорят. Они говорят о любви потерянной и найденной. О героической любви, о вечной любви, о сладкой и горькой любви. Но они не говорят о любви притупившейся и состарившейся. Об этом песен никто не пишет.

– Нет, пишет, мать твою! – закричал я.

– Хотите танец? – спросило какое-то видение в прозрачном вечернем платье.

– Нет, спасибо, – ответил я. – «Куда ушла наша любовь?», «Ты не посылаешь мне цветов», «Ты потерял это чувство любви» – есть куча песен о том, как любовь перекипела.

– Но они пишут так, что это звучит романтически, – сказал Эймон. – А в этом нет никакой романтики. Это скучно и глупо. Посмотри вокруг, Гарри, просто огляди эту комнату: зачем мужчине намертво связывать свою жизнь всего-навсего с одной женщиной? Мы устроены по-другому.

– Это ты устроен по-другому, – возразил я. – Все, о чем ты думаешь, – это твой мерзкий маленький член, которому постоянно нужна новизна.

– Не член, Гарри.

– Прости, Эймон, но я настаиваю. Твой мерзкий маленький член.

– Не член, Гарри. Мое семя.

– Хорошо, твое семя.

Азиатская девушка с волосами до пояса подошла и села к Эймону на колени. Она целомудренно поцеловала его в темную небритую щеку.

– Меня зовут Мем, – представилась она мне, и я ответил:

– Гарри, – и мы пожали друг другу руки, как будто собирались обсудить какую-то сделку. Как ни смешно, в этом баре, полном сигаретного угара, обнаженной плоти и воплощенных мечтаний среднего возраста, происходило очень много формальностей: люди пожимали друг другу руки, представлялись, передавали визитки вместе с наличными.

Таков был дух этого бара: мужчинам льстило думать, что у них действительно есть шанс. Как будто эти девушки только и мечтали, чтобы их накормили ужином в каком-нибудь занудном псевдофранцузском ресторанчике, когда здесь они могли превратить любого мужчину в банкомат, всего лишь сверкнув глазами или покрутив задом под новую песенку о стерве и любовнице в одном лице.

Мем начала танцевать для Эймона, и, когда она стянула через голову платье и стала медленно извиваться своим крепким смуглым телом у него перед глазами, я понял, почему эта маленькая азиатка смогла удержаться на планете блондинок.

– Это как экспресс «Хитроу», – произнес Эймон.

– Какого хрена ты несешь? – удивился я.

– Экспресс «Хитроу», – повторил Эймон. – Поезд до аэропорта. Ты не замечал? Как только выезжаешь из Пэддинггона, то видишь огромный двор, забитый блестящими новыми автомобилями. А чуть дальше по пути – другой двор, только заполненный ржавыми, сломанными, сгоревшими машинами, уложенными одна на другую, как мусор. Да они, по сути, и есть самый настоящий мусор.

– Кажется, я чего-то недопонимаю, Эймон, – поморщился я. – Ты хочешь сказать, что жизнь похожа на экспресс «Хитроу»?

– Я хочу сказать, что отношения между мужчинами и женщинами похожи на те машины, – пояснил он, проведя ладонью по упругому бедру Мем, хотя здесь и было строго-настрого запрещено дотрагиваться до танцовщиц. Индонезийское бедро? Тайское бедро? – Они начинаются с таким блеском и новизной, и кажется, что они продлятся вечно. А потом все превращается в сплошной мусор.

– Ты черт-искуситель, – заявил я, вставая. – А я напился.

– Ну не уходи, Гарри! – взмолился он.

– Мне нужно забрать мальчика от родителей, – объяснил я и тут же поправил сам себя. – Я имею в виду, от матери.

Я поцеловал его в щеку, пожал руку Мем – почему-то мне показалось, что правильнее будет сделать так, а не наоборот, – и пошел к выходу, и на полпути вспомнил, где я уже слышал это имя.

Я понял, что Эймон ошибается. Если ты постоянно томишься желанием, никогда не удовлетворен, никогда не довольствуешься тем, что имеешь, ты в результате оказываешься еще более потерянным и одиноким, чем такой простачок, как я, верящий, что все старые песни написаны об одной– единственной девушке.

Мужчины, трахающиеся на стороне, не свободны. На самом деле нет. В результате они порабощены еще сильнее, чем кто бы то ни было, потому что они все время подозревают, что женщины, которых они хотят, такие же, как они сами. Такие же незакомплексованные, такие же коварные, так же готовые переметнуться к кому-то новому или сделать крюк, как героини новых песен.

Он стоял в тени здания вместе с остальными парнями, ожидавшими танцовщиц. Я почему-то был уверен в том, что обязательно увижу его.

И я знал, что он будет выглядеть точно так же, как и все остальные, несмотря на роскошные машины, – или, в его случае, мотоцикл «BMW», – оставленные у тротуара. Он не казался счастливым. Никто из этих парней не выглядел особо радостным. Они стояли за таксистами, зазывавшими пассажиров. Таксисты разговаривали друг с другом и с мужчинами, выходившими из клуба: «Такси не требуется, мистер? Куда поедем? За десять фунтов до Айлингтона вас устроит?» А парни танцовщиц стояли неподвижно и молча. Они выглядели так, как будто их мечты сбылись, но им это принесло лишь ревность и отвращение.

Я его увидел, но он меня не заметил. Я наблюдал за тем, как он мается в ночи вместе со всеми остальными племенными жеребцами.

Красавец Джим Мейсон, бывший муж Сид, покорно ждал свою Мем после работы.

Часы посещений потеряли всякий смысл. Мой отец просыпался теперь только в зависимости от боли и уколов морфия.

Можно было просидеть возле него целый день, а он бы все спал – если, конечно, это наркотическое забытье вообще можно назвать сном. Когда действие опиатов заканчивалось, а опухоль не начинала снова терзать его, он просыпался и разговаривал со мной, и глаза его были полны слез от страдания и невыносимой грусти. Я ждал этой минуты его пробуждения.

Посреди ночи он пошевелился, облизал пересохшие губы, и мой чуткий сон прервался. В палате было тихо, если не считать храпа старика через кровать от отцовской. Я помог отцу сесть и смочить рот ничтожно малым количеством воды.

Когда он начал задыхаться – теперь он все время задыхался, – я помог ему надеть кислородную маску и держал его за руку, пока он отчаянно хватал воздух ртом. Как же мало воздуха ему было нужно, как мало воды! Мое сердце разрывалось, когда я видел, как мало ему нужно да я жизни.

Он снял маску, его лицо исказилось от муки, и я снова подумал о том, что никто не предупреждает нас об этой боли. Но я все еще не мог решить, что хуже: видеть эти ужасные страдания или видеть его оглушенным морфием, более не принадлежащим самому себе. Нет, решил я, видеть его мучающимся от боли хуже.

Он посмотрел на меня, безнадежно потряс головой, а потом снова отвернулся.

Я взял его за руку и крепко сжал ее, понимая, что душевные силы оставляют его. Отец был смелым и решительным человеком, но он не мог противиться тоске, подступавшей посреди ночи, тоске, от которой начинаешь понимать, что ничего хорошего никогда уже больше не будет.

И никто не предупреждает тебя об этой неодолимой тоске. К боли хотя бы отчасти можно подготовиться. Можно догадаться, как мучается умирающий от рака. Но с этим физическим страданием пришло ощущение потери, которое не мог подавить никакой морфий.

– Что хуже всего, – прошептал в темноте мой отец, – это знать, чего тебе будет не хватать. Я не имею в виду то, чего еще не произошло: свадьбу Пэта, то, как ты, наконец, устроишься в жизни, – нет, а только те вещи, которые всегда происходили раньше сами собой. Например, видеть, как Пэт катается на велосипеде, рассказывать ему сказки, целовать на ночь. Наблюдать за тем, как он носится по саду со своим чертовым световым мечом. Все эти мелочи, которые значат больше всего на свете.

– Может быть, ты скоро вернешься домой, – сказал я, по-прежнему надеясь (а ведь только это и осталось, никакой реальной альтернативы нет), по– прежнему цепляясь за жизнь, даже если эта жизнь полна мучений. – Может быть, тебе все это еще предстоит, а ты даже и не догадываешься.

Но он не был склонен обманываться или обманывать меня.

– Мне будет не хватать моего сада. Твоей мамы. Еды, которую она готовит. Твоих телешоу.

Я был польщен и смущен тем, что он назвал мою работу в том же ряду, что и свою жену, внука и сад. И еще мне было немножко стыдно. Стыдно, что я сделал так мало за то время, которое мне было отведено, что я не успел сделать ничего больше, чтобы заслужить его одобрение. Пара телешоу и развалившийся брак. Вот, в общем-то, и все.

Но еще оставался Пэт. Я понимал: отец любит внука больше всего на свете. Ощущение было такое, что Пэт – единственный настоящий подарок ему от меня.

Отец захотел сесть. Я нажал на маленькую металлическую коробочку, которая управляла его кроватью, и она зажужжала в тишине палаты, пока изголовье поднималось. Он наклонился вперед и держался за меня, а я подкладывал ему под спину подушку, и его небритое лицо терлось о мою щеку.

Привычные запахи «Олд Спайс» и «Олд Холборн» улетучились, их заменили больничные запахи, запахи болезни и лекарств. Здесь не было ни табака, ни лосьона после бритья. Все это осталось позади.

Мне по-прежнему было странно, что ему нужна физическая помощь. Тот неоспоримый факт, что мой отец сильный, играл такую важную роль в моем детстве и юности, что теперь, когда эта сила ушла, мне казалось, что настал конец света, – как будто какой-то неизменный закон природы был бесцеремонно опровергнут.

И я впервые осознал, что я люблю его не за его силу.

Я всегда полагал, что именно из-за своей прочности – прочности старого мира, подтвержденной его медалью и воплощенной в ней, – он и стал моим героем.

Теперь, когда я помогал ему глотнуть воды или сесть на больничной кровати, я понял, что люблю его за то же, за что его любили моя мать и мой сын.

За его мягкость, за сострадание и за смелость, которая не имела никакого отношения к его физической силе.

– Не говори ничего маме, но я думаю, что уже не вернусь домой.

– Ну зачем ты так, папа?

– Я не вернусь. Я это чувствую. И я хотел бы увидеть Пэта.

Он не сказал «в последний раз». Это было необязательно. Кроме того, есть вещи слишком болезненные, чтобы произносить их вслух. Но я понял, что он имеет в виду.

– Если ты не возражаешь, – добавил он. – Если ты считаешь, что его это не слишком сильно расстроит. Ты решай. Ты же его отец.

– Я приведу его с собой в следующий раз. А теперь попытайся немножко поспать, папа.

– Я не устал.

– Просто пусть глаза отдохнут.

* * *

Пэт вышел из школы с темноволосым мальчиком, размахивавшим потертой коробкой для завтраков с изображением Годзиллы на крышке.

– Хочешь посмотреть «Звездные войны» у меня дома? – предложил ему Пэт.

– А телик широкоэкранный или обычный? – спросил мальчик.

– Широкоэкранный.

– Тогда хочу.

– Можно, пап?

Я высматривал в шумной смеющейся орде одно знакомое лицо, которое обязательно будет самым серьезным и спокойным. Я искал маленькую кареглазую девочку с коробкой для бутербродов «Покахонтас». Но ее нигде не было видно.

– Где Пегги? – спросил я.

– Пегги сегодня не пришла, – ответил Пэт. – Можно, Чарли пойдет с нами?

Пегги не пришла? Я посмотрел на Чарли сверху вниз. Он же посмотрел на меня снизу вверх.

– Я не против, – сказал я. – Но нужно сначала договориться с мамой Чарли.

Пэт и Чарли радостно закричали, смеясь и толкая друг друга. Острый угол коробки с Годзиллой больно ударил меня по коленке.

Я уже начал скучать по Пегги.

* * *

Когда в дверь позвонили, я открыл и увидел Салли. Она настороженно глядела на меня сквозь слипшуюся челку.

– Вот уж кого никак не ждал!

– Я пришла извиниться.

Посторонившись, я впустил ее в дом.

Пэт и Чарли, сидя на диване в гостиной, спорили о «Звездных войнах»: Чарли хотел перемотать все любовные сцены и размышления и перейти сразу к сражениям. Пэт, педант, хотел смотреть фильм с начала до конца. Салли заглянула к ним, чтобы поздороваться с Пэтом, и мы с ней прошли в кухню.

– Я подумала, – начала она, – и поняла, что это было очень глупо с моей стороны – пускать сюда друзей Стива.

– Лучше бы ты подумала об этом тогда, прежде чем пускать их.

– Понимаю, – ответила она и виновато уставилась на меня из-за занавески своих волос. – Прости, я просто была… уж не знаю, как это назвать… так счастлива снова его увидеть!

– Ну, это я могу понять, – съязвил я. – У меня просто сердце останавливается всякий раз, когда я вижу Стива.

– Он тебе не нравится, – обиделась Салли. – Ты просто издеваешься надо мной.

– В любом случае, как у вас дела? У тебя со Стивом, я имею в виду.

– Все кончено, – ответила она, и, когда ее глаза наполнились слезами, мне вдруг стало невероятно жаль эту болезненно застенчивую девочку. – Он снова бросил меня. Как только добился того, чего хотел.

– Извини, – сказал я. – Ты права, Стив не мой любимчик. Мне жаль, что он тебе нравится. Сколько тебе сейчас? Пятнадцать?

– Шестнадцать.

– Ты встретишь кого-нибудь другого. Я не собираюсь говорить тебе, что в твоем возрасте еще не знают, что такое любовь, – вряд ли это правда. Но ты обязательно встретишь кого-нибудь другого. Я тебе обещаю.

Все в порядке, – сказала Салли, шмыгнув носом. Я протянул ей кусок бумажного полотенца, и она громко высморкалась в него. – Неважно. Я просто хотела извиниться за ту ночь. И сказать тебе, что, если ты разрешишь мне снова сидеть с Пэтом, такое больше не повторится.

Я с опаской посмотрел на нее, хотя лишние несколько часов помощи мне не повредили бы. Старая, налаженная система неожиданно рухнула: отец лежал в больнице, мама постоянно находилась возле него. А Сид ушла от меня вместе со своей Бианкой. Теперь мне частенько не с кем было оставить Пэта.

– Годится, – кивнул я. – Няня нам всегда нужна.

– Вот и хорошо, – улыбнулась Салли. – А мне нужны деньги.

– Ты все еще живешь с Тленном?

– Да. Но я… как бы это лучше выразиться… в общем, беременна.

– О господи, Салли! Это ребенок Стива?

– У меня больше никого не было.

– И что говорит Стив по поводу того, что он станет папой?

– Он не слишком рад. Он сказал: «Потрахались и достаточно». Остальное как будто его не касается. Короче, он настаивает на том, чтобы я избавилась от ребенка.

– А ты хочешь его сохранить?

Салли на мгновение задумалась. Но всего лишь на мгновение.

– Я думаю, это будет здорово. И правильно. Я всегда хотела иметь что-нибудь такое, что было бы только моим. Чтобы я любила, а меня любили в ответ. А этот ребенок будет любить меня.

– Твой отец знает об этом?

Салли кивнула.

– Вот чем хорошо, когда твой отец так на всю жизнь и остался хиппи, – заметила она. – Он не слишком расстраивается из-за таких вещей. Когда мне было тринадцать и мне долго промывали желудок, он вел себя чудесно. Да и подростковая беременность его не удивляет. Хотя, думаю, он слегка прибалдел, узнав, что я не собираюсь делать аборт.

– Но как ты намереваешься содержать этого ребенка, Салли?

– Работать у тебя няней.

– Этих денег тебе не хватит.

– Как-нибудь справимся, – вздохнула она. И на этот раз я не позавидовал ее юной самоуверенности, а, скорее, пожалел ее. – Мы с моим ребенком.

Салли с ее ребенком…

Они нормально справятся, но только если государство сыграет роль отца, потому что Стив на эту роль никак не подходит. Я не понимал, зачем мне платить налоги. Я мог просто засовывать деньги в коляску Салли, не привлекая к этому третьих лиц.

Боже! Теперь я рассуждаю точно так же, как мой отец.

Ребенок – это не плюшевый мишка, – напомнил я. – Он создан не просто для того, чтобы его тискали и поднимали себе настроение. Как только у тебя появится ребенок, ты перестанешь быть свободной. Я не знаю, как тебе это лучше объяснить. Но ребенок целиком и полностью завладевает твоим сердцем.

– А я именно этого и хочу, – улыбнулась она. – Я мечтаю о том, чтобы кто-нибудь завладел моим сердцем. – Она покачала головой, мягко упрекая меня. – Ты говоришь так, как будто речь идет о чем– нибудь плохом.

* * *

Гленн приехал забрать ее, и когда они уже собирались уезжать, явился Марти договориться о приготовлениях к свадьбе. Я хотел было представить их друг другу, но Гленн и Марти поздоровались как старые друзья. Теперь я вспомнил: они же виделись на моей собственной свадьбе.

Так что я сварил еще кофе, пока они вспоминали хит-парад лучших исполнителей, в котором ког– да-то участвовал Гленн, и славные семидесятые годы, когда Марти каждый четверг с удовольствием смотрел такие хит-парады. Салли глядела на них с самодовольным презрением ранней юности. Только когда Гленн и Салли, наконец, ушли, Марти сообщил мне, что у него появились проблемы со сном.

– Это у всех так, – отмахнулся я. – Перед свадьбой это нормально. Ты много переживаешь, сомневаешься в своих поступках…

– Как раз свадьба меня и не волнует, – ответил он. – Меня волнует шоу. Ты что-нибудь слышал?

– Что именно?

– Какие-нибудь слухи о том, что шоу на следующий год больше не будут финансировать?

– Твое шоу? Ты шутишь. Они в жизни не выкинут «Шоу Марти Манна» из программы!

– Запросто выкинут. Дело в том, что шоу с приглашенными людьми вымирают. – Марти печально покачал головой. – Вот в чем проблема современного мира, Гарри. Людям уже осточертели люди.

Дата добавления: 2014-12-24