III. Знаешь что. 3 страница

Это был обыкновенный красиво оформленный каталог, и владелец похоронного бюро спокойно демонстрировал его мне от самых дешевых, простейших сосновых моделей до самых роскошных гробов в ассортименте, огромных сооружений из дорогого дерева, обитых бархатом и снабженных большими бронзовыми ручками.

Инстинктивно мне захотелось выбрать самый дорогой: для моего отца мне ничего не жалко. Но сразу же вслед за этим другой инстинкт подсказал мне, что самый роскошный гроб все-таки слишком пышен для того, чтобы моему отцу было хорошо спать в нем целую вечность.

Я заколебался и сказал владельцу похоронного бюро, что выберу второй по цене гроб. И когда мы с дядей Джеком вышли на улицу, я был доволен своим выбором.

– Твоего отца удар бы хватил при виде того шикарного гроба, – ухмыльнулся дядя Джек.

– Самого дорогого? – улыбнулся я. – Да, я думаю, это было бы немного слишком.

– Золотые ручки и красная бархатная обивка! – воскликнул дядя Джек. – Он больше похож на французский бордель, чем на гроб!

– Отец перевернулся бы в гробу, – хмыкнул я. – И сказал бы: «Ты думаешь, я кто? Чертов Наполеон?»

Я словно слышал его голос.

Я больше никогда не услышу его голоса.

Я всегда буду слышать его.

– Итак, селезень с уткой останавливаются в гостинице, в лучшей гостинице Килкарни, – начал Эймон очередную шутку. – У них намечается большой утиный уик-энд. Но не тут-то было! Вы только послушайте! Они поднимаются в свой номер и обнаруживают, что у них нет презервативов. «Ничего страшного, – говорит селезень, – я позвоню в сервисную службу и попрошу принести их сюда». Он звонит, приходит мальчик, приносит презервативы и говорит: «Сэр, я не знал ваш размер и подобрал их вам на глазок». А селезень отвечает: «А я собирался надевать их не на глазок, а совсем на другое место. Я что, по-вашему, похож на извращенца?»

Эймон снял микрофон со стойки в полной тишине. Смех наложат потом.

– Я сочувствую этому селезню, – сказал он, пересекая сцену, которая была освещена как-то ярче обычного, и останавливаясь перед публикой, одетой заметно лучше обычного. – Сочувствую, потому что в Килкарни совершенно нет сексуального просвещения. Мой папа сказал мне, что мужчина должен быть сверху, а женщина снизу. Так что когда у меня впервые завязались серьезные отношения, мы с моей девушкой стали спать на двухъярусной кровати. Понимаете ли, в городке, откуда я родом, секс передается по наследству: если у мамы с папой его не было, то с большой вероятностью его не будет и у вас.

Он снова закрепил микрофон на стойке:

– К счастью, теперь я хороший любовник, но только потому, что я много тренируюсь самостоятельно. Спасибо и до свидания!

Раздались бурные аплодисменты, а Эймон поспешил к краю сцены, где красивая девушка в наушниках протянула ему бутылку пива. Мне показалось, что он падает в обморок: он шлепнулся на одно колено, все еще держа бутылку в руке, повернулся, и его вырвало в ведро с песком – настоящее ведро с песком, не макет.

– Вырежьте, вырежьте это! – велел режиссер.

Я подбежал к Эймону и нагнулся над ним, обняв его трясущиеся плечи. Рядом с ним стояла Мем с широко раскрытыми от беспокойства глазами, совершенно неузнаваемая в одежде.

– Не волнуйся, Эймон, – сказал я. – Это всего-навсего реклама пива.

– Я не волнуюсь, – едва слышно пробормотал он. – Я возбужден.

* * *

Я не был возбужден. Я боялся. Очень боялся.

Мой отец… вернее, тело моего отца лежало в похоронном бюро. И я собирался идти как раз туда.

Хозяин бюро при первой нашей встрече упомянул, что будет возможно «прощание с покойным». При этом он с гордостью отметил, что эту услугу они предоставляют совершенно бесплатно. И вот это событие – моя последняя встреча с отцом наедине приобрела для меня огромную важность.

Что я почувствую, когда увижу в гробу человека, который подарил мне жизнь? Не расклеюсь ли я? Не сломаюсь ли при виде моего всегдашнего защитника, подготовленного к погребению? Я, не переставая, думал об этом, и мне казалось, что я сникну и развалюсь на куски, что все мои годы сотрутся, и я снова превращусь в плачущего ребенка.

Когда я увижу, как он лежит там, жестокий факт его смерти уже не будет подлежать сомнению. Смогу ли я смириться с этим? Вот что я хотел знать. Я давно усвоил, что когда у тебя рождается ребенок, это еще не делает тебя по-настоящему взрослым. Неужели мужчина должен похоронить своего собственного отца для того, чтобы почувствовать, что окончательно вырос?

Дядя Джек ждал меня все в том же «Красном Льве». Мама отрицательно помотала головой и отвернулась, когда я спросил, не хочет ли она пойти со мной. Я не винил се. По мне нужно было узнать, смогу ли я жить, зная, что теперь я один.

Разумеется, я не один. Есть мама, которая спит с включенным светом, сбитая с толку тем, что впервые в жизни осталась одна. И есть Пэт, которого судьба то и дело швыряет между радостью снова видеть Джину и удушающей печалью нашего собственного дома. И есть Сид, теперь далекая, затерянная в другом районе города, живущая с совершенно другим человеком.

И все же, когда отец умер, я почувствовал, что теперь остался один.

Даже когда наши отношения становились натянутыми, он всегда был моим покровителем и защитником, моим главным союзником. Даже когда мы ссорились, даже когда я разочаровывал или огорчал его, я всегда был уверен: он что угодно сделает ради меня. Теперь все это исчезло.

Дядя Джек погасил окурок и допил минеральную воду. Мы молча дошли до похоронного бюро, а когда маленький колокольчик оповестил о нашем появлении, дядя Джек положил руку мне на плечо. Он не очень стремился увидеть тело своего брата. Он согласился на это исключительно ради меня.

Хозяин похоронного бюро ждал нас. Он провел нас в вестибюль, похожий на раздевалку. Со всех сторон висели тяжелые шторы, разделявшие это помещение на шесть каморок. Я затаил дыхание, когда он отодвинул в сторону один из занавесов и нашим глазам предстал мой отец в гробу.

Только это был не мой отец. Это был уже не он. На его лице застыло выражение, которого я никогда раньше у него не видел. Он не выглядел спокойным или спящим, он не подтверждал ни одного из клише, описывающих смерть. Его лицо казалось совершенно пустым. Оно больше не имело к отцу никакого отношения. С него была стерта индивидуальность, так же как и боль и смертельная усталость. Я словно постучался в дверь и обнаружил, что дома никого нет. Более того, было похоже, что мы не туда попали. Та искра, которая делала моего отца тем, кем он был, исчезла. Я с полной уверенностью мог сказать, что его душа улетела. Я пришел посмотреть на своего отца в последний раз, но не нашел его.

Мне захотелось поскорее увидеть Пэта. Мне захотелось обнять своего сына и сказать ему: все, во что мы с таким трудом старались поверить, на самом деле правда.

Обычно я держался подальше от окна и из-за штор смотрел, как серебристая «Ауди» змеей ползет по улице, выискивая клочок пространства для парковки. Но сегодня я специально вышел из дому, когда увидел, что они подъезжают.

Белокурая голова Пэта виднеется на заднем сиденье, он рассматривал какую-то новую безделушку. Джина на переднем сиденье повернулась, чтобы поговорить с ним. А на водительском месте – этот невообразимый Ричард, полуразведенный мужчина, спокойный и невероятно уверенный в себе, как будто развозить Джину и Пэта по городу на «Ауди» – самое естественное для него занятие.

Я никогда не разговаривал с ним. Я даже ни разу не видел, чтобы он выходил из машины, когда они привозили Пэта назад ко мне. Он был темноволосый, упитанный и носил очки – сочетание, которое сработало в его пользу. Красивый, даже чем-то напоминающий Кларка Кента. Возле дома чудо осталось парковочное место для одной машины, и он мастерски зарулил туда на своей «Ауди». Вот ведь ублюдок, а?!

Обычно Джина стучала в дверь, здоровалась со мной и быстро целовала Пэта на прощание. Передача из рук в руки происходила с минимумом любезности, только на это мы и были способны. И все– таки мы старались. Не ради себя, ради нашего ребенка. Но сегодня я ждал их у калитки. Джина, казалось, этому даже не удивилась.

– Здравствуй, Гарри.

– Привет.

– Смотри, что у меня есть! – сказал Пэт, размахивая новой игрушкой – каким-то мрачным пластмассовым астронавтом с неправдоподобно огромной лазерной пушкой, – и пронесся мимо меня в дом.

– Прими мои соболезнования. – Джина осталась стоять по другую сторону калитки.

– Спасибо.

– Мне действительно очень жаль. Твой отец был самым добрым человеком из всех, кого я знаю.

– Он был от тебя без ума.

– Я тоже была от него без ума.

– Спасибо за игрушку Пэта.

– Это Ричард купил ее.

– Старина Ричард просто молодчина!

Джина искоса взглянула на меня.

– Лучше я пойду, – кивнула она.

– Мне казалось, тебе не нравится, что Пэт играет в игры с оружием.

Она тряхнула головой и принужденно рассмеялась. Но было ясно, что ей совсем не смешно.

– Если тебе действительно интересно, я считаю, что в нашем мире более чем достаточно насилия, и такие игрушки не увеличат его количество. Понятно? Он хотел пушку, он ее и получил.

– Я не собираюсь отказываться от него, Джина.

– Это решает суд.

– Я изменил всю свою жизнь, чтобы ухаживать за сыном. Я работаю на полставки. Я научился делать все по дому – все то, о чем раньше никогда не задумывался: кормить его, одевать, укладывать спать, отвечать на бесчисленные вопросы, сидеть рядом, когда он грустит или чем-то напуган.

– Все то, что я четыре года делала практически в одиночку.

– Именно это я и хочу сказать. Я научился заботиться о нашем ребенке так же, как ты заботилась о нем. А теперь ты возвращаешься и говоришь мне, что все это кончено.

– Ты неплохо поработал за последние несколько месяцев, Гарри. Но что ты теперь за это хочешь? Получить медаль?

– Мне не нужна медаль. Я не делал ничего сверх того, что должен был делать. Я знаю, что в этом нет ничего особенного. Но ты ждешь от меня слишком многого, Джина. Я научился быть для Пэта настоящим отцом, мне пришлось этому научиться. Теперь же ты хочешь, чтобы я вел себя так, как будто ничего этого не было. А я не могу. Как я могу это сделать? Расскажи мне.

– Что-то не так? – спросил Ричард, вылезая из «Ауди».

Значит, ноги у него все-таки имеются.

– Иди обратно в машину, Ричард, – сказала Джина.

– Да, действительно, иди-ка ты обратно в машину, Ричард, – поддержал ее я.

Он сел в машину, часто мигая глазами за стеклами очков.

– Ты должна решить, чего ты действительно хочешь, Джина. Чего хотите вы оба.

– О чем ты говоришь?!

– Я полностью за то, чтобы мужчины брали на себя ответственность за детей. Я за то, чтобы мужчины участвовали в воспитании своих наследников. Но то, чего вы требуете, невозможно. Нельзя ждать от нас, чтобы мы принимали в детях родительское участие, а потом просто уходили, едва вы, женщины, этого захотите, как будто ребенок – ваша собственность. Помни об этом, когда в следующий раз будешь встречаться со своим адвокатом.

– Ты тоже помни кое о чем, Гарри.

– О чем?

– Я тоже люблю сына.

* * *

Пэт сидел на полу у себя в комнате, вывалив игрушки из коробки на ковер.

– Хорошо провел время, милый? Ты хорошо провел время с мамочкой и Ричардом?

Я понимал, что мои слева до смешного жизнерадостны, как у ведущего телеигры, когда на кону очень большая ставка, но я решил, что Пэта ни в коем случае не должны расстраивать все эти новые отношения. Я не хотел, чтобы он считал предательством каждую встречу с матерью и Ричардом. Но одновременно мне не хотелось, чтобы ему слишком уж нравилось проводить время с ними.

– Все было нормально, – неопределенно сказал он. – Ричард и мамочка немножко поссорились.

Чудесные новости.

– Из-за чего, милый?

– Я капнул мороженым на сиденье его дурацкой машины. А он сказал, чтобы я больше не ел мороженое в машине.

– Но тебе нравится Ричард?

– Он нормальный.

Я почувствовал прилив симпатии к этому человеку, с которым никогда не общался. Не слишком сильный прилив, совсем небольшой, но все– таки это была симпатия. Роль, которую он для себя выбрал, было невозможно сыграть. Если бы он попытался стать Пэту отцом, у него ничего не получилось бы. А если бы решил стать просто другом, это тоже закончилось бы провалом. Но, по крайней мере, у Ричарда оставался выбор.

А Пэта кто-нибудь спрашивал, хочет ли он есть мороженое на заднем сиденье этой серебристой «Ауди»?

* * *

Сид работала в одном из красиво оформленных азиатских ресторанчиков, которые открывались по всему городу. Там, где продают тайские рыбные бургеры, японскую лапшу и холодные вьетнамские закуски-роллзы, точно целый континент превратился в одну большую кухню для Запада. Зал был светлым и ярким, повсюду полированное дерево и сверкающий хром, как в художественной галерее или в кабинете стоматолога.

С улицы я смотрел, как Сид ставит две дымящиеся тарелки с чем-то похожим на малайзийских гигантских креветок в соусе карри перед двумя молоденькими женщинами.

Как и на всех здешних официантках, на ней были белый накрахмаленный фартук, черные брюки и белая рубашка. Волосы были подстрижены короче, чем раньше, почти как у мальчишки: она переметнулась от стиля Ф. Скотта Фицджеральда к битловской стрижке всего за один визит к парикмахеру. Я знал, что когда женщина отрезает волосы, это означает что-то важное, но забыл, что именно.

Сид направилась в глубину ресторана, по дороге сказав молоденькому черному парню за стойкой бара что-то забавное. Он рассмеялся, а она исчезла в кухне. Я занял место за столиком возле входа и принялся ждать, когда она снова появится.

Был четвертый час, и ресторанчик почти пустовал. Кроме меня и двух женщин, которые ели креветок, была еще троица упитанных бизнесменов, перед которыми стояли пустые бутылки легкого сухого вина. Молодая официантка положила меню на мой столик, и в тот же момент Сид вышла из дверей кухни.

Она держала на ладони на уровне головы поднос с тремя бутылками японского пива. Сид поставила их перед пьяными бизнесменами в костюмах, не заметив меня, не обращая внимания на многозначительные взгляды раскрасневшихся мужчин, – ей ни до кого из присутствующих сейчас не было дела.

– Когда ты заканчиваешь? – поинтересовался один из них.

– Вы только это хотели спросить? – ответила она, отвернувшись, и в этот момент наконец-то увидела меня.

– Что угодно?

– Как насчет того, чтобы провести остаток жизни вместе?

– Этого нет в меню. Как насчет лапши?

– Хорошо. У вас есть толстая лапша?

– Удон? Конечно. Мы подаем лапшу удои в бульоне с креветками, рыбой, грибами и всякой другой вкуснятиной.

– На самом деле я не так уж голоден. Но какое совпадение, а? Так вот друг на друга наткнуться!

– Да уж, Гарри. Как ты узнал, что я здесь работаю?

– Я не узнавал. Это сорок второй ресторан, где я побывал за последние несколько дней.

– Ты просто сумасшедший!

– Да, я схожу по тебе с ума.

– Просто сумасшедший. Как твой отец?

– Похороны завтра.

– Боже, мне так жаль! У Пэта все в порядке?

Я набрал воздуха в грудь:

– Они были очень близки, ты же знаешь. Для него это огромная потеря. Но он как-то справляется с этим. Мама тоже. Я жду не дождусь, когда похороны наконец пройдут.

– После похорон бывает труднее всего. Потому что все расходятся по домам, и жизнь продолжается. Для всех, кроме тебя. Я могу чем-то помочь?

– Да.

– Чем?

– Разреши мне проводить тебя домой.

* * *

– Перестань преследовать меня, – попросила Сид, когда мы шли по тихим переулочкам Ноттинг– Хилла. – Это должно прекратиться.

– Мне нравится твоя прическа.

Она ухватилась рукой за челку.

– Ничего хорошего тут нет. Причем это касается и тебя, и меня, – нахмурилась она.

– Ну, не знаю. Выглядит совсем не так уж плохо.

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

– Я хочу, чтобы мы стали одной семьей.

– Мне казалось, что тебе не нравятся такие семьи, собранные из осколков других разбитых семей. Я думала, тебе нравится жизнь без осложнений.

– Я не хочу жизни без осложнений. Я хочу жить с тобой. И с Пегги. И с Пэтом. И, может быть, с нашим собственным ребенком.

– Ты хочешь, чтобы у тебя была такая семья? Чтобы мой ребенок и твой ребенок дрались с нашим общим ребенком? Ты возненавидишь все на свете, Гарри. Тебя хватит на… ну, я даже не знаю, на сколько тебя хватит.

– Я никогда не возненавижу свою жизнь, если буду с тобой. Послушай, у моего отца на руке была татуировка, ее сделали, когда он был морским пехотинцем. Там было написано: «Вместе мы победим». И вот это я чувствую, когда думаю о нас.

– Ты хочешь сделать татуировку?

– Нет.

– Ты идешь в армию?

– Я хочу сказать, что если мы будем вместе, то все пойдет нормально. Я не знаю, какой семьей мы станем, потому что раньше таких семей никогда не встречал. Но я знаю, что это будет лучше, чем любая другая семья, которую мы бы завели поодиночке. Просто подумай об этом, ладно?

– Конечно, Гарри. Я сегодня же за ужином непременно обсужу это со своим мужем.

Мы остановились возле старого белого особняка, разделенного на квартиры лет сорок назад.

– Мы пришли, Гарри.

И тут вдруг из входной двери выскочил Джим с рукой в гипсе и завопил:

– Держись подальше от моей жены, ублюдок!

Он размахнулся со всей силы, и его мотоциклетный сапог словно взорвался у меня во рту.

Я отшатнулся, десны были разбиты, из них брызнула кровь. Ноги в тот же миг стали ватными, но зато прояснились сразу две вещи.

Во-первых, Джим был знаком с боевыми искусствами, а во-вторых, он снова куда-то врезался на своем мотоцикле.

Я отскочил за мусорные контейнеры и поднял кулаки, а он снова пошел на меня, но Сид тут же встала между нами, и Джим взвыл от боли, когда она схватила его за больную руку.

– Оставь его в покое! Немедленно оставь его в покое! – закричала она на мужа.

– Осторожнее с моей рукой, чтоб тебя! Поняла?! – заорал он в ответ. Но, тем не менее, разрешил ей отвести себя обратно к двери. И обернулся, чтобы напоследок рявкнуть на меня: – Если еще раз увижу твою рожу, ты останешься вообще без зубов!

– Это мне не впервой.

Я не стал объяснять, что добрая соседская собака уронила меня лицом на асфальт, когда мне было пять лет. Это прозвучало бы не слишком эффектно.

Он вернулся в дом, придерживая свой гипс.

Видимо, они жили на первом этаже, потому что до меня сразу же донесся плач Пегги. Смд повернулась и взглянула на меня.

– Пожалуйста, оставь меня в покое, Гарри.

– Просто подумай насчет того, что я сказал, – невнятно пробормотал я распухшими и кровоточащими губами. – Пожалуйста, обдумай мое предложение.

Она покачала головой и… Я знаю, что это глупо, но я почувствовал, что начинаю ей действительно нравиться.

– Ты не сдаешься, да? – спросила она.

– Это мне досталось от отца, – ответил я. Сид закрыла дверь большого белого особняка и вернулась к своей жизни.

В миле от дома моих родителей на холме стоит маленькая церквушка.

Когда я в детстве светлыми летними вечерами забирался туда, куда меня не пускали, я иногда прятался там, на кладбище, пил сидр, кашлял от дешевых сигарет и глядел в прицел пневматического ружья моего друга.

Конечно, мы были совсем не такими крутыми, какими казались. От малейшего шума: ветра среди деревьев, шороха листьев на холодную могильную плиту, скрипа рассохшегося дерева в церкви – мы с другом в панике удирали, боясь, что вот именно сейчас все мертвецы восстанут из гробов. А теперь здесь должны были похоронить моего отца.

Я проснулся от звона велосипеда. Это газетчик положил свежий номер «Миррор» в почтовый ящик. Из кухни доносилось тихое бормотание радио. На секунду, в момент между сном и пробуждением, мне показалось, что наступил самый обычный день.

Но после завтрака мы с сыном облачились в траурную одежду (оба мы выглядели неуклюже в черных галстуках и белых рубашках), уселись на полу моей детской спальни и стали смотреть фотографии, коробку за коробкой.

И время как будто потекло вспять. Здесь были яркие цветные карточки, на которых мой отец и Пэт открывают рождественские подарки, Пэт катается на своем «Колокольчике» с еще не снятыми стабилизаторами, Пэт с ослепительно белыми волосами, только-только начинающий ходить, Пэт – спящий младенец на руках улыбающегося дедушки.

Было множество других фотографий – с выцветающими красками: мои родители со мной и с Джиной в день нашей свадьбы, я – самодовольно ухмыляющийся подросток с отцом – крепким мужчиной лет пятидесяти, оба положили друг другу руки на плечи, мы стоим в нашем садике за домом, отец гордится мной и своим садом. И еще более ранние фотографии, где я – бестолковый десятилетний мальчуган с родителями, еще молодыми, на свадьбе одного из моих многочисленных двоюродных братьев.

И дальше, к первым воспоминаниям и вовсе незапамятным временам. На черно-белом снимке я коротко остриженный ребенок с папой и лошадьми на Солсбери-Плейн, еще одна черно-белая фотография, где мой отец, смеясь, поднимает меня на руки на каком-то открытом всем ветрам пляже, и, наконец, фотографии в серых тонах: мои родители в день своей свадьбы и отец в военной форме.

Его детских снимков я никогда не видел просто потому, что он был из бедной семьи, у них не было фотоаппарата, но ощущение складывалось такое, что его жизнь началась только вместе с нашей маленькой семейкой.

Привезли цветы. Мы с Пэтом подошли к окну комнаты моих родителей, выходившему на улицу, и смотрели, как цветочник выгружает свой товар из фургона. Вскоре завернутые в целлофан букеты покрыли весь газон перед домом, и я вспомнил о принцессе Диане и море цветов, выплеснувшемся на черную ограду королевского дворца. Для цветочника это была просто работа, первый заказ в этот день, но казалось, что он сочувствует искренне.

Я слышал, как он сказал моей маме: «Жаль, что я не знал его».

* * *

Когда гроб прибыл в церковь, мы… рассмеялись. Это был смех отчаяния, смех, служащий плотиной для слез, которые, если начнутся, уже не остановятся, но все же это был смех.

Мы шли вслед за гробом – мама, мой сын и я. Четверо мужчин, несших гроб, внезапно остановились у входа в церковь. Хотя мы с Пэтом были по обе стороны от мамы и обнимали ее, она продолжала идти, опустив глаза. И спохватилась, только когда с силой ударилась головой о край гроба.

Она отшатнулась назад, схватилась за лоб и посмотрела, нет ли крови на кончиках пальцев, а потом взглянула на меня, и мы оба рассмеялись. Мы словно услышали отцовский голос, этот голос старого лондонца, усталый и нежный: «Что ты делаешь, женщина?»

Затем мы вошли внутрь прохладной церкви, и казалось, что все это происходит во сне. Родственники, друзья семьи, соседи нынешние и бывшие, мужчины в галстуках – бывшие бойцы морской пехоты, познакомившиеся еще юношами, а теперь семидесятилетние, – все эти люди собрались вместе в последний раз и стояли в несколько рядов. Кто– то начал плакать при виде гроба моего отца.

Мы втроем сели на переднюю скамью. Когда– то «мы втроем» означало моих родителей и меня. Теперь это были моя мама, мой сын и я. Головы были опущены, мы смотрели на каменные плиты пола, нервный смех уже прошел, и я увидел священника, только когда он начал читать из Исайи:

– И перекуют мечи свои на орала, и копья свои – на серпы; не поднимет народ на народ меча, и не будут учиться воевать.

Проповедь была о бравом солдате, ставшем мирным человеком, о воине, научившемся быть любящим мужем, добрым отцом, заботливым соседом. Священник хорошо поработал над этой речью, он поговорил с моей мамой, и с дядьями, и с тетушкой Этель, которая на самом деле не была моей тетей. Но сам он не знал моего отца, так что не мог по-настоящему описать его и его жизнь.

И только когда в переполненной церкви раздалась песня, которую выбрала мама, у меня сжалось сердце, и я почувствовал всю тяжесть утраты.

Больше, чем гимны, или проповедь, или чистосердечные банальности, или лица людей, которых он когда-то знал, меня тронула эта старая песня. Голос Синатры, очень молодой, очень чистый, без развязности и цинизма его поздних лет. Этот голос поднимался и парил под сводами маленькой церквушки.

Моя мама не пошевелилась, но я чувствовал, что она крепче ухватилась за Пэта, как будто боялась, что ее унесет в какое-нибудь другое время и место, куда-нибудь в одинокое будущее, где она сможет спать только с включенным светом, или в какое-нибудь потерянное, невозвратимое прошлое.

Когда-нибудь,

Когда мне будет грустно,

А в мире станет почему-то холодно и пусто,

Я вдруг почувствую тепло,

Лишь вспомнив о тебе

Такой, какою ты была сегодня.

И я услышал голос моего отца, недовольного выбором песни, полный недоумения голос, отчитывавший женщину, с которой он прожил всю жизнь и которая не переставала удивлять его.

«Ну только не раннего Синатру, женщина! Не эту умопомрачительную чушь для девочек-подростков! Если тебе так хотелось услышать именно Си– натру, могла бы выбрать песню пятидесятых. Например: «За мою любимую», «Глаза ангела», «Рано– рано утром», ну, что-то вроде этого. Но только не эту раннюю ерунду. А чем тебе не угодил Дин Мартин? Мне всегда больше нравился старик Дино…»

Это была правда. Любимым певцом папы был Дин Мартин. Синатра был слишком гладок и романтичен для моего старика. Он предпочитал твердость Дина Мартина. Но, разумеется, песню выбирал не он. Выбирала моя мама. Речь шла не о том, каким он видел себя сам. Это был он, увиденный ее глазами, тот, кого она знала и любила.

Но ты, как прежде, так мила!

Твоя улыбка так тепла,

А щеки так нежны.

В душе моей настал покой,

И я люблю тебя такой,

Какою ты была сегодня.

Служащие похоронного бюро осторожно вынесли гроб с моим отцом из церкви на кладбище, к самой последней могиле на этом наклонном поле с надгробными камнями, а мы шли следом, словно завороженные ритуалом смерти.

Свежевырытая яма находилась в конце длинного ряда могил, и когда-нибудь, когда здесь случится множество других похорон, сложно будет найти место упокоения моего отца, потому что его надгробие будет стоять среди леса могильных камней, одно из многих. Но не теперь. Не сегодня. Сегодня отец последним прибыл на это вечное место. Сегодня найти его могилу легко.

Рядом с ямой стояло надгробие – новенький белый камень с черной надписью, выгравированной на верхней половине. Внизу было оставлено место для еще одной надписи, оно ждало его жену, мою маму, бабушку Пэта.

На камне было написано: «Патрик Уильям Роберт Сильвер, награжденный медалью «За отличную службу». Имя из тех времен, когда в обычных семьях детям давали столько имен, сколько могли запомнить; а под датами рождения и смерти стояло посвящение: «Любимому мужу, отцу и дедушке».

Священник говорил:

–…ибо ты есть земля и в землю отойдешь… приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира…

Но вникнуть я не мог, в голове у меня вертелась фраза из старой песни, где кого-то просят никогда-никогда не меняться.

Мы стояли у края открытой могилы впереди большой толпы пришедших на похороны. Некоторых из них я не знал, некоторых знал всю жизнь. Но те люди, которых я знал, сильно изменились. Я помнил смеющихся дядюшек и прекрасно выглядевших тетушек в их зрелые годы – лучшие годы для покупки новых машин и одежды, для поездок на побережье в летние дни с маленькими или уже выросшими детьми.

Теперь эти знакомые лица были старше, и уверенность в себе, отличавшая их, когда им было за тридцать или за сорок, как-то улетучилась с годами. Они пришли на похороны моего отца – первого, кто ушел из их поколения, и их собственная смерть, должно быть, вдруг показалась им очень реальной. Они плакали о нем и о себе тоже.

Где-то вдали я различал поля, по которым гулял мальчишкой, – темно-коричневые в середине зимы и прямоугольные, как футбольное поле, огороженные тонкими стволами голых деревьев.

Неужели до сих пор дети играют на этой неровной земле? Почему-то это казалось невероятным. Но я помнил каждый сверкающий ручеек, каждую грязную канаву, прудик в густой роще, помнил и всех фермеров, которые гоняли нас, меня и моих друзей, – городских детей, живущих на окраине.

Здесь не было и намека на жилые массивы и торговые центры. Казалось, что это и есть настоящая сельская местность.

Именно ради этого мой отец и сбежал из города. Поля, где я играл мальчишкой, – это было то, чего хотел мой отец, и теперь его должны были похоронить посреди этих полей.

Отовсюду раздавался плач – громкий, неуемный, исполненный горя. Я поднял глаза и увидел слезы на лицах, которые я любил: на лицах братьев моего отца, соседей, моей матери и сына.

Но сам я стоял с сухими глазами, крепко обняв одной рукой маму, прижимавшую к себе рыдающего внука, и смотрел, как отцовский гроб опускают в свежевырытую могилу. Вторая моя рука была засунута в карман черного пиджака, и в кулаке я сжимал отцовскую серебряную медаль – так, словно решил никогда ее не выпускать.

Дата добавления: 2014-12-24