Студопедия

КАТЕГОРИИ:


Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748)

От царапины — к опасности гангрены. 3 страница




 

Политику пораженчества Ленин выводил из империалистского характера войны; но он на этом не останавливался: империалистский характер войны он выводил из определенной стадии в развитии капиталистического режима и его правящего класса. Именно потому, что характер войны определяется классовым характером общества и государства, Ленин рекомендовал, при определении нашей политики по отношению к империалистской войне, отвлекаться от таких «конкретных» обстоятельства, как демократия и монархия, агрессия и национальная защита. В противовес этому Шахтман предлагает нам поставить пораженчество в зависимость от конъюнктурных условий. Классовый характер СССР и Финляндии для этого пораженчества безразличен. Достаточны: реакционные черты бюрократии и «агрессия». Когда аэропланы и пушки из Англии, Франции или Соединенных Штатов ввозятся в Финляндию, это для определения политики Шахтмана не имеет значения. Но когда в Финляндию вступят английские войска, тогда Шахтман поставит термометр под мышку Чемберлену и определит, какие у него намерения: только ли спасать Финляндию от империалистской политики Кремля или сверх того еще опрокинуть «последние остатки завоеваний Октябрьской революции». В строгом соответствии с показаниями термометра пораженец Шахтман готов превратиться в оборонца. Вот что значит отказаться от абстрактных принципов в пользу «реальности событий»!

 

Шахтман, как мы уже знаем, настойчиво требует указания прецедентов: где и когда в прошлом вожди оппозиции проявляли мелко-буржуазный оппортунизм? Ответ, который я уже дал ему на этот счет, следует дополнить здесь двумя письмами, которыми мы обменялись с ним по вопросу об оборончестве и методах оборончества, в связи с событиями испанской революции. 18 сентября 1937 Шахтман писал мне:

 

«… Вы говорите, „Если бы мы имели члена партии в Кортесе, то он бы проголосовал против военного бюджета Негрина". Если это не типографская ошибка, то это кажется нам недоразумением. Если, как мы все утверждаем, элемент империалистской войны не преобладает в настоящий момент в борьбе в Испании, и если решающий элемент, это все еще борьба между гниющей буржуазной демократией, и со всем, что из этого вытекает, с одной стороны, а с другой стороны, с фашизмом, и если, дальше, мы обязаны оказать военную помощь в борьбе против фашизма, то мы не понимаем, как можно голосовать в Кортесе против военного бюджета. … Если большевика-ленинца на фронте в Хуэска спросят его социалистические товарищи, почему его представитель в Кортесе проголосовал против предложения Негрина выделить миллион песет на покупку винтовок для фронта, то что мог бы тогда ответить большевик-ленинец? Нам кажется, что хорошего ответа у него не нашлось бы…» (подчеркнуто мною).

 

Письмо поразило меня. Шахтман готов был выразить доверие предательскому правительству Негрина на том чисто-отрицательном основании, что «элемент империалистской войны» не является господствующим в Испании.

 

Я ответил Шахтману 20 сентября 1937 г.:

 

«Проголосовать за военный бюджет правительства Негрина означало бы выразить ему политическое доверие… Это было бы преступлением. Как объяснить наше поведение перед рабочими анархистами? Очень просто: мы нисколько не доверяем в способность этого правительства вести войну и обеспечить победу. Мы обвиняем это правительство в защите богачей и в море бедных голодом. Это правительство нужно сбросить. До тех пор пока мы недостаточно сильны заменить его, мы сражаемся под его командой. Но при всяком случае мы открыто выражаем наше несогласие с ним: это единственная возможность мобилизовать массы политически против этого правительства, и подготовить его свержение. Любая иная линия являлась бы предательством революции».

 

Тон моего ответа лишь слабо отражает то … изумление, которое вызвала во мне оппортунистическая позиция Шахтмана. Отдельные ошибки, разумеется, неизбежны. Но сейчас, через 2 1/2 г., эта переписка освещается новым светом. Раз мы защищаем буржуазную демократию против фашизма, — так рассуждал Шахтман, — то мы не можем отказать в доверии буржуазному правительству. В применении к СССР та же теорема превращена в обратную: раз мы не доверяем кремлевскому правительству, то мы не можем защищать рабочее государство. Мнимый радикализм и на этот раз есть только оборотная сторона оппортунизма.

 

Сравнение с буржуазными войнами.

 

Шахтман напоминает нам, что войны буржуазии в один период были прогрессивны, в другой — стали реакционны, и что поэтому недостаточно дать классовое определение государства, ведущего войну. Это рассуждение не выясняет вопрос, а запутывает его. Буржуазные войны могли быть прогрессивны, когда весь буржуазный режим был прогрессивным, другими словами, когда буржуазная собственность, в противовес феодальной, являлась фактором движения и роста. Буржуазные войны стали реакционными, когда буржуазная собственность стала тормозом развития. Хочет ли Шахтман сказать в отношении СССР, что государственная собственность на средства производства успела стать тормозом развития, и что расширение этой собственности на другие страны является элементом экономической реакции? Шахтман этого явно не хочет сказать. Он просто не доводит собственных мыслей до конца.

 

Пример национальных буржуазных войн действительно заключает в себе чрезвычайно поучительный урок, но Шахтман прошел мимо него, не задумавшись. Маркс и Энгельс стремились к объединенной республиканской Германии. В войне 1870-71 гг., они стояли на стороне немцев несмотря на то, что борьба за объединение эксплоатировалась и искажалась династическими паразитами.

 

Шахтман ссылается на то, что Маркс и Энгельс немедленно же повернулись против Пруссии, когда она аннексировала Эльзас и Лотарингию. Но этот поворот только ярче иллюстрирует нашу мысль. Нельзя ни на минуту забывать, что дело шло о войне между двумя буржуазными государствами. Таким образом классовый знаменатель был общим у обоих лагерей. Решать, на какой стороне было «меньшее зло», — поскольку история вообще оставляла выбор — можно было только в зависимости от дополнительных факторов. Со стороны немцев дело шло о создании национального буржуазного государства, как арены хозяйства и культуры. Национальное государство являлось в тот период прогрессивным фактором истории. Постольку Маркс и Энгельс стояли на стороне немцев, несмотря на Гогенцоллерна и его юнкеров. Аннексия Эльзаса и Лотарингии нарушала принцип национального государства, как в отношении Франции, так и в отношении Германии и подготовляла войну реванша. Естественно, если Маркс и Энгельс резко повернулись против Пруссии. Они при этом отнюдь не рисковали оказать услугу низшей системе хозяйства против высшей, так как в обоих лагерях, повторяем, господствовали буржуазные отношения. Еслиб Франция была в 1870 г. рабочим государством, Маркс и Энгельс с самого начала были бы на её стороне, так как они — неловко снова напоминать об этом — руководствовались во всей своей деятельности классовым критерием.

 

Сейчас для старых капиталистических стран дело вовсе не идет о решении национальных задач. Наоборот, человечество страдает от противоречия между производительными силами и слишком тесными рамками национального государства. Плановое хозяйство на основе обобществленной собственности, независимо от национальных границ, является задачей международного пролетариата, прежде всего — в Европе. Эта задача и выражается нашим лозунгом «Социалистические Соединенные Штаты Европы». Экспроприация собственников в Польше, как и в Финляндии сама по себе является прогрессивным фактором. Бюрократические методы Кремля занимают такое же место в этом процессе, как династические методы Гогенцоллерна — в объединении Германии. Когда мы стоим перед необходимостью выбора между защитой реакционных форм собственности при помощи реакционных мер и введением прогрессивных форм собственности при помощи бюрократических мер, мы вовсе не ставим обе стороны на одну доску, а выбираем меньшее зло. В этом так же мало «капитуляции» перед сталинизмом, как мало было капитуляции перед Гогенцоллерном в политике Маркса и Энгельса. Незачем прибавлять, что роль Гогенцоллерна в войне 1870-71 гг. совершенно не оправдывала общей исторической роли династии, ни самого её существования.

 

Еще раз о Польше.

 

Мое замечание, что Кремль своими бюрократическими методами дал в Польше толчок социалистической революции, Шахтман превратил в утверждение, будто, по-моему, возможна «бюрократическая революция» пролетариата. Это не только не правильно, но и не лояльно. Мое выражение строго взвешено. Речь идет не о «бюрократической революции», а только о бюрократическом толчке. Отрицать этот толчок значит отрицать очевидность. Народные массы в Западной Украйне и Белоруссии, во всяком случае, почувствовали толчок, поняли его смысл и воспользовались им для совершения радикального переворота в отношениях собственности. Революционная партия, которая не заметила бы во время толчка и отказалась бы использовать его, была бы годна только для мусорного ящика.

 

Толчок в направлении социалистической революции был возможен только потому, что бюрократия СССР сидит корнями в экономике рабочего государства. Революционное развитие «толчка» украинскими и белорусскими массами было возможно в силу классовых отношений в оккупированных областях и в силу примера Октябрьской революции. Наконец, быстрое удушение или полуудушение революционного движения масс было возможно благодаря изолированности этого движения и могуществу московской бюрократии. Кто не понял диалектического взаимодействия трех факторов: рабочего государства, угнетенных масс и бонапартистской бюрократии, тому лучше воздерживаться от разглагольствований о событиях в Польше.

 

При выборах в Народные собрания Западной Украйны и Западной Белоруссии избирательная программа, предписанная, разумеется, из Кремля, заключала в себе три важнейших пункта: присоединение обеих провинций к СССР; конфискация помещичьих земель в пользу крестьян; национализация крупной промышленности и банков. Украинские демократы, судя по их поведению, считают, что быть объединенными под властью одного государства, есть меньшее зло. И, с точки зрения дальнейшей борьбы за независимость, они правы. Что касается двух других пунктов программы, то, казалось бы, в нашей среде сомнений в их прогрессивности быть не может. Пытаясь оспорить очевидность, именно, что только социальные основы СССР могли навязать Кремлю социально-революционную программу, Шахтман ссылается на Литву, Эстонию и Латвию, где все осталось по старому. Удивительный аргумент! Никто не говорит, что советская бюрократия всегда и всюду хочет и может совершить экспроприацию буржуазии. Мы говорим лишь, что никакое другое правительство не могло бы совершить того социального переворота, который кремлевская бюрократия, несмотря на свой союз с Гитлером, увидела себя вынужденной санкционировать в Восточной Польше: без того она не могла бы включить её в состав СССР.

 

О самом перевороте Шахтман знает. Отрицать его он не может. Объяснить его он не способен. Но он все же пытается спасти лицо.

 

«В польской Украйне и Белоруссии, где классовая эксплоатация усиливалась национальным гнетом, — пишет он, — крестьяне начали захватывать землю сами, изгонять помещиков, которые уже были наполовину в бегах» и т.д. (стр. 15).

 

Красная армия не имела, оказывается, ко всему этому никакого отношения. Она вступила в Польшу только, «как контр-революционная сила», чтобы подавить движение. Почему, однако, рабочие и крестьяне не устроили революции в захваченной Гитлером западной Польше? Почему оттуда бежали, главным образом, революционеры, «демократы» и евреи, а из восточной Польши — главным образом помещики и капиталисты? Шахтману некогда над этим задумываться: он спешит объяснить мне, что идея «бюрократической революции» есть абсурд, ибо освобождение рабочих может быть только делом самих рабочих. Не в праве ли мы повторить, что Шахтман явно чувствует себя в детской комнате?

 

В парижском органе меньшевиков, которые, если возможно, еще более «непримиримо» относятся к кремлевской внешней политике, чем Шахтман, рассказывается: «в деревнях, — часто уже при приближении советских войск (т.е. еще до их вступления в данный район, Л. Т.) — возникали всюду крестьянские комитеты, первичные органы крестьянского революционного самоуправления»… Военные власти спешили, разумеется подчинить эти комитеты установленным ими в городских центрах бюрократическим органам, но они все же оказались вынуждены опереться на крестьянские комитеты, ибо без них проведение аграрной революции было бы невозможно.

 

Вождь меньшевиков Дан писал 19 октября:

 

«по единодушному свидетельству всех наблюдателей, появление советской армии и советской бюрократии дает не только в оккупированной ими территории, но и за её пределами… толчок (!!!) общественному возбуждению и социальным преобразованиям».

 

«Толчок», как видим, выдуман не мною, а «единодушно засвидетельствован всеми наблюдателями», у которых есть глаза и уши. Дан идет дальше, высказывая предположение, что «рожденные этим толчком волны не только сравнительно скоро и сильно ударят по Германии, но, в той или иной степени, докатятся и до других государств».

 

Другой меньшевистский автор пишет:

 

«как ни старались в Кремле избегнуть всего, от чего еще веет великой революцией, самый факт вступления советских войск в пределы восточной Польши, с её давно пережившими себя полуфеодальными аграрными отношениями, должен был вызвать бурное аграрное движение: при приближении советских войск крестьяне начинали захватывать помещичьи земли и создавать крестьянские комитеты».

 

Обратите внимание: при приближении советских войск, а вовсе не при их удалении, как должно было бы вытекать из слов Шахтмана. Я привожу свидетельство меньшевиков, потому что они очень хорошо информированы из источников дружественной им польской и еврейской эмиграции, обосновавшейся во Франции, и потому что, капитулировав перед французской буржуазией, эти господа никак не могут быть заподозрены в капитуляции перед сталинизмом.

 

Свидетельство меньшевиков подтверждается к тому же корреспондентами буржуазной прессы.

 

«Аграрная революция в Советской Польше развилась в стихийное движение. Как только распрастранилось известие, что Красная Армия перешла реку Збруч, крестьяне начали передел помещичьей земли. Первыми получили землю малоземельные крестьяне, и таким образом примерно 30 процентов сельскохозяйственных земель было экспроприировано» („New York Times", 17 января 1940 г.).

 

В виде нового возражения, Шахтман преподносит мне мои собственные слова насчет того, что экспроприация собственников в восточной Польше не может изменить нашу оценку общей политики Кремля. Конечно, не может! Никто этого не предлагает. При помощи Коминтерна Кремль дезориентировал и деморализовал рабочий класс, чем не только облегчил взрыв новой империалистской войны, но и чрезвычайно затруднил использование этой войны для революции. По сравнению с этими преступлениями социальный переворот в двух провинциях, оплаченный к тому же закабалением Польши, имеет, конечно, второстепенное значение и не меняет общего реакционного характера политики Кремля. Но, по инициативе самой оппозиции, вопрос поставлен сейчас не об общей политике, а об её конкретном преломлении в определенных условиях времени и места. Для крестьян Галиции и Западной Белоруссии аграрный переворот имел величайшее значение. Четвертый Интернационал не мог бойкотировать этот переворот на том основании, что инициатива исходит от реакционной бюрократии. Прямым долгом было принять участие в перевороте на стороне рабочих и крестьян и, постольку, на стороне Красной армии. В то же время необходимо было неутомимо разъяснять массам общий реакционный характер политики Кремля и те опасности, какие она несет оккупированным областям. Уметь соединить эти две задачи или, вернее, две стороны одной и той же задачи — в этом и состоит большевистская политика.

 

Еще раз о Финляндии.

 

Обнаружив столь своеобразное понимание событий в Польше, Шахтман с удвоенным авторитетом обрушивается на меня по поводу событий в Финляндии. В статье о «мелко-буржуазной оппозиции» я писал, что «советско-финская война, видимо, уже начинает дополняться гражданской войной, в которой Красная армия на данной стадии находится в том же лагере, что финские мелкие крестьяне и рабочие». Эта крайне осторожная формула не встретила одобрения сурового судьи. Уже моя оценка событий в Польше выбила его из равновесия. «Я нахожу еще меньше (доказательств) для ваших — как бы сказать? — изумительных замечаний насчет Финляндии», пишет Шахтман на стр. 15 своего «Письма». Очень сожалею, что Шахтман изумился вместо того, чтобы подумать.

 

В Прибалтике Кремль ограничил свои задачи стратегическими выгодами, с несомненным расчетом на то, что опорные военные базы позволят в дальнейшем советизировать и эти бывшие части царской империи. Успехи в Прибалтике, достигнутые дипломатическими угрозами, натолкнулись, однако, на сопротивление Финляндии. Примириться с этим сопротивлением означало бы для Кремля поставить под знак вопроса свой «престиж» и тем самым свои успехи в Эстонии, Латвии и Литве. Так, вопреки первоначальным планам, Кремль счел себя вынужденным прибегнуть к военной силе. Тем самым, перед каждым мыслящим человеком возник вопрос: хочет ли Кремль просто напугать финляндскую буржуазию и вынудить её к уступкам или же его задачи идут теперь дальше? На этот вопрос, конечно, не могло быть «автоматического» ответа. Надо было — в свете общих тенденций — ориентироваться по конкретным признакам. Вожди оппозиции оказались к этому не способны.

 

Военные действия начались 30 ноября. В тот же день Центральный Комитет финляндской коммунистической партии, пребывающий несомненно в Ленинграде или Москве, обратился по радио с воззванием к трудовому народу Финляндии. «Второй раз в истории Финляндии — гласит воззвание — финский рабочий класс начинает открытую борьбу против гнета плутократии. Первый опыт рабочих и торпарей в 1918 г., окончился победой капиталистов и помещиков. На этот раз… должен победить трудовой народ!» Уже одно это воззвание ясно показывало, что дело идет не о попытке запугать буржуазное правительство Финляндии, а о плане вызвать в стране восстание и дополнить вторжение Красной армии гражданской войной.

 

В опубликованной 2 декабря декларации так называемого Народного правительства говорится: «В разных частях страны народ уже восстал и провозгласил создание демократической республики». Это утверждение, видимо, вымышлено, иначе манифест назвал бы те места, где произошли попытки восстания. Возможно, однако, что отдельные попытки, подготовленные извне, закончились неудачей, и что именно поэтому лучше было не уточнять вопроса. Во всяком случае, сообщение о «восстаниях» означало призыв к восстанию. Более того, декларация сообщала о формировании «первого финского корпуса, который в ходе предстоящих боев будет пополняться добровольцами из революционных рабочих и крестьян». Было ли в «корпусе» 1000 человек или только 100, значение «корпуса» для определения политики Кремля являлось бесспорным. Одновременно телеграммы сообщали об экспроприации крупных земледельцев в пограничной полосе. Нет ни малейших оснований сомневаться, что так оно и происходило во время первого продвижения Красной армии. Но даже, если считать и эти сообщения выдумкой, они полностью сохраняют значение, в качестве призыва к аграрной революции. Я имел таким образом все основания заявить, что «советско-финская война, видимо, уже начинает дополняться гражданской войной.» Правда, в начале декабря я имел в своем расположении только часть этих данных. Но на фоне общей обстановки и, позволю себе прибавить, с помощью понимания её внутренней логики, отдельные симптомы позволяли сделать необходимые выводы о направлении всей борьбы. Без таких полу-априорных выводов можно быть только резонером-наблюдателем, но никак не активным участником событий.

 

Почему, однако, призыв «Народного правительства» не встретил непосредственного массового отклика? По трем причинам: во-первых, в Финляндии полностью царит ныне реакционная военщина, поддерживаемая не только буржуазией, но и верхними слоями крестьянства и рабочей бюрократией; во-вторых, политика Коминтерна успела превратить финляндскую компартию в незначительную величину; в третьих, режим СССР отнюдь не способен вызывать энтузиазм в финляндских трудящихся массах. Даже на Украйне в 1918-1920 гг. крестьяне очень медленно отзывались на призывы к захвату помещичьих земель, ибо местная советская власть была еще слаба, а каждый успех белых влек за собой беспощадные карательные экспедиции. Тем менее приходится удивляться, если финские крестьяне-бедняки медлят откликаться на призыв к аграрной революции. Чтобы сдвинуть с места крестьян, нужны были бы серьезные успехи Красной армии. Между тем, после первого плохо подготовленного продвижения, Красная армия терпела одни неудачи. При таких условиях не могло быть и речи о восстании крестьян. Самостоятельной гражданской войны в Финляндии на данной стадии нельзя было ждать: мое предположение говорило совершенно точно о дополнении военных операций мерами гражданской войны. Я имел в виду — по крайней мере, до разгрома финляндской армии — лишь оккупированную территорию и смежные с нею районы.

 

Сегодня, 17 января, когда пишутся эти строки, телеграммы из финляндского источника сообщают, что в одну из пограничных провинций вторглись отряды финских эмигрантов, и что там в буквальном смысле брат убивает брата. Что это, как не эпизод гражданской войны? Не может быть, во всяком случае, ни малейшего сомнения в том, что новое продвижение Красной армии в Финляндию, будет на каждом шагу подтверждать нашу общую оценку войны. У Шахтмана нет ни анализа событий ни намека на прогноз. Он ограничивается благородным негодованием и, поэтому, на каждом шагу попадает впросак.

 

Декларация «Народного правительства» призывает к рабочему контролю. Какое это может иметь значение? — восклицает Шахтман. Рабочего контроля нет в СССР, откуда же ему взяться в Финляндии? Увы, Шахтман обнаруживает полное непонимание обстановки. В СССР рабочий контроль есть давно превзойденный этап. От контроля над буржуазией там перешли к управлению национализованным производством. От управления рабочих — к командованию бюрократии. Новый рабочий контроль означал бы теперь контроль над бюрократией. Он мог бы быть создан не иначе, как в результате успешного восстания против бюрократии. В Финляндии рабочий контроль означает пока еще только вытеснение туземной буржуазии, место которой рассчитывает занять бюрократия. Не нужно к тому же думать, будто Кремль так глуп, что собирается управлять Восточной Польшей или Финляндией при помощи импортированных комиссаров. Самая неотложная задача Кремля — извлечь новый административный аппарат из трудящегося населения оккупированных областей. Эта задача может быть разрешена лишь в несколько этапов. Первым этапом являются крестьянские комитеты и комитеты рабочего контроля*.

 

* Эта статья была уже написана, когда мы прочитали в "New York Times" от 17 января следующие строки о бывшей Восточной Польше:

 

«В промышленности, резкие меры экспроприации в обширном объеме еще не были проведены. Основные центры банковской системы, железные дороги и многие крупные промышленные предприятия являлись государственными задолго до русской оккупации. В средних и мелких предприятиях рабочие осуществляют сейчас рабочий контроль над производством.

 

«Промышленники формально остаются владельцами в собственных предприятиях, но они вынуждены представлять рабочим делегатам для их обсуждения сметки о производственных расходах, и так далее. Эти последние, совместно с предпринимателями устанавливают заработные платы, условия труда и "справедливую норму прибыли" для промышленника».

 

Мы видим, что «конкретность живых событий» совершенно не подчиняется педантским и безжизненным схемам вождей оппозиции. Между тем, наши «абстракции» превращаются в плоть и кровь. — Т.

 

Шахтман цепляется даже за то, что программа Куусинена «есть формально программа буржуазной демократии». Хочет он этим сказать, что Кремль больше заинтересован в насаждении буржуазной демократии в Финляндии, чем во включении Финляндии в состав СССР? Шахтман сам не знает, что хочет сказать. В Испании, которую Москва не собиралась присоединять к СССР, дело действительно шло о том, чтобы показать способность Кремля охранять буржуазную демократию от пролетарской революции. Эта задача вытекала из интересов кремлевской бюрократии в определенной международной обстановке. Сейчас обстановка другая. Кремль не собирается доказывать свою полезность Франции, Англии и Соединенным Штатам. Финляндию он, как показывают его действия, твердо решил советизировать, — сразу или в два этапа. Программа правительства Куусинена, если уж подходить с «формальной» точки зрения, не отличается от программы большевиков в ноябре 1917 г. Правда, Шахтман издевается над тем, что я вообще придаю значение декларации «идиота» Куусинена. Я позволю себе, однако, думать, что «идиот» Куусинен, действующий под указку Кремля и при поддержке Красной армии, представляет собою несравненно более серьезный политический фактор, чем десятки легкомысленных умников, не желающих вдумываться во внутреннюю логику (диалектику) событий.

 

В результате своего замечательного анализа Шахтман на этот раз открыто предлагает пораженческую политику по отношению к СССР, прибавляя, на всякий случай, что он отнюдь не перестает быть при этом «патриотом своего класса». Принимаем к сведению. На беду, однако, вождь меньшевиков Дан еще 12 ноября писал, что в случае, если бы Советский Союз вторгся в Финляндию, мировой пролетариат «должен был бы занять определенно пораженческую позицию по отношению к этому насильнику». («Социалистический Вестник», № 19-20, стр. 43). Надо прибавить, что при режиме Керенского Дан был неистовым оборонцем; пораженцем он не был даже при царизме. Только вторжение Красной армии в Финляндию сделало Дана пораженцем. Разумеется, он не перестает быть при этом «патриотом своего класса». Какого именно? Вопрос не лишен интереса. В отношении анализа событий Шахтман разошелся с Даном, который ближе к театру действий и не может заменять фактов вымыслами; зато в отношении «конкретных политических выводов» Шахтман оказался «патриотом» того же класса, что и Дан. В социологии Маркса этот класс, с разрешения оппозиции, называется мелкой буржуазией.

 

Теория «блоков».

 

Чтоб оправдать свой блок с Бернамом и Эберном — против пролетарского крыла партии, против программы Четвертого Интернационала и против марксистского метода — Шахтман не пощадил историю революционного движения, которую он — по собственным словам — специально изучал, чтоб передать великие традиции новому поколению. Цель, разумеется, прекрасна. Но она требует научного метода. Между тем Шахтман начал с того, что принес научный метод в жертву блоку. Его исторические примеры произвольны, не продуманы и прямо ложны.

 

Не всякое сотрудничество есть блок, в собственном смысле слова. Нередки эпизодические соглашения, которые отнюдь не превращаются и не стремятся превратиться в длительный блок. С другой стороны, принадлежность к одной и той же партии вряд ли может быть названа блоком. Мы с т. Бернамом принадлежим (и, надеюсь, будем принадлежать до конца) к одной и той же международной партии; но это все же не блок. Две партии могут заключить между собою длительный блок против общего врага: такова политика «народных фронтов». Внутри одной и той же партии близкие, но не совпадающие тенденции могут заключить блок против третьей фракции.

 

Для оценки внутрипартийных блоков решающее значение имеют прежде всего два вопроса: 1) против кого или чего блок направлен? 2) каково соотношение сил внутри блока? Так, для борьбы против шовинизма внутри собственной партии вполне допустим блок интернационалистов с центристами. Результат блока будет в этом случае зависеть от ясности программы интернационалистов, от спаянности и дисциплинированности, ибо эти черты бывают нередко важнее для определения соотношения сил, чем голая численность.

 

Шахтман как мы уже слышали, ссылается на блок Ленина с Богдановым. Что Ленин не делал Богданову ни малейших теоретических уступок, уже сказано. Сейчас нас интересует политическая сторона «блока». Нужно прежде всего сказать, что дело шло в сущности не о блоке, а о сотрудничестве в общей организации. Большевистская фракция вела независимое существование. Ленин не вступал с Богдановым в «блок» против других течений собственной организации. Наоборот, он вступал в блок даже с большевиками-примиренцами (Дубровинский, Рыков и др.) против теоретических ересей Богданова. По существу вопрос шел у Ленина о том, можно ли оставаться с Богдановым в одной и той же организации, которая именовалась «фракцией», но имела все черты партии. Если Шахтман не рассматривает оппозицию, как независимую организацию, то его ссылка на «блок» Ленина — Богданова рассыпается прахом.

 

Но ошибка аналогии этим не ограничивается. Большевистская фракция-партия вела борьбу с меньшевизмом, который в это время уже окончательно обнаружил себя, как мелко-буржуазная агентура либеральной буржуазии. Это гораздо более серьезно, чем обвинение в так называемом «бюрократическом консерватизме», классовых корней которого Шахтман не пытается даже определить. Сотрудничество Ленина с Богдановым являлось сотрудничеством пролетарской тенденции с сектантски-центристской против мелко-буржуазного оппортунизма. Классовые линии ясны. «Блок» (если употреблять в данном случае это слово) оправдан.




Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2014-12-24; Просмотров: 536; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы!


Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет



studopedia.su - Студопедия (2013 - 2024) год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! Последнее добавление




Генерация страницы за: 0.054 сек.