Журналистика славянофилов 3 страница

Григорий Евламииевич Благосветлов являлся типичным представителем разночинской интеллигенции 1860-х годов. Выходец из се­мьи священника, отказавшись от духовного сана после окончания Са­ратовской духовной семинарии, он поступил в Петербургскую Ме­дико-хирургическую академию, затем перешел в университет, который окончил кандидатом по юридическому факультету в 1851 г. После окончания университета, лишенный возможности заниматься педагогической деятельностью в России из-за неблагонадежности, он три года провел за границей. Там он познакомился с Герценом, об­щение с которым оказало большое влияние на его взгляды, оказывал ему помощь в доставке материалов в «Колокол» и изданий Вольной русской типографии в Россию.

Приняв предложение Г. А. Кушелёва-Безбородко, Благосветлов возвращается в Петербург и с июльской книжки «Русского слова» за 1860 г. становится фактическим редактором журнала. Современни­ков поражал необыкновенный успех, который журнал приобрел в течение нескольких месяцев. Благосветлов пришел в журнал с убеж­дением, что только четкое и последовательное направление, единство и целеустремленность позиций принесут журналу популярность. Его подход к руководству изданием был противоположен кушелевскому. Он стремился сформировать новый круг публицистов и критиков, близких ему по убеждениям, способных донести до читателя демо­кратические идеи. Это было делом непростым. И поначалу, на протя­жении 1860-1861 гг., в журнале еще представлены две тенденции: умеренно-либеральная и демократическая. Но уже с 1862 г. противо­речивость и непоследовательность материалов уступают место еди­ному цельному направлению, представлявшему радикально-демо­кратические и материалистические взгляды.

Это не замедлило сказаться на тираже журнала. Если в 1860 г. (в момент прихода в редакцию Благосветлова) «Русское слово» име­ло всего 1200 подписчиков, то в 1861 г. на него подписалось уже 2100 человек, а в 1862 г. — 4000. Благосветлов взялся за дело с присущей ему практичностью. Он был по-деловому расчетлив и даже прижи­мист, умело вел финансовые дела, стремился сделать журнал доход­ным финансовым предприятием, а для этого прежде всего необходи­мо было обеспечить успех изданию.

Чтобы преобразовать журнал, Благосветлову предстояло освободить­ся от многих постоянных сотрудников, привлечь новых авторов. Труд­ности усугублялись тем обстоятельством, что в течение 1860-1862 гг. Благосветлов не был ни официальным редактором, ни издателем «Русского слова», являлся лишь «управляющим редакцией» у графа Кушелёва-Безбородко, который нес юридическую ответственность

перед цензурой и правительством, отвечал за направление журнала. Кушелёв-Безбородко сам писал в журнал и, вдобавок, имел немало «литературных друзей», желавших печататься в «Русском слове». Но, тем не менее, начиная с середины 1860 г. Благосвеглов стремится при­вести журнал к единому демократическому направлению. Он отка­зывает в сотрудничестве одному из столпов кушелевской редакции, ведущему сотруднику отдела критики М. Де Пуле, вскоре прекращают публиковаться в журнале либеральные публицисты Е. Моллер, А. Лох­вицкий и Казембек.

Благосвеглов сам пишет много и плодотворно. В редком номере не появляется его статья, а иногда и две. Активно сотрудничает в «Русском слове» его близкий друг и помощник но редакции, человек демократических убеждений В. П. Попов. Возобновляет свое участие в журнале Н. В. Шелгунов. В качестве фельетониста Благосветлов приглашает популярного поэта-сатирика Д. Д. Минаева; ежемесяч­ное обозрение зарубежных событий поручает вести французскому публицисту, будущему участнику Парижской коммуны Эли Реклю; публикует экономические статьи революционно настроенного под­полковника Генерального штаба II. В. Соколова и привлекает его к постоянному сотрудничеству. Одной из ведущих фигур «Русского слова» с 1863 г. становится В. А. Зайцев, «главный нигилист», автор полемических рецензий, «Библиографического листка», сатириче­ского обозрения «Перлы и адаманты русской журналистики». В прозе Благосветлов ориентируется на писателей-разночинцев: Н. Г. Помя­ловского, Ф. М. Решетникова, 11. А. Благовещенского, Г. И. Успенского и др. Благосветлов не делал ставки на признанные имена и высокие литературные авторитеты. Он привлекал к сотрудничеству в журнале молодежь, умел увидеть таланты. Его заслуга как редактора заключа­емтся в том, что он ввел в журналистику Зайцева, Соколова, Ткачева, раскрыл дарование Писарева.

Одновременно с привлечением новых сотрудников — а процесс этот продолжался и в 1861, и в 1862, и в 1863 гг. — Благосветлов преоб­разовывает отделы журнала, чтобы максимально приблизить его к запросам жизни, сделать актуальным органом, превратив из акаде­мического «учено-литературного» в журнал политический. С июля 1860 г. в «Русском слове» появляется отдел «Политика» — обозрение политической жизни зарубежных стран, что дало возможность на иностранном материале ставить и обсуждать актуальные для России проблемы. Наиболее активным сотрудником этого отдела был сам Благосвеглов. С сентября 1860 г. он вел постоянный обзор современ­ных событии. С ноября 1860 г. в отделе «Политика» начинает печатать

«Парижские письма» французский публицист Эли Реклю, который вскоре становится основным автором обозрения.

В марте 1861 г. после долгой борьбы с цензурой в журнале появляет­ся еще один новый отдел «Современная летопись» — обозрение внут­ренней жизни России. Появление «Современной летописи», а также фельетона «Дневник темного человека» (его вел Д. Минаев) было боль­шой удачей редакции: эти отделы давали возможность выносить на обсуждение наиболее злободневные темы. «Современная летопись» (с 1863 г. — «Домашняя») стала ведущим отделом журнала.

Направление «Русского слова» в первые годы руководства издани­ем определялось во многом публикациями самого Благосветлова. Одной из центральных становится тема о воспитании и просвещении народа как обязательном условии решения всех социальных вопро­сов. Разум правит миром — это убеждение лежало в основе всех социальных построений Благосветлова. Огромное значение публи­цист придавал духовному освобождению каждого человека: «Ум­ственная эмансипация отдельной личности есть высшая цель, к кото­рой мы должны стремиться». Идеи духовной эмансипации Благосветлова окажут большое влияние на формирование взглядов Д. И. Писарева, которые будут высказаны со страниц «Русского сло­ва» в блестящей, талантливой форме.

Надо было обладать редакторским чутьем Благосветлова, чтобы в двадцатилетнем юноше, который появился в редакции в конце 1860 г. с переводами из Гейне, разглядеть «пророка молодого поколения», как называл Писарева Шелгунов. Писарев пришел в «Русское слово» молодым и еще незрелым человеком. Опыт его литературной работы ограничивался сотрудничеством в издававшемся артиллерийским офицером В. А. Кремпиным «Рассвете» — ежемесячном журнале «наук, искусств и литературы для взрослых девиц», где он вел библио­графический отдел. Первые статьи Писарева несут на себе отпечаток влияния эстетической критики. Однако за полтора года в мировоззре­нии Писарева свершается переворот эстетических и политических представлений.

Идея эмансипации человеческой личности, провозглашенная Бла-госветловым со страниц «Русского слова» и выделившая этот журнал из всех других демократических органов 60-х годов, была заявлена и развита уже в первых выступлениях Писарева — «Идеализм Плато­на» и «Схоластика XIX века». Задачу освобождения личности он свя­зывает с борьбой против идеалистической философии, видя в ней теоретическое оправдание правительственного и политического за­кабаления. Пленники «идеального государства» Платона, но мнению публициста, лишены каких бы то ни было человеческих прав. Они живут в атмосфере политической и нравственной деспотии. Наслед­никами Платона, считает Писарев, являются все деспоты не только прошлого, но и настоящего. Свою борьбу с идеализмом он воспри­нимал как борьбу с теми путами, которые накладывают на человека религия и официальная идеология.

Особенно важное значение имел призыв Писарева к пересмотру официальной, или, как он говорил, мещанской нравственности. «Мы живем и развиваемся под влиянием искусственной системы нрав­ственности, — писал он в «Схоластике XIX века», — эта система да­вит нас с колыбели, и потому мы совершенно привыкли к этому дав­лению; мы разделяем этот гнет системы со всем образованным миром». Казенной, охранительной морали Писарев противопостав­ляет просветительскую систему нравственности, общую для демо­кратии 60-х годов, — «разумный эгоизм». Публицист отвергает обыч­ное, с его точки зрения, мещанское понимание слова «эгоист»: «Эгоист, по понятию нашего общества, — тот человек, который нико­го не любит, живет только для того, чтобы набивать себе карман или желудок и наслаждаться только чувственными удовольствиями или удовлетворением своей алчности или честолюбия». «Эгоист» в по­нимании Писарева — это человек эмансипировавший свою природу от догматов ложной нравственности. «Отсутствие нравственного при­нуждения — вот единственный существенный признак эгоизма», — утверждает публицист. Идея эгоизма для него неразрывно связана с «идеей свободы личности» и составляет необходимое основание об­щечеловеческой солидарности. Это убеждение Писарева основыва­ется на вере в человека, в его природу: «...человек от природы суще­ство очень доброе, и если не окислять его противоречиями и дрессировкой, если не требовать от него неестественных нравствен­ных фокусов, то в нем собственно разовьются самые любовные чув­ства к окружающим людям, и он будет помогать им в беде ради соб­ственного удовольствия, а не из сознания долга, т.е. но доброй воле, а не нравственному принуждению».

«Схоластика XIX века» стала очень важным этапом в становлении демократических взглядов Писарева. В первой ее части, появившейся в майском номере «Русского слова» за 1S61 г., публицист высказыва­ет еще сомнение в действенности журналистики и литературы, их вли­янии на жизнь общества, потому что их замучили споры по пустя­кам, заели рутина и схоластика. Вторая часть статьи, вышедшая в разгар студенческих волнений (опубликована в сентябрьском номере за 1861 г.), свидетельствует об эволюции взглядов Писарева влево.

Автор четко определяет расстановку политических сил в обществе и журналистике: «Крайними полюсами этого общественного мнения можно назвать с одной стороны — Аскоченского, с другой — ну хоть бы Чернышевского». Он пишет, что лучшие люди прошлого выпол­няли ту же очистительную работу, которая выпала на долю Черны­шевского и его сподвижников.

Во второй части «Схоластики...» Писарев откровенно развивает мысль о необходимости действия: «Словом, вот ultimatum нашего ла­геря: что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть».

В начале 1862 г. публицист печатает статью «Московские мыслите­ли», в которой выступил в защиту отрицательного направления в рус­ской литературе и общественной мысли 60-х годов. Он доказывал, что не «розовый оптимизм» охранителей, а последовательное отрицание самодержавно-крепостнической действительности — единственно возможное для честного человека развитие идей в России. Защита отрицательного направления в литературе и журналистике для Писа­рева — задача отнюдь не эстетическая: «Разве у нас дерутся из-за литературных мнений? Разве у нас возникают тяжебные дела из-за несходства эстетических понятий?» Его спор с «Русским вестником» носит не эстетический, а политический характер. Писарев с полным основанием говорит о булгаринских тенденциях «Русского вестни­ка», во главе с которым вся охранительная журналистика «поступила на службу в литературную полицию».

В статьях конца 1861 —начала 1862 г. (вторая часть «Схоластики XIX века», «Бедная русская мысль», «Базаров») Писарев не скрыва­ет своего стремления к революционному преобразованию общества. Наиболее полно в подцензурной печати его взгляд на революцию и роль народных масс в истории выражен в статье «Бедная русская мысль», опубликованной в апрельском и майском номерах «Русско­го слова» за 1862 г. Рассматривая реформаторскую деятельность Петра, но несомненно имея в виду и реформы Александра II, публи­цист убедительно раскрывает, что в основе исторического развития лежит деятельность народа. Петр I для Писарева — символ самодер­жавия, деспотической власти, пытающейся навязать народу свою волю. Такое «мудрение над жизнью» самодержавных правителей, как правило, «расходилось с потребностями людей и времени». И если эти потребности заявляли о себе сопротивлением — иногда тупым и инертным, как сопротивление староверов, — «тогда личная логика мудрителя, опираясь на его личную волю и на его материальные средства, вступала в отчаянную борьбу с естественными силами не поня­той им жизни; борьба была более или менее упорна, смотря но тому, насколько были развиты силы сопротивления и отпора. В конце кон­цов не понятая и насильно ломаемая жизнь всегда одерживала побе­ду уже потому, что переживала своего противника». По мнению Пи­сарева, жизнь тех семидесяти миллионов, которые называются общим именем — русский народ, не были затронуты реформами Петра: все они прошли мимо народа, ни одна из них «не прохватила вглубь, по­тому что ни одна из них не была вызвана живой потребностью само­го народа».

В свою очередь, «страшный гнет материальных забот, лишений и стеснений» парализовал в низшем сословии «всякую самостоятель­ность мысли, всякую энергию воли и поступков, всякое решительное стремление к лучшему порядку вещей». Писарев приходит к выводу, что умственная апатия, дремотность народного сознания — следствие того самого деспотического гнета, бедности и бесправия, с которым беспробудно спящему народу предстоит вести борьбу. Необходимо разбудить народ, но пробуждение его не определяется ни «вопля­ми», ни «воззваниями», ни «любовью», ни «ласками» — народ про­снется сам, «но внутренней потребности». В отличие от позиций Чер­нышевского и других революционных демократов, считавших в 1861-1862 гг., что страна находится накануне крестьянского восста­ния, Писарев полон скептицизма: «Проснулся ли он теперь, просы­пается ли. спит ли по-прежнему — мы не знаем. Народ с нами не говорит, и мы его не понимаем». Сомнения публициста в революци­онных возможностях русского крестьянства отразились не только в «Бедной русской мысли», но и в статье «Базаров». Скептицизм Писа­рева в значительной степени объяснялся реальной действительно­стью: в это время волна крестьянских волнений пошла на убыль.

Наиболее определенно призыв к свержению самодержавия прозву­чал в 1862 г. в прокламации о Шедо-Ферроти. Предлогом для ее написа­ния послужила провокационная брошюра Шедо-Ферроти (исевдоним барона Ф. И. Фиркса, агента царского правительства в Бельгии), на­правленная против А. И. Герцена и вызвавшая возмущенную реакцию в леворадикальных кругах российского общества оскорбительными намеками на Герцена и его деятельность. Прокламация Писарева на­писана патетически, в агрессивном, доходящем до экстремизма тоне: «Посмотрите, русские люди, что делается вокруг нас, и подумайте, можем ли мы дольше терпеть насилие... Примирения нет. На стороне правительства стоят только негодяи, подкупленные теми деньгами, ко­торые обманом и насилием выжимаются из бедного народа. Династия Романовых и петербургская бюрократия должны погибнуть... То, что мертво и гнило, должно само собою свалиться в могилу; нам оста­нется только дать им последний толчок и забросать грязью их смердя­щие трупы».

Эта прокламация послужила причиной ареста Писарева. По доно­су типографщика Горбановского 2 июля 1862 г. он был арестован и препровожден в Петропавловскую крепость, где провел более четы­рех лет. В июне 1863 г. по ходатайству матери ему было разрешено «продолжить литературные занятия», и с августа 1863 г., после годо­вого перерыва, возобновились его публикации в журнале. За два с половиной года заключения Писарева в «Русском слове» было напе­чатано 26 статей, среди которых его лучшие работы но литературе, эстетике, истории, педагогике, естествознанию. Литературно-крити­ческая деятельность Писарева периода тюремного заключения отме­чена неуклонным развитием радикализма, перенесенным уже во вне-политические области (главным образом, педагогику и эстетику). Двойной цензурный надзор, который был установлен за литератур­ной деятельностью Писарева, позволял ему лишь в рамках педагоги­ческих и эстетических тем обращаться к вопросам свободы личности и свободы творчества. Однако возможности той иносказательной речи, к которой были приучены в России как публицисты, так и чита­тели, позволяли говорить о большем, что угадывалось «между строк», скрывалось в смысловой многозначности, в публицистических от­ступлениях.

Борьба с эстетством и эстетикой становится главной темой писа-ревской критики в 1864-1865 гг., когда формируется его концепция «реализма» как разновидности «реальной критики», дополненной лозунгом «разрушение эстетики». В этот период его популярность как теоретика и духовного вождя русского нигилизма достигает свое-1 ч) пика. Программной становится работа «Реалисты» (в цензурном варианте — «Нерешенный вопрос»), вышедшая в 1864 г. и совме­стившая в себе черты литературной критики, публицистики, фило­софского и политического манифеста. С «Реалистов» берет начало тенденция непримиримого и демонстративного отрицания Писаре­вым эстетических и художественных авторитетов. Эстетические во­просы, по Писареву, отделяют друг от друга даже представителей од­ного идейного лагеря.

Он объявил войну всему, что сковывало мысль, презрительно на­зывая это «эстетикой». Разоблачение «эстетики» было для него рав­нозначно борьбе с рутиной, косностью, застоем, традициями, при­вычками. Взяв за основу материалистический взгляд на искусство, Писарев утилитаристски обосновывает идею гражданского назначе­ния литературы. Последовательный реализм, считает он, безусловно презирает все, что не приносит существенной пользы. Вот почему и поэт, не переставая быть поэтом, обязан приносить обществу дей­ствительную и несомненную пользу.

Особенно резко крайности утилитаристской эстетики Писарева проявились в отношении к Пушкину. В статьях «Евгений Онегин» и «Лирика Пушкина», опубликованных в 1865 г., он рассматривает твор­чество поэта с позиций своей теории «реализма», в основе которой лежал вопрос о «голодных и раздетых». Выводы Писарева крайне не­утешительны: «Если бы он пел о правах и обязанностях, о стремлении к светлому будущему, о недостатках современной действительности, о борьбе человеческого разума с вековыми заблуждениями, о созна­тельной любви к отечеству и человечеству, о значении того или дру­гого исторического переворота, — то разумеется, его пение волнова­ло и мучило бы сердца». Отказавшись от эстетических подходов, прямолинейно оценивая творчество великого поэта утилитаристски­ми принципами теории «реализма», Писарев не сумел понять ни Пушкина, ни статей Белинского о Пушкине. «Превосходный кри­тик, честный гражданин и замечательный мыслитель» Белинский отступал, но мнению Писарева, от принципов «реализма» и впа­дал в «эстетику», когда оценивал творчество Пушкина. «Белинский преувеличил значение всех главных произведений Пушкина и каждо­му из этих произведений приписал такой серьезный и глубокий смысл, которого сам автор никак не мог и не хотел в них обнару­жить». В ряде статей Писарев критикует Белинского и Добролюбова за отступления от «реализма», за уступки «эстетикам».

Будучи по складу литературного и общественного темперамента революционером и радикалом, Писарев достигал крайностей в своих оценках явлений литературной и социальной жизни. Период его тю­ремного творчества во всех отношениях уникален. Апология действи­тельности и здравого смысла у Писарева — это прежде всего протест против любой несвободы, а проповедь «реализма», ведущаяся из тюремного каземата, — это в большей степени мечта о должном, нежели размышление о настоящем, реальном. Его творчество было ориентировано на молодежную аудиторию, отрицающую официаль­ную, нормативную культуру. Парадоксальность являлась одной из основных черт его публицистики. Выдвигаемые им положения ка­жутся порой странными, противоречащими привычным понятиям. Но за парадоксальностью скрывается свежий, оригинальный взгляд, облеченный в блестящую метафорическую форму. Его стиль характеризуют дерзость мысли, определенность суждений, покоряющая логика, афористичность выражений и едкая ирония, которые завора­живают, увлекают читателя.

Положение «Русского слова» в середине 1862 г. вследствие его уси­лившегося радикализма заметно осложнилось, цензура все строже ста­ла относиться к статьям журнала. В июне 1862 г. выход «Русского сло­ва», как и «Современника», был приостановлен на восемь месяцев. После приостановки владелец журнала граф Кушелёв-Безбородко решает отказаться от его издания и дарит журнал и типографию Г. Е. Благо Светлову. Однако официально Благосветлов так и не был утвержден редактором и все последующие годы издавал журнал с подставными редакторами. 30 января 1863 г. вышел сдвоен­ный номер (январско-февральский) возобновленного «Русского сло­ва». Начался новый, очень непростой этап его существования. После возобновления несколько изменилась структура, а также направлен­ность журнала: из литературно-ученого он превратился в литератур­но-политический. В нем сохранились три отдела: литературно-беллет­ристический (без названия), литературно-критический («Литературное обозрение») и политический («Современное обозрение»).

В первом отделе печатались отечественные и переводные произве­дения художественной литературы, а также большие публицистиче­ские, так называемые ученые статьи. Следует отметить, что литератур­но-беллетристический отдел был наиболее слабым в журнале. Проза, которая здесь печаталась, за редким исключением, была малоинтерес­ной. Беллетристику основательно потеснили статьи и очерки на обще­ственно-политические темы. Подчеркивая важность материалов тако­го рода, редакция неоднократно «в качестве передовиц» помещала в журнале исторические и естественнонаучные произведения. Во вто­ром отделе печатались литературно-критические статьи, а с 1863 г. еще и «Библиографический листок». Наряду с литературными произведе­ниями широко рецензировались общеполитические, экономические, естественнонаучные сочинения. Третий отдел («Современное обозре­ние») состоял из трех самостоятельных разделов: внутреннего полити­ческого обозрения, именуемого «Домашняя летопись» (прежде — «Современная летопись»); иностранного политического обозрения «Политика» и фельетона на внутреннюю тему, который до сентября I864г. назывался «Дневник темного человека». «Шахматный листок», выходивший в 1859-1862 гг. как приложение к «Русскому слову», отде­лился от журнала.

Благосветлов много сил отдавал формированию единого по духу и направлению авторского коллектива; задача эта была очень трудная, особенно после ареста Писарева и его вынужденного молчания. В апреле 1863 г. Благосветлов привлек к сотрудничеству в журнале мо­лодого и талантливого публициста В. А. Зайцева, которому испол­нился 21 год. Вернулся к участию в журнале Н. В. Шелгунов, все ста­тьи которого в 1863-1866 гг. для «Русского слова» были написаны в заключении — в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, а затем в вологодской ссылке, где он провел 13 лет. В «Русском слове» им было опубликовано 39 статей. Больше нею за эти гри i ода не писал ни один сотрудник. Еще одним активным автором журнала в 1863-1866 гг. был Н. В. Соколов. С 1864 г. в журнале начинает сотрудничать историк А. П. Щапов, замечательный русский демократ-просветитель, речь которого на панихиде, устроенной студентами Казанского универси­тета по крестьянам, убитым в Бездне, прошумела на всю Россию. В середине 1864 г. он был выслан в Иркутск, откуда и иисал в журнал. Продолжал сотрудничество в «Русском слове» французский револю­ционер Эли Реклю, который путешествовал по странам Европы и Аме­рики и иисал иностранные политические обозрения для отдела «Поли­тика», являвшиеся живыми откликами на происходившее в России.

В течение трех с половиной лет (1861-1864) из номера в номер печатал сатирическое обозрение «Дневник темного человека», а так­же фельетоны и статьи Д. Минаев. Его «Дневник темного человека» — своеобразное сатирическое ревю, где проза перемежалась остроум­ными пародиями и стихотворными фельетонами. В форме юмори­стических откровений «темного», т. е. наивного, доверчивого, чело­века Д. Минаев высмеивал Каткова, Краевского, Чичерина, Скарятина и других представителей либерально-охранительной печати, бичевал «антинигилистические романы», давал сатирическую характеристи­ку пореформенной реакции.

Итак, Писарев, Шелгунов, Зайцев, Соколов, Щапов, Эли Реклю, Мина­ев — таков круг ведущих сотрудников «Русского слова» в 1863-1866 гг. Большей частью это новые фамилии, не встречавшиеся на страницах журнала в 1860-1862 гг. Трое (Писарев, Щапов, Шелгунов) писали статьи, находясь в заключении или в ссылке, двое (Зайцев и Соколов) впоследствии были вынуждены эмигрировать за границу. Помимо перечисленных публицистов в журнале выступали литераторы, кото­рых редакция также считала своими постоянными сотрудниками: близкий друг Благосветлова В. П. Попов, опубликовавший в 1863 г. четыре статьи, II. И. Вейнберг, выступавший не только как стихотво­рец и переводчик, но и как публицист, автор ряда статей по истории и литературе Франции, Германии. Статьи по русской истории печатал И. И. Шишкин. По юридическим вопросам систематически выступали братья М. А. и О. А. Филипповы. В 1864 г. Благосветлов привлекает к сотрудничеству известного русского революционера, сражавшего­ся под знаменем Гарибальди, Л. Мечникова. В конце 1865 г. в журнал приходят будущий революционер-народник 70-х годов П. Н. Ткачев, заменивший Зайцева в роли составителя «Библиографического лист­ка», участник польского восстания П. И. Якоби и др.

Наконец, на страницах «Русского слова» в 1863-1866 гг. системати­чески выступал сам Благосветлов. Его перу принадлежит большин­ство внутренних обозрений журнала, печатавшихся под рубрикой «Домашняя летопись» и являвшихся описанием жизни пореформен­ной России. Кроме того, Благосветлов писал в «Библиографический листок», рецензии и статьи в другие отделы журнала. И все это — наряду с огромной работой по организации и редактированию жур­нала, которая после ареста Писарева, его помощника по редакции, целиком легла на его плечи.

Направление «Русского слова» вскоре после его возобновления с легкой руки Писарева стало определяться термином «реализм», ко­торый обозначал не литературный метод, а общественную позицию «Русского слова» и как бы заменял термин «нигилизм», навязанный журналу его оппонентами. В статье «Посмотрим!» Писарев указы­вал, что термин «реализм» стал употребляться по его инициативе с осени 1864 г. для обозначения «партии, которая прежде называлась свистунами, а потом нигилистами». Таким образом, «реализм», по Писареву, — это условно принятое для 1864-1866 гг. обозначение того направления в русской общественной жизни, которое определялось в недавнем прошлом именами Чернышевского и Добролюбова и кото­рое претерпело определенную эволюцию в новых исторических ус­ловиях. Для оппонентов «Русского слова» «реалисты» по-ирежнему оставались «нигилистами» и «свистунами». В свое время кличка «ни­гилист» была пущена в обиход Тургеневым и впоследствии в толкова­нии Каткова стала обозначать все революционно-демократическое направление. Исторически же сложилось так, что понятие «ниги­лизм» неразрывно срослось именно с «Русским словом», хотя тол­ковалось расширительно.

Наиболее законченный и последовательный тин «нигилиста» яв­лял собой новый сотрудник «Русского слова», пришедший в журнал в 1863 г., Варфоломей Зайцев. С апрельской книжки «Русского слова» за 1863 г. он вел сатирическое обозрение отечественной периодики «Перлы и адаманты русской журналистики», с майской чуть ли не в каждом номере — «Библиографический листок», часто выступал с литературно-критическими статьями. Вокруг имени Зайцева кипели

не прекращавшиеся споры, он находился в центре полемических боев. Даже его библиографические обзоры были пропагандой и публици­стикой. Споры вокруг статей Зайцева (а он вел полемику и с «Рус­ским вестником», и с «Отечественными записками», и с «Эпохой», и с «Современником», и с «Искрой», и все это было дерзко, неприми­римо) определялись своеобразием общественных позиций критика, его политическим темпераментом.

Свою главную революционную задачу Зайцев видел в нравствен­ном раскрепощении человека, в пробуждении мысли, в выработке «реального», т. е. отрицательного, отношения к существующему по­рядку вещей. Он объявил беспощадную войну тому миру привычек, обычаев, способов мышления и предрассудков, который вырос на почве домостроя и крепостничества. Движение нигилизма являло собой попытку с помощью логики угадать черты новой морали. Зай­цев был «нигилистом» не только в общественных вопросах, он был неукротимым отрицателем и в вопросах искусства, что, скорее, со­ставляло не силу, а слабость его позиций. Пожалуй, никто в эпоху 60-х годов не заходил в отрицании искусства так далеко, как Варфоло­мей Зайцев. Прямолинейность его суждений в отношении литерату­ры и искусства приобрела печальную известность и в свое время была притчей во языцех. Он был последовательным «разрушителем эстетики» и в этом опережал Писарева. Хотя он и провозглашал себя последователем Чернышевского и Добролюбова, но именно в вопросах эстетики он отошел от своих учителей особенно далеко.

Уже в июльской книжке «Русского слова» за 1863 г., задолго до Писарева, он «развенчал» поэзию Лермонтова и Пушкина за «непо­следовательность идей и образов», за «мелочность содержания». В январском номере журнала за 1864 г. в статье «Белинский и Добро­любов», опередив Писарева, он высказал упрек Белинскому за «эсте­тические принципы» его критики. Считая Белинского основателем того направления, представителем которого был Добролюбов, он, тем не менее, не мог принять у Белинского защиты «художественно­сти», его утверждения, что «искусство прежде всего должно быть искусством», что «без искусства никакое направление гроша не сюит». Истоки антиэстетизма Зайцева — в утилитаристском подхо­де к явлениям искусства, в том самом принципе общественной пользы, который определял его взгляды на литературу. Критик прямо заявлял, что принимает только такие поэтические произведения, ко­торые «занимаются разными современными общественными во­просами действительности и научают людей правильно смотреть на них; эти произведения, без сомнения, приносят пользу, и это не единственный случай, когда произведения искусства не только терпимы, но и заслуживают уважения».

Дата добавления: 2014-12-24