Звезду Суворову Александру Васильевичу! — Это такая в древние времена наскальная реклама была. 3 страница

Тут я вынуждена сделать лирическое отступление. Я весьма уважительно отношусь к стоматологам. Мало того, единственный мой друг женского пола — стоматолог. Нет. Не Милочка. Но я, к стыду своему, мало что понимаю в кариесах, пульпитах и вряд ли когда-нибудь возьму в руки бормашину.

Милочка же знала об акушерстве-гинекологии всё. Она знала, что у неё несомненные показания к кесареву сечению, потому что ей двадцать девять лет, а рожать — больно. Она не посещала женскую консультацию, потому что «все врачи — дураки!», а кое-как уточнённый мною с помощью «дурацких» методик срок в 38–40 недель Милочку не устраивал. Потому что, по её подсчетам, было «месяцев семь». В общем, она рассказала мне, как и что я должна делать и в какой последовательности. Безапелляционным тоном. И, как добрая барыня, в конце своей речи добавила, мол, не забудьте жиры лишние убрать, раз уж вы будете «внутри». И — да! — а как же! — шов только косметический! И чтоб никаких!

Конечно-конечно! И круговую подтяжку ануса! У нас же вывеска над роддомом так и гласит: «Клиника пластической хирургии». Спорить с беременным стоматологом — неблагодарное дело. Пациент, естественно, всегда прав, а дальше — как доктор прописал.

Посему я попросила Милочку завтра явиться на плановую госпитализацию в обсервационное отделение родильного дома. Холодно кивнув мне на прощание, она сказала: «Хорошо! Завтра мы с Иван Иванычем будем, и вы ещё посмотрите, у кого тут тридцать восемь и сорок по Цельсию!» Властно цапнула Люсечку за рукав и рявкнула: «Что ты нашла в этой пигалице?! Пошли!»

Ночью заорал телефон:

- Я рожаю!!!

- Кто «я»?

- Ну я, Милочка!

- У вас схваткообразные боли в низу живота? Выделения? Отошли воды? Что конкретно?

- Я встала пописать, и у меня заболела спина.

- Милочка, выпейте таблетку но-шпы и ложитесь баю-бай. Завтра, как и договаривались, подъезжайте с утра. Мы вас госпитализируем, обследуем, и все будет хорошо.

- Доктор, я рожаю!!!

- До свидания, Милочка.

Она позвонила мне ещё раз пять за ночь.

Утром, злую как чёрт и получившую на «пятиминутке» от начмеда по самое «не могу» уже не помню за очередное что, меня вызвали в приём, потому как «скандалит какая-то баба и ссылается на вас. А именно орёт, что вы должны тут её ждать».

- Скажи ей, что я только на минутку отошла пописать и снова на пост, с цветами! — прошипела я на ни в чём не повинную санитарку и бросила трубку.

Я не имела дурной привычки «выдерживать пациента в приёме», если у меня не было более срочных насущных дел, но тут не могла отказать себе в удовольствии выпить чашечку кофе. Санитарка баба Маша могла в одиночку выдержать оборону Москвы, а не то что какую-то Милочку в приёмном покое.

Через двадцать минут в весьма благодушном настроении (спасибо годам кофейной медитации) я, сияя улыбкой, вышла в приём. Ей-богу! Королева Елизавета была бы не столь разгневана.

- Я вас уже два часа жду! — рявкнула свекольная Милочка. — А у Иван Иваныча каждая секунда расписана!

— Сочувствую. Но он нам ни к чему. Я вполне удовлетворюсь вами. Вы взяли всё необходимое?

Выяснилось, что Милочка не взяла ничего — ни паспорта, ни чашки, ни зубной щётки, ни пижамы. Поэтому таинственный, расписанный как время «Ч» Иван Иваныч ещё гонял куда-то за документами, тапками, йогуртом, свежим номером «Космополитена» и новым романом Донцовой. А потом ещё и за шёлковым постельным бельём любимого «королевой» колеру.

К полудню мы госпитализировались. Естественно, в отдельную палату. С отдельным гальюном. Впрочем, Милочке всё было не то и не так, пока на неё наконец не рявкнул уже сам Иван Иваныч, который действительно куда-то слишком опаздывал. Но уже не на встречу в министерстве, а по делам «действующей» жены.

Я сделала обход, сходила на плановую операцию, вызвала ЛОР-врача к Ивановой, кожвенеролога — к Петровой и юриста — к Сидоровой. Стесала по дороге под ноль пару гусиных перьев об истории чужого счастья и т. д. Весь день исчадие ада по имени Милочка терроризировало акушерок и санитарок. Всё было не по ней. «Колоть» не умел никто. Сдавать анализ мочи она не хотела, и так далее в подобном духе. Ну, оставим лирику и перейдём к физике процесса.

При поступлении данные внутреннего акушерского исследования оставляли мне надежду спать предстоящую ночь спокойно. Но акушерство так же непредсказуемо, как поведение породистого жеребца. Сейчас он — само спокойствие, а через две минуты может, испугавшись ёжика, подняться в галоп. Посему появившиеся к вечеру у Милочки первые признаки регулярной родовой деятельности не стали неожиданностью, но лишь заменили сон на перекуры с кофе.

А Милочка начала орать.

Вы были когда-нибудь на сафари? Слышали африканских слонов в брачный период? У вас есть радиозапись бомбёжки Дрездена? Нет? Совсем ничего из перечисленного? Ну, тогда вам и близко не стоять. Потому как даже синтез всего приведённого не отразит тот уровень децибелов, интонационные оттенки и семиэтажные маты, выдаваемые Милочкой в пространство.

Я перевела её в родзал.

Она материла акушерок, Иван Иваныча, всех мужиков и маму с папой, которые её на свет родили. Она билась головой об стены родзала и ложилась на пол прямо посреди коридора. На бедном интерне, опрометчиво оставшемся с нами на ночь, не осталось живого места. Она хваталась за него двумя руками и давила бедного юношу, как лимон, приговаривая: «Мамочка… Мамочка… мамочка-а-а-а-а-а-а-а-а-а…» Всей бригадой мы отрывали Милочку от несчастного интерна, внушая ей, что он — папочка и дома его ждут жена и очаровательная малышка. Но куда там! Никакие увещевания, уговоры и угрозы не действовали. Милочка перешла на визг: «Режьте меня! Режьте меня!! Режьтеменя!!!»

Динамика открытия была ни к чертям. Сердцебиение плода начинало помаленьку страдать, потому как все силы Милочки были брошены на демонстрацию невыносимой боли за несправедливость мироустройства. Генератор лучистой материнской энергии, анонсированный Творцом как целевое устройство родовспоможения, начинал дымиться от перегрузки. Ведь на него повесили и мотор, и дальний свет, и концерт группы «Iron Maiden» с акустикой в тысячу ватт.

Не буду утомлять вас узкоспециальными подробностями. Промучившись ещё пару часов, я поняла, что созрели те самые «по совокупности показаний со стороны матери и со стороны плода», и, записав в историю родов правду, правду и ничего кроме правды: «Слабость родовой деятельности, не поддающаяся медикаментозной коррекции. Начавшаяся внутриутробная асфиксия[19 - Удушение (лат.). ] плода», развернула операционную. За время эпопеи с Милочкой в родзал к тому же поступили ещё двое, и у меня не было ни малейшего желания изводить не только бригаду, но ещё и ни в чём не повинных рожениц. Знаете, как бывает, когда в конюшне появляется конь с вредной привычкой? Ну, например, — шумно заглатывать воздух. Вся конюшня, весело фыркая, начинает повторять. В результате — поголовное мучение желудочно-кишечными коликами. А надо было всего лишь превентивно удалить одного шалопая.

Между тем Милочка пообещала анестезиологу загрызть его живьём, если ей будет хоть «капелюшечку дискомфортно». Уже лёжа на операционном столе под среднетяжёлым дурманом премедикации, она схватила меня за ляжку и зловеще прошептала: «Косметика!!!»

Ну, ладно, эта дура набралась где-то околоподъездных сведений… Но вот какой чёрт дёрнул меня — умницу и ученицу одних из самых-самых акушеров-гинекологов, не побоюсь этой пошлости, современности?.. Не иначе как усталость сказалась или ПМС у меня был. Теперь уж и не упомню. После всей этой рыхлой и не по сезону Милочкиного возраста пожелтевшей подкожной клетчатки, после всех этих дрябленьких мышц, этой синюшной брюшины, этих вяловолокнистых апоневрозов[20 - Анатомическое образование. ] и варикозной матки я, вместо того чтобы заштопать её, как доктор Донати прописал, наложила ей косметический шов. Аккуратненький такой. Без «ротиков» и прочих дефектов.

Опустим подробности выхождения из наркоза и первых послеоперационных суток. Первый раз в жизни я хотела убить.

В общем, быстро сказка сказывается, да не быстро дело делается. Придя в себя и немного очухавшись, Милочка пожрала немыслимое количество сухарей, запила это мегалитром кефира и заела центнером печёных яблок. Церукал[21 - Медикамент.] уже никто не считал. Шипение, раздававшееся из газоотводной трубки, воткнутой в Милочку, воспринималось обычным фоновым звуком послеродового отделения.

Но «… и это пройдёт».

Спустя всего пару суток она была уже при макияже. Как-то во время обхода я застала такую картину. Милочка возлежит на высоких подушках, раздвинув ноги. Между толстенных, трясущихся от малейшего прикосновения ляжек у неё пристроено зеркало с ручкой, и, поворачивая его так и эдак, она рассматривает свой «цветок лотоса» и всё, что его окружает. Деловито так рассматривает. Изучает. И вдруг как заорёт:

- Доктор! У меня ОТТУДА идет кровь! Я же уже третий день чувствую — что-то не так!

- Так надо, — вздохнув, говорю я Милочке. — Это, дружочек, лохии. Слизистые кровянистые выделения. Если их не будет — то тебе будет бо-бо. У тебя будет температура. В общем, всё это будет называться эндометрит. Ну, помнишь? Вот есть гингивит. А есть — эндометрит. Чему нас учат в школе? Что окончание «-иг» обозначает? Пра-а-авильно! Воспаление! Давай зачётку. Отлично с отличием.

- Сами вы лох! — обижается Милочка.

- Да. Тут я не могу с тобой не согласиться, потому что лох я и есть. Натуральный. — И приступаю к перевязке, потому как акушерке или операционной медсестре Милочка своё послеоперационное пузо не доверяла.

Шов между тем слегка подтекает. Но всё в пределах нормы. И я, сплёвывая через левое плечо и молясь всем богам, пытаюсь всё это вот так вот как-то сохранить, улучшить и выписать её к едрене фене, потому что неонатологи уже тоже готовы. И выбор их небогат - или выписать Милочкино вполне здоровое дитя, или сделать всей бригадой харакири.

Под видом перевязки (во время которой Милочка лежит со страдальческим выражением на лице и изгибается дугой при малейшем намёке на прикосновение) я накладываю пару отсроченных швов кое-где, кое-чего распускаю. Ну, короче, кому надо — тот знает методики.

На восьмые сутки я выписываю это чудо и сдаю с рук на руки Иван Иванычу, который, к слову сказать, оказался приличным и вполне порядочным мужиком. Напутствую Милочку рекомендациями и говорю, мол, если что — приходи. А лучше — звони. А ещё лучше письма пиши. Из Австралии. Отправляй с почтовой черепахой.

Проходит пара дней. Я радостно шагаю ранним утром на работу На мне новые великолепнейшие сапоги неимоверно модного фасона из прекраснейшей кожи, приобретённые на честно заработанные мною деньги Иван Иваныча. И, кажется, ничто не может испортить мне настроения. Ни серое небо, ни будничные лица, ни предстоящая «пятиминутка», где меня обязательно будут за что-нибудь сношать часа полтора.

Но жизнь — циничная тётка с чёрным-чёрным чувством юмора! М-да… У приёма стоит чёрная-чёрная машина Иван Иваныча. У машины стоит чёрный-чёрный Иван Иваныч. Чёрным-чёрным ртом он шепчет мне чёрные-чёрные слова: «Милочке плохо. Я её привёз». Я заглядываю в чрево чёрной-чёрной машины. В ней, скрючившись, сидит белая-белая Милочка.

- Что, — спрашиваю, — деточка, случилось?

И вдруг Милочка, совсем по-детски всхлипнув, впервые за всё время тихо заплакала. Заплакала как маленькая девочка и только и смогла прошептать:

- Больно. Очень больно…

Знаете, что она сделала? Рассмотрев своё хозяйство дома в зеркале ещё раз, она узрела какой-то дефект в свежезатягивающемся рубце — в том месте, где я наложила отсроченные швы. Там себе спокойно всё заживало вторичным натяжением, не создавая особых забот, кроме тех, что я порекомендовала приходящей (!) на дом (!!!) акушерке. Но Милочка не привыкла ждать и отступать. Она решила помазать всё это дело йодом. Ну хули не помазать?! А для «надёжности», как она изволила выразиться, Милочка «вылила себе туда» — то есть в рану — целый пузырёк пятипроцентного йода.

За месяц выходили, конечно. И её. И Иван Иваныча. Мы ж не изверги.

Носки, алчность и незапланированная беременность

Давным-давно, когда из всей ядерной физики была только лампочка Ильича, курили мы с анестезиологом на ступеньках приёмного покоя.

Чтобы вы знали — хирурги и анестезиологи вообще всё рабочее время посвящают курению. А в свободное от курения время немного пишут, немного оперируют, немного обходят туда-сюда палаты. В общем, бездельничают. И, как все бездельники, очень нервничают, когда их отрывают от основного занятия — курения. А мы как раз немного пооперировали — две плановые и одна ургентная. Немного пописали — аж дым из подшипников в запястье правой руки пошёл — и, наконец, приступили к главному занятию всей нашей жизни.

А курить с Серёжей было интересно. Анестезиолог от Бога, балагур, кобель и вообще редкой интуиции и таланта личность.

Курим мы, значит, себе манерно, мечтая телеса под душем омыть, ибо постойте жарким августовским днём трижды в операционной, обёрнутые в многослойный компресс из пижамы, полиэтиленового фартучка и хирургического халата, с бедуинским намордником на всю голову и в очках.

Курим и мечтаем. Вот, мол, душ, пожрать, вечерний обход и в койку в нарды играть, пока не началось…

Но тут карета «Скорой помощи» подъезжает. И мы понимаем — началось.

Ведут под белы рученьки — хотя по-хорошему на каталке бы надо в такой ситуации — очень дебелую женщину невнятного прикида. Не бомжиха вроде… Но какой-то на ней не то кафтан, не то ватник. Кеды какие-то войлочные. Ну да ладно. И не такое видали. Пока её акушерка с санитаркой раздевают — моют — на кушетку укладывают, я ребятам из «Скорой» бумажки подписываю. Мол, доставили в лучшем виде с предварительным диагнозом «влагалищное кровотечение невыясненной этиологии[22 - Происхождение (лат.). ]». Диагнозам «Скорой» можно поэму посвятить. Ребята они все отличные. Пашут, как колхозные лошади времён продразвёрстки, и всё такое. Понять можно — тут не до диагнозов. Хоть «х. з.» не пишут, и на том спасибо. Я доктора «Скорой» за халат — цап!

- Мил-человек, — говорю, — если у неё «влагалищное кровотечение хэзэ-этиологии», пошто ты её мне в обсервацию приволок? Тащи в гинекологию.

- Да рожает она… — ответствует он мне меланхолично. — Дай закурить. — Протягиваю пачку в надежде на развёрнутые комментарии. Забирает всю и молча, прихватив фельдшера, исчезает в августовском липком мороке.

А я остаюсь в приёмном.

Серж никуда не уходит, потому что опытные анестезиологи жопой чуют ситуацию. Пока я со «Скорой» политесы разводила, он уже анестезистку с чемоданом вызвал.

Амбре тётка издает немыслимое. Акушерам-гинекологам это обычно до одного места. Они к кислятине разной степени гнильцы привыкшие. Но тут — что-то невообразимое. И не из района дислокации «цветка лотоса», а от всего тела. Даже наши с Сержем бесчувственные носики рефлекторно скривились. А санитарка уже допрашивает:

- Когда мылась последний раз, женщина?!

- Неделю тому баньку топили… — отвечает та и смотрит на нас, как Алёнушка на Змея Горыныча. Мне неудобно стало. Я так извиняющимся тоном говорю:

- Раздвиньте, пожалуйста, ноги, мне надо посмотреть, что там. Она глазами клыпает, прям как будто сказать хочет: «Не надо!»

- Надо, Вася, надо! — говорю строго и убедительно.

Она ноги раздвинула, и меня прям ударило волной убойной мысли: «Преждевременная отслойка плаценты». Кричу акушерке:

- Стетоскоп! А тётку спрашиваю: — Какой срок?

- Какой срок? — испуганно вторит мне она. — Никакого срока нет! Не сидевшие мы и в президенты не выдвигались! Никакого срока на мне нет, боярыня доктор!

- Не ври! — злобствую. — Есть на тебе срок, и немалый! То есть — в тебе! Зачем доктору врёшь?!

— Вот те крест…

- Какой, говорю, на хрен, крест, если я сердцебиение слышу?!

Зажмурив нос и заглотив глаза поглубже в череп, чтобы не разъело, я приникла ухом к деревянной трубке, прижатой к необъятному тёткиному пузу. Пошарила туда-сюда. Нашла. Слева, внизу, ритмичное, слегка приглушённое, порядка 140 ударов в минуту. Пока не особо страдает, но времени уже нет.

- Разворачиваем операционную, — говорю Серёге. — Преждевременная отслойка. Бережно её, как фарфоровую статуёвину, на каталке в оперблок. Пойдём, брат, покурим перед стартом. Вдруг не доведётся? На финише…

А тётка заполошно голосит:

- Какая операционная?! Не хочу операционную! У меня всю картошку украдут!

- Серж, — говорю измученно, — сделай уже что-нибудь, сил никаких моих терпеть не осталось!

Он тетке лёгкого нейролептанальгезическо-наркотического коктейля и вколол. Можно подумать, я для неё просила!

Она не успокоилась, но тему причитаний поменяла. Начала повторять мантру:

- Резать будете — не снимайте носки! Резать будете — не снимайте носки! Резатьбудетенеснимай-теноски!!!

- Женщина! — говорю ей. — Вы не переживайте! Вы сейчас «баю-бай» будете делать, а через два часа мы вас разбудим, и будете как новенькая. Но с ребёночком. Вы кого хотите?

- Нж…резатьбудетенеснимайтеноски кого у ме…резатъбудетенеснимайтеноски ня семеро…

- Ну, коза, где семеро, там и восьмой! — сказал Сергей Алексеевич, и мы отправились на крылечко на пару минут. Где Серёга весьма глубокомысленно, что для него не было характерным, затянулся и задумчиво изрёк: — Она о своих носках говорила? Ну да. Не о наших же… А вдруг у неё там деньги. К примеру, много. К примеру, внешний долг Либерии у неё в носках. А мы, Танька, снимем носки и разбогатеем.

- Нет, Серж. Никогда мы с тобою не разбогатеем. Потому что полные мы поцы, не смотри что врачи хорошие. Дадут — спасибо. А не дадут — мы на свою зарплату в двести убогих единиц и будем вламывать, как потомки папы Карло. Ты вот можешь, как Александр Николаевич: пока толпу родни не запугает — не успокоится? Или как Боня: пока бабки не принесут — не выписывать? И я не могу. Потому что они — молодцы, а мы — добросовестные поцы. Вот мы с тобой сегодня уже трижды отстояли, а что заработали, помимо потраченной тобою собственной упаковки миорелаксантов? Правильно. «Поцы. Татьяна и Сергей. Групповой портрет в припоцанном интерьере операционной. Акварель на слезах неизвестного художника». Так что и не надейся, брат, на её носки. Мешок картошки, может, тёткина родня нам потом и завезёт. Если у неё родня есть. И картошку ещё не сперли. К тому же вот скажи честно, Серёжка, были бы у неё в носках деньги, ты бы взял? То-то же! Так что давай, докуривай свою припоцанную сигарету, и пошли арбайтен.

Серж насупился и сказал:

- Надоело быть поцем! Будут деньги в носках — возьму! И поделим на всю бригаду.

- Нет, Серж, не возьмёшь!

— Возьму!

— Не возьмёшь!

— Возьму!

- Ну, хорошо! Возьмёшь. Всё, что есть в носках, — твоё! И сами носки. Я ей свои подарю на долгую память. Только не нервничай. Всё будет хорошо. Сейчас закисью подышишь — тебя и попустит.

Помылась я. Поле операционное с ассистентом накрыла. Ручонки тётке санитарка бинтиком примотала к столу и пошла снимать носки. А Серж как завопит:

- Свет! — Не в смысле «Да будет свет!», а в том смысле, что лампу операционную анестезиолог поправляет, если что. Потому что хирург уже — ни-ни. Стерильный весь уже, как скальпель после ЦСО[23 - Центральное стерилизовочное отделение.].

Лампу Серж подёргал туда-сюда-обратно и нырк — под приставной столик операционной медсестры с ножной стороны операционного стола. Медсестра как захихикает: «Вы чего, Сергей Алексеевич?! Мы же в операционной! Отложим до ужина!» Ха! Плевать Серж хотел на все либидо мира. Его уже на тёткиных носках заклинило похлеще самой тётки. Бывает. Работа тяжёлая. Нервная.

Все замерли на секунду…

А через означенный временной интервал раздался истошный Серёгин вой: «Бахиииии-лыыыыыы!»

И на заскорузлые, покрытые вековой пылью деревенских дорог, с длинными, чёрными, давно не подпиленными рашпилем когтями тёткины лапы санитарка быстро натянула бахилы. Как это и предписано протоколом.

И всё бы ничего, если бы в атмосфере операционной долго ещё не витал запах этой простой русской женщины. Вернее — её ног.

Сергей быстро пришёл в себя. Разбогатеть он не разбогател, хотя этот запах можно было положить в банк. Правда, ещё долгое время у него начинался приступ нервного хохота, когда кто-нибудь произносил вслух слово «носки».

Да. Тётку мы родоразрешили путём операции кесарева сечения. Матку ей удалили. По показаниям, естественно, а не для того, чтобы ещё какие добрые люди не мучились. Для этого достаточно только трубы перевязать. А лучше — пересечь.

Придя в себя и немного очухавшись, она уверяла меня, что о беременности знать не знала. Думала… Что?.. Правильно. Климакс. Шевеления? Ой, господи, доктор! Ну черешни наелась или свёклы с капустой — вот «кишки и дрыгаются». Пузо начало расти? Ой, доктор, обижаете. Я в ЦРБ[24 - Центральная районная больница. ] пошла. Доктор посмотрел и сказал: «Асцит!» Я и успокоилась. А тут картошка. В город. На рынок. Продавать. Я мешок сгрузила, а из меня кровища-то и хлынула. Я испугалась — добрые люди «Скорую» вызвали. А за ноги уж простите! Я ж не знала, что в больницу попаду, не помыла…

А вы говорите, Зощенко… А вы говорите — пятнадцать лет.

Да. Ребёнка она забрала. Мальчик. Назвала, как доктор прописал, — Асцит. Шучу. Как-то, конечно, назвала. Наверное, Вася. А жаль. Как бы по-древнеримски это звучало: «Асцит Иванов».

P.S. Нам с Серёгой даже по мешку картошки досталось.

Предновогоднее

Давным-давно, ещё в прошлом тысячелетии, но уже в самом что ни на есть его конце, курили мы с анестезиологом на ступеньках приёмного.

Время — около одиннадцати р. m. Поговаривают — как новое тысячелетие встретишь, так его и проведёшь. А у нас в родзале трое, и все достаточно проблемные. В ОРИТ[25 - Отделение реанимации и интенсивной терапии. ] у него тоже пара дам есть. Пьём пятидесятую дозу кофе в ожидании призывных воплей акушерок и анестезисток. Рассказываем друг другу прекрасные в своей бородатости анекдоты. В общем, колбасит нас, «врачей-убийц», в преддверии, так сказать, и «на радостях».

А тут «уазик» милицейский подъезжает. Из него выскакивает молодой парнишка и прямиком к нам.

- Доктора? — спрашивает.

- Ага! — истерически хохочем в ответ.

- С наступающим! — очень серьёзно так.

- И вас также. — Уже просто крючимся от хохота. Нет. Курили «Парламент». Ещё не пили. Нервное это у нас.

— А у нас это… — стесняется.

- Да что же, что же у вас?! — уже просто в три погибели нас согнуло. Ну что может быть у вчерашнего школьника в форменном тулупчике в новогоднюю ночь в роддоме? На надзирателя с зоны не тянет. Да и обычно сопровождать рожениц надзирательниц присылают. Те так и ходят за тобой по родзалу. Не все, конечно. Некоторые нервно курят на ступеньках приёма…

- Роды у меня.

- Ну, давайте, — говорим. — Посмотрим.

Пока мы политесы разводим, санитарка наша, баба Маша, уже помогает ментам вытаскивать из кареты роженицу. Вернее сказать — уже родильницу. А дело было вот как.

Патрулировали они там пятое-десятое, особо не высовываясь из своего «уазика». Слышат — в канаве стоны. Вылезли, а там девчушка лет девятнадцати, обдолбанная в умат. Рожает. Те, что постарше, и водила — в шок. А мальчонка наш в селе вырос — не растерялся. Девушку в машину привели, уложили. А она орёт — мочи нет уже у них сострадательной слушать. Мальчонка, не будь дурак, взял какую-то тряпку. Свернул её треугольником и девке вокруг промежности на манер памперса намотал. Акушерское пособие оказал, я не я буду!

Так что баба Маша нам крикнула:

- Юрьевна, Лексеич. Роды «на дому»! (Терминология такая.)

Ребёнок так себе в платочек и родился. И послед туда же отошёл, пока менты её байками потчевали.

Так что не все менты — сволочи. Девчушка ребёнка Колей назвала — в честь сержантика. Ну а мы — «врачи-убийцы» в виде меня — ручное обследование полости матки делали (после родов «на дому» положено), родовые пути в зеркалах осматривали, штопали, потому что шейка матки у неё в лохмотья порвалась, а в виде Сергея Алексеевича — наркоз давали, «какположенный», между прочим, а не «баю-бай».

А вы всё: «менты сволочи!» да «врачи убийцы!». А между тем везде жизнь, ребята. И люди хорошие встречаются. И в канаве придорожной такое обыкновенное чудо порой случается, что похлеще рождения лингамов[26 - Лингам — проявленный образ Вечного Непроявленного Шивы, пребывающего вне времени, пространства, формы и т. д. ] там всяких через левую ноздрю. Так что не судите, да не судимы будете. А если уж на Бога не надеетесь, так судите хоть по делам, а не по профессиональным, этно- и всем прочим принадлежностям. Без обобщений, пожалуйста, ладно?

Happy New Year!

В те стародавние времена, когда я отчаялась дождаться уролога на плановую консультацию к беременной с хроническим пиелонефритом, я встала и пошла. Потому что это сейчас я трепетная, ранимая и боюсь на улицу выходить, а в описываемую эпоху могла и в ярко освещенную операционную войти, и начмеда на скаку остановить, чтобы подписал чего надо, и добрым словом подарить ординатора урологического отделения, отвечавшего за плановые консультации родильного дома. По телефону он от меня прятался, поэтому я, ничтоже сумняшеся, встала и пошла. Да не к нему, мол: «Олежек, ну приди, ну посмотри, ну запиши в историю», а прямо к заведующему урологическим отделением, чтобы он принял меры и высек Олега Ивановича административными розгами. Ибо сил моих младых девичьих на разбор гештальтов каждого разгильдяя уже не хватало.

Время было предновогоднее. Все были веселы и счастливы. По больнице бродили вперемешку малые дети сотрудников, держа курс на новогоднее представление в актовый зал, Дед Мороз — красный нос с шутками-прибаутками и медсестра-Снегурочка в голубой пижаме, отороченной дождиком. Все были так жизнерадостны, что по дороге я потеряла лицо. Ну, в смысле весь мой пыл почти улетучился, потому что, когда ты постоянно кому-то улыбаешься в ответ, очень сложно поддержать в себе должную концентрацию ярости благородной, а слёзы умиления при взгляде на шуршащих фантиками конфет детишек подмачивают спички грома и молний.

Так что, войдя в урологическое отделение и тут же наткнувшись на искомое начальство, возглавлявшее группу товарищей в белых халатах, я радостно проворковала:

- Здравствуйте, Анатолий Иванович! И все-все-все, даже скотина Олег!

- Привет! А у нас тут обход! — застеснялся Анатолий Иванович, как будто на самом деле никакой он не заведующий и не пятничный серьёзный обход проводит, а плюшками балуется не по назначению.

- А я к вам с жалобой на ваших безответственных сотрудников! — в пароксизме предновогодней радости провозгласила я и улыбнулась ещё шире.

- Ой, такие уроды, и не говори! — ещё жизнерадостнее улыбнулся Анатолий Иванович, добавив в голос столько сахара, что ни в один сироп не влезет.

Группа халатно-пижамных товарищей тоже излучала блаженство. Интерн щипал за зад цистоскопическую медсестру, ординаторы сияли, как новогодние шоколадные зайцы в обёртке из фольги, и даже Олег Иванович пялился очень лучезарно.

- А у нас только одна палата осталась! Пойдём с нами!!! — прокричал Анатолий Иванович, как Снегурочка, зовущая Дедушку Мороза. — А потом выпьем кофе у меня в кабинете и всех размажем по стенке, кто сука и саботирует!

- Ага! - почти икая от счастья, согласилась я.

Всей шумной толпой мы зашли в шестикоечный номер, где в тот предновогодний момент отдыхали два товарища мужского пола. На одной кроватке полулежал крупный лохматый бородатый брюнет и держал в руках глянцевый журнал на очень нерусском языке. На подушке второго ложа покоилась белокурая головка со смеженными веками, а под одеялком угадывались контуры субтильного астенического телосложения.

Дата добавления: 2014-12-26