Искусство сновидения 2 страница

— Я не могу помочь тебе с твоим звуком, — сказала она.

Я испытал внезапное и огромное неудобство. Я сказал ей, что привык иметь дело с доном Хуаном и что теперь нуждаюсь в нем больше, чем когда бы то ни было, чтобы он разъяснил мне все.

— Тебе недостает Нагваля? — спросила она.

Я сказал что да, и что я не осознавал, как мне сильно недостает его, пока не оказался снова в его родных местах.

— Тебе недостает его потому, что ты еще цепляешься за свою человеческую форму, — сказала она и захихикала, словно наслаждаясь моей печалью.

— А тебе самой недостает его, Горда?

— Нет. Мне — нет. Я — его. Вся моя светимость была изменена, как мне может недоставать чего-то такого, что есть я сама?

— Чем отличается твоя светимость?

— Человеческое существо или любое другое живое создание имеет бледно-желтое сияние. Животные больше желтые, люди больше белые. Но маг — янтарно-желтый, как чистый мед на солнечном свету. Некоторые женщины-маги зеленоватые. Нагваль сказал, что они самые могущественные и самые опасные.

— Какой цвет у тебя, Горда?

— Янтарный, так же как у тебя и у остальных из нас. Это то, что сказали мне Нагваль и Хенаро. Я никогда не видела себя. Но я видела всех других. Все мы янтарные. И все мы, за исключением тебя, похожи на надгробный камень. Средние человеческие существа похожи на яйца, именно поэтому Нагваль называл их светящимися яйцами. Маги изменяют не только цвет своей светимости, но и очертание. Мы похожи на надгробные камни, только мы закруглены с обоих концов.

— А я имею до сих пор очертание яйца, Горда?

— Нет. Ты имеешь очертания надгробного камня, за исключением того, что у тебя имеется уродливая тусклая латка в середине. Пока у тебя есть эта латка, ты не будешь способен летать так, как летают маги, как летала я прошлой ночью для тебя. Ты даже не будешь способен сбросить свою человеческую форму.

Я втянулся в страстный спор не столько с ней, сколько с самим собой. Я настаивал на том, что их точка зрения на то, как вновь обрести эту гипотетическую полноту, просто абсурдна. Я сказал ей, что она, по-видимому, не смогла бы убедительно доказать мне, что нужно повернуться спиной к своему ребенку, чтобы осуществить самую смутную из всех мыслимых целей: войти в мир нагваля. Я был так глубоко убежден, что я прав, что вышел из себя и стал сердито кричать на нее. Она нисколько не была затронута моим взрывом.

— Не каждый должен сделать это, — сказала она, — а только маги, которые хотят войти в другой мир. Есть немало хороших магов, которые видят и являются неполными. Быть полным нужно только нам, толтекам.

Возьми Соледад, например. Она наилучшая колдунья, которую ты можешь отыскать, но она неполная. Она имела двоих детей, одним из них была девочка. К счастью для Соледад, ее дочь умерла. Нагваль сказал, что острие духа человека, который умирает, возвращается обратно к дателям, т.е. родителям. Если эти датели умерли и человек имеет ребенка, острие уходит к ребенку, который является полным. А если все дети полные, то острие уходит к тому, кто обладает силой, причем он не обязательно самый лучший и самый усердный. например, когда мать Жозефины умерла, то острие ушло к самой ненормальной, Жозефине. Казалось, оно должно бы пойти к ее брату — работящему и достойному человеку, но у Жозефины больше силы, чем у ее брата. Дочь Соледад умерла, не оставив детей, и Соледад получила поддержку, в результате чего закрыла половину своей дыры. Теперь единственная надежда закрыть ее полностью связана для нее со смертью Паблито. В свою очередь, для Паблито великая надежда на получение поддержки связанна со смертью Соледад.

Я сказал ей в очень сильных выражениях, что то, что она говорит, вызывает отвращение и ужасает меня. Она согласилась, что я прав. Она подтвердила, что одно время и сама так считала, что эта конкретная установка магов — самая мерзкая вещь, какую можно вообразить. Она взглянула на меня сияющими глазами. В ее усмешке было что-то коварное.

— Нагваль сказал мне, что ты понимаешь все, но не хочешь ничего делать в соответствии с этим, — сказала она мягким голосом.

Я начал спорить снова. Я сказал ей, что то, что Нагваль сказал обо мне, не имеет никакого отношения к моему отвращению к той частной установке, которую мы обсуждаем. Я объяснил, что люблю детей, что я очень глубоко чту их и очень глубоко сочувствую их беспомощности в окружающем их устрашающем мире. Я не мог помыслить о причинении вреда ни в каком смысле, ни по какой причине.

— Это правило придумал не Нагваль, — сказала она. — это правило создано не человеком, а где-то там, вовне.

Я защищался, говоря, что я не сержусь на нее или Нагваля, но что я спорю вообще, потому что не могу постигнуть смысл всего этого.

— Смысл в том, что нам нужно все наше острие, вся наша сила, вся полнота, чтобы войти в тот мир, — сказала она. — я была религиозной женщиной. Я могу рассказать тебе, что я обычно повторяла, не зная, что я подразумеваю. Я хотела, чтобы моя душа вошла в царствие небесное. Я все еще хочу этого, несмотря на то, что я нахожусь на другом пути. Мир Нагваля и есть царствие небесное.

Я из принципиальных соображений возразил против религиозного акцента ее утверждений. Я был приучен доном Хуаном никогда не рассуждать на эту тему. Она очень спокойно объяснила, что не видит никакой разницы в том, что касается образа жизни между нами и истинными монахинями и священниками. Она указала, что они те только являются, как правило, полными, но они еще никогда не ослабляют себя половыми актами.

— Нагваль сказал, что в этом заключается причина, почему они никогда не будут искоренены, независимо от того, кто пытается искоренить их, — сказала она. — те, кто стоят за ними, всегда пустые, они не имеют такого мужества, как истинные монахини и священники. Я полюбила Нагваля за то, что он говорил это. Я всегда буду восхищаться монахинями и священниками. Мы похожи. Мы отказались от мира и тем не менее, мы находимся в гуще него. Священники и монахини сделались бы великими летающими магами, если бы кто-нибудь сказал им, что они могут сделать это.

Мне пришло на ум восхищение моего отца и деда перед мексиканской революцией. Они больше всего восхищались попыткой искоренить духовенство. Мой отец унаследовал это восхищение от своего отца, я унаследовал его от них обоих. Это было своего рода членство, которое мы имели. Одной из первых вещей, которые дон Хуан подорвал в моей личности, было это членство.

Я однажды сказал дону Хуану, словно провозглашая свое собственное мнение, нечто такое, что я слышал всю жизнь, — а именно, что излюбленной уловкой церкви было держать нас в невежестве. Дон Хуан сделал очень серьезное выражение лица. Было так, словно мое заявление затронуло глубокую струнку в его душе. Я немедленно подумал о веках эксплуатации, которой подвергались индейцы.

— Эти грязные ублюдки, — сказал он. — они держали меня в невежестве, да и тебя тоже.

Я сразу уловил его иронию, и мы оба рассмеялись. Я в действительности никогда не исследовал это положение. Я не верил в него, но мне нечего было делать, кроме как принять его. Я рассказал дону Хуану о своем дедушке и о своем отце и об их либеральных взглядах на религию.

— Не имеет значения, что кто-либо говорит или делает, — сказал он. — ты сам должен быть безупречным человеком. Битва происходит прямо здесь, в этой груди.

Он мягко постучал по моей груди.

— Если бы твой дедушка и отец попытались быть безупречными воинами, — продолжал дон Хуан, — у них не было бы времени на пустяковые битвы. Нам требуется все наше время и вся наша энергия, чтобы победить идиотизм в себе. Это и есть то, что имеет значение. Остальное не имеет никакой важности. Ничто из того, что твой дед и отец говорили о церкви, не дало им благополучия. С другой стороны, если быть безупречным воином — это дает тебе мужество, молодость и силу. Так что тебе надлежит сделать мудрый выбор.

Мой выбор был — безупречность и простота жизни воина. Вследствие этого выбора я ощутил, что должен принять слова ла Горды самым серьезным образом, и это было еще более угрожающим для меня, чем даже действия дона Хенаро. Он обычно пугал меня на очень глубоком уровне. Его действия, хотя и ужасающие, были, однако, ассимилированы в связный континуум их учений. Слова и действия ла Горды угрожали мне иным образом, каким-то образом более конкретно и реально.

Тело ла Горды на минуту задрожало. По нему прошла рябь, заставляя сокращаться мышцы ее плеч и рук. Она схватилась за край стола с неуклюжей жесткостью. Затем она расслабилась, пока не приняла свой обычный вид.

Она улыбнулась мне. Ее глаза и улыбка были ослепительными. Она сказала небрежным тоном, что только что видела мою дилемму.

— Бесполезно закрывать свои глаза и делать вид, что ты не хочешь делать ничего или что ты не знаешь ничего, — сказала она. — ты можешь делать это с людьми, но не со мной. Я знаю теперь, почему Нагваль поручил мне рассказать тебе все это. Я — никто. Ты восхищаешься великими людьми, Нагваль и Хенаро были величайшими из всех.

Она остановилась и изучающе посмотрела на меня. Она, казалось, ожидала моей реакции на свои слова.

— Ты боролся против того, что тебе говорил Нагваль и Хенаро, все время, — сказала она. — именно поэтому ты позади. И ты боролся с ними потому, что они были великими. Это твой особый способ бытия. Но ты не можешь бороться против того, что я сказала тебе, потому что ты не можешь смотреть на меня уважительно вообще. Я ровня тебе, я нахожусь в твоем кругу. Ты любишь бороться с теми, кто лучше тебя. В борьбе с моей позицией для тебя нет вызова. Итак, те два дьявола в конце концов взяли тебя в плен через посредство меня. Бедный Нагвальчик, ты проиграл игру.

Она приблизилась ко мне и прошептала мне на ухо, что Нагваль также сказал ей, что она никогда не должна пытаться забрать от меня мой блокнот, потому что это так же опасно, как пытаться выхватить кость из пасти голодной собаки.

Она обвила меня руками, положив свою голову мне на плечо, и засмеялась тихо и мягко.

Ее «видение» сразило меня. Я знал, что она была абсолютно права. Она раскусила меня в совершенстве. Она долго держала меня в объятиях, склонив голову ко мне. Близость ее тела каким-то образом была очень умиротворяющей. В этом отношении она была в точности подобна дону Хуану. Она излучала силу, уверенность и твердость. Она ошибалась, говоря, что я не восхищаюсь ею.

— Давай оставим это, — сказала она внезапно. — давай поговорим о том, что мы должны делать сегодня вечером.

— Что же именно мы собираемся делать сегодня вечером, Горда?

— Нам предстоит наше последнее свидание с силой.

— Это снова будет ужасная битва с кем-то?

— Нет. Сестрички просто собираются показать тебе нечто такое, что завершит твой визит сюда. Нагваль сказал мне, что после этого ты можешь уехать и никогда не вернуться, или что ты можешь избрать остаться с нами. В любом случае они должны показать тебе свое искусство. Искусство видящего сон.

— А что это за искусство?

— Хенаро говорил мне, что он снова и снова тратил время, чтобы ознакомить тебя с искусством сновидца. Он показал тебе свое другое тело, свое тело сновидения; однажды он даже заставил тебя быть в двух местах одновременно, но твоя пустота не позволяла тебе видеть то, на что он указывал тебе. Это выглядит так, словно все его усилия провалились через дыру в твоем теле.

— Теперь, кажется, дело обстоит иначе. Хенаро сделал сестричек такими сновидцами, какие они есть, и сегодня вечером они покажут тебе искусство Хенаро. В этом отношении сестрички являются истинными детьми Хенаро.

Это напомнило мне то, о чем Паблито говорил раньше — что мы являемся детьми обоих, и что мы являемся толтеками. Я спросил ее, что он подразумевал под этим.

— Нагваль говорил мне, что на языке его бенефактора маги обычно назывались толтеками, — ответила она.

— А что это был за язык, Горда?

— Он никогда не говорил мне. Но он и Хенаро обычно разговаривали на языке, которого никто из нас не мог понять. А мы здесь все вместе знаем 4 индейских языка.

— Дон Хенаро тоже говорил, что он толтек?

— У него был тот же самый бенефактор, так что он говорил то же самое.

Из ответов ла Горды я мог подозревать, что она либо не знает многого на эту тему, либо не хочет говорить со мной об этом. Я поставил ее перед фактом своих заключений. Она призналась, что никогда не уделяла большого внимания этому, и удивилась, почему я придаю так много значения этому. Я фактически прочел ей лекцию по этнографии центральной мексики.

— Маг является толтеком, когда он получил тайны выслеживания и сновидения, — сказала она небрежно. — Нагваль и Хенаро получили эти тайны от своего бенефактора и потом они держали их в своих телах. Мы делаем то же самое, и вследствие этого мы являемся толтеками подобно Нагвалю и Хенаро.

— Нагваль учил тебя и равным образом меня быть бесстрастными. Я более бесстрастна, чем ты, потому что я бесформенна. Ты все еще имеешь свою форму и ты пуст, поэтому ты цепляешься за каждый сучок. Однако, однажды ты снова будешь полным и тогда ты поймешь, что Нагваль был прав. Он сказал, что мир людей поднимается и опускается, и люди поднимаются и опускаются вместе со своим миром, как магам, нам нечего следовать за ними в их подъемах и спусках.

Искусство магов состоит в том, чтобы быть вне всего и быть незаметными. И больше, чем что-либо другое, искусство магов состоит в том, чтобы никогда не расточать свою силу. Нагваль сказал мне, что твоя проблема состоит в том, что ты всегда попадаешь в ловушку идиотских дел вроде того, которое ты делаешь сейчас. Я уверена, что ты собираешься спрашивать всех нас о толтеках, но ты не собираешься спрашивать никого из нас о нашем внимании.

Ее смех был чистым и заразительным. Я согласился с ней, что она была права. Мелкие проблемы всегда пленяли меня. Я также сказал ей, что был озадачен ее употреблением слова «внимание».

— Я уже говорила тебе то, что Нагваль рассказывал мне о внимании, — сказала она. — мы удерживаем образы мира своим вниманием. Мужчина-маг очень труден для тренировки, потому что его внимание всегда закрыто, сфокусировано на чем-то другом. Женщина, с другой стороны, всегда открыта, потому что большую часть времени она ни на чем не фокусирует свое внимание. Особенно в течение менструального периода. Нагваль рассказал мне и затем показал, что в течение этого периода я действительно могу отвлечь свое внимание от образов мира. Если я не фокусирую свое внимание на мире, мир рушится.

— Как это делается, ла Горда?

— Это очень просто. Когда женщина менструирует, она не может фокусировать свое внимание. Это та трещина, о которой говорил мне Нагваль. Вместо того, чтобы бороться за фокусирование, женщина должна отвлечься от образов, глядя пристально на отдаленные холмы или на воду, например, на реку, или на облака.

Если ты пристально смотришь открытыми глазами, у тебя начинает кружиться голова и глаза утомляются, но если ты полуприкроешь их и немного мигнешь и передвинешь их от одной горы к другой или от облака к облаку, ты сможешь созерцать часами или днями, если это необходимо. Нагваль обычно заставлял нас сидеть у двери и пристально смотреть на круглые холмы на другой стороне долины. Иногда мы сидели там в течение нескольких дней, пока не откроется трещина.

Я хотел еще послушать об этом, но она прекратила говорить и поспешно села очень близко ко мне. Она дала мне рукой сигнал слушать. Я услышал слабый шелестящий звук и внезапно в кухню быстро вошла Лидия. Я подумал, что она, должно быть, спала в комнате и звук наших голосов разбудил ее.

Она сменила западную одежду, которую носила, когда я видел ее в последний раз, и надела длинное платье, вроде того, какие носили местные индейские женщины. На плечах у нее была шаль и она была босая. Ее длинное платье, вместо того, чтобы сделать ее на вид старше и массивнее, сделало ее похожей на ребенка, одетого в одежду взрослой женщины.

Она прошла к столу и приветствовала ла Горду формальным образом: «добрый вечер, Горда». Затем она повернулась ко мне и сказала: «добрый вечер, Нагваль».

Ее приветствие было таким неожиданным и ее тон таким серьезным, что я готов был засмеяться. Я уловил предостережение ла Горды. Она сделала вид, что скребет верхушку своей головы тыльной стороной левой руки, которая была скрючена.

Я ответил Лидии так же, как ответила ла Горда: «добрый вечер, Лидия».

Она села в конце стола, справа от меня. Я не знал, начинать беседу или нет. Я собирался что-нибудь сказать, как вдруг ла Горда легко стукнула мою ногу своим коленом и еле заметным движением бровей дала мне сигнал слушать. Я снова услышал приглушенный шелест длинного платья, соприкасавшегося с полом. Жозефина секунду стояла у двери, прежде чем направиться к столу. Она приветствовала Лидию, ла Горду и меня таким же образом. Я не мог оставаться серьезным, глядя на нее. Она также была одета в длинное платье, шаль и была без обуви, но у нее платье было на 3-4 размера больше и она положила в него толстую подкладку. Ее внешность была совершенно несообразной, ее лицо было худое и юное, но тело выглядело гротескно раздутым.

Она взяла скамейку, поставила ее с левого конца стола и села. Они все трое выглядели чрезвычайно серьезными. Они сидели, сдвинув ноги вместе и держа спины очень прямо.

Я еще раз услышал шуршанье платья и вошла Роза. Она была одета так же, как и другие, и тоже была босая. Ее приветствие было таким же формальным и, естественно, включало Жозефину. Она ответила ей тем же самым формальным тоном. Она села напротив через стол лицом ко мне. Все мы довольно долго оставались в абсолютном молчании.

Ла Горда внезапно заговорила, и звук ее голоса заставил всех остальных подскочить.

Она сказала, указывая на меня, что Нагваль собирается показать им свои олли, и что он собирается воспользоваться своим специальным зовом, чтобы вызвать их в комнату.

Я попытался обратить это в шутку и сказал, что Нагваля здесь нет, так что он не может вызвать никаких олли. Я думал, что они собираются засмеяться. Ла Горда закрыла лицо, а сестрички уставились на меня. Ла Горда положила руку на мой рот и прошептала мне на ухо, что мне абсолютно необходимо воздерживаться от идиотских высказываний. Она взглянула мне прямо в глаза и сказала, что должен вызвать олли, делая зов бабочек.

Я неохотно начал. Но как только я принялся за это, мной овладело увлечение, и я обнаружил, что спустя считанные секунды я уделяю максимум концентрации произведению это звука. Я модулировал его излияние и управлял воздухом, выталкиваемым из моих легких, таким образом, чтобы произвести наидлиннейшее возможное постукивание. Это звучало очень мелодично.

Я набрал огромную порцию воздуха, чтобы начать новую серию. Внезапно я остановился. Что-то снаружи дома откликалось на мой зов. Постукивающие звуки шли со всех сторон вокруг дома, даже с крыши. Сестрички встали и столпились, как испуганные дети, вокруг ла Горды и меня.

— Пожалуйста, Нагваль, не вызывай ничего в дом, — умоляла меня Лидия.

Даже ла Горда казалась немного испуганной. Она дала мне рукой резкую команду остановиться. Я в любом случае не собирался продолжать производить звук. Однако олли — или как бесформенные силы, или как существа, которые шныряли за дверью — не были зависимыми от моего постукивающего звука. Я снова ощутил, как две ночи тому назад в доме дона Хенаро, невыносимое давление, тяжесть, навалившуюся на весь дом. Я мог чувствовать ее в своем пупке, как зуд, нервозность, которая вскоре обратилась в настоящее физическое страдание.

Три сестрички были вне себя от страха, особенно Лидия и Жозефина. Они обе скулили, как раненые собаки. Все они окружили меня, а потом уцепились за меня. Роза заползла под стол и засунула голову между моими ногами. Ла Горда стояла позади меня так спокойно, как только могла. Через несколько секунд истерия и страх этих трех девушек возросли до огромных размеров. Ла Горда наклонилась и прошептала, что я должен издать противоположный звук, который рассеет их. У меня был момент крайней неопределенности. Я действительно не знал никакого другого звука. Но затем у меня быстро возникло щекочущее чувствование на верхушке моей головы, дрожь в теле и я неизвестно почему вспомнил особый свист, который дон Хуан обычно выполнял ночью и которому постарался обучить меня. Он представил мне его, как средство удерживать свое равновесие во время ходьбы, чтобы не отклониться с пути в темноте.

Я начал издавать свой свист, и давление в моей пупочной области прекратилось. Ла Горда улыбнулась и вздохнула с облегчением, а сестрички отодвинулись от меня, хихикая так, словно все это было всего лишь шуткой. Я захотел индульгировать в самокритических размышлениях о резком переходе от довольно приятного общения с ла Гордой к этой сверхъестественной ситуации. Секунду я размышлял над тем, не было ли все это происшествие розыгрышем с их стороны. Но я был слишком слабым. Я ощущал, что был на грани обморока. В ушах у меня шумело. Напряжение в окрестности моего живота было таким интенсивным, что я подумал, что прямо сейчас скажусь больным. Я положил голову на край стола. Однако спустя несколько минут я снова был достаточно отпущен, чтобы сидеть прямо.

Три девушки, казалось, уже забыли о том, как они были напуганы. Они смеялись и толкали друг друга, повязывая свои шали вокруг боков. Ла Горда не казалась ни нервной, ни расслабленной. В какой-то момент две другие девушки столкнули Розу и она упала со скамейки, где они все трое сидели. Она приземлилась на зад. Я подумал, что она разъярится, но она захихикала. Я взглянул на ла Горду за ее указаниями. Она сидела, держа спину очень прямо. Ее глаза были полуприкрыты, фиксированы на Розе. Сестрички смеялись очень громко, как нервные школьницы. Лидия толкнула Жозефину и заставила ее свалиться со скамейки и упасть рядом с Розой на пол. В тот момент, когда Жозефина оказалась на полу, их смех прекратился. Роза и Жозефина встряхнули телами, сделав непонятное движение своими ягодицами, они двигали ими из стороны в сторону, словно растирая что-то на полу. Затем они бесшумно вскочили, как два ягуара, и взяли Лидию за руки. Все трое, не производя ни малейшего шума, покружились пару раз. Роза и Жозефина подняли Лидию за подмышки и пронесли ее, идя на цыпочках, 2-3 раза вокруг стола. Затем все трое рухнули, словно у них в коленях были пружины, которые одновременно сократились. Их длинные платья вздулись, придав им вид огромных шаров.

Как только они очутились на полу, они стали еще более безмолвными. Не было никаких других звуков, кроме легкого шуршания их платьев, когда они вертелись и ползали. Было так, словно я наблюдал стереофильм с выключенным звуком.

Ла Горда, которая молча сидела со мной, наблюдая за ними, внезапно встала и с акробатическим проворством побежала к двери их комнаты в углу обеденной площадки. Прежде, чем достигнуть двери, она упала на правый бок и плечо, сразу перевернувшись, затем встала, увлекаемая инерцией своего вращения, и распахнула дверь. Она выполнила все эти движения в абсолютном молчании.

Три девушки вертелись и ползали по полу, как гигантские шарообразные жуки. Ла Горда подала мне сигнал подойти туда, где они находились; мы вошли в комнату, и она усадила меня на полу спиной к дверной раме. Она села справа от меня тоже спиной к раме. Она заставила меня переплести пальцы и разместила мои руки под пупком.

Сначала я был вынужден делить внимание между ла Гордой, сестричками и комнатой. Но, как только ла Горда устроила меня в сидячей позе, мое внимание было поглощено комнатой. Три девушки лежали в середине большой белой квадратной комнаты с кирпичным полом. Там было 4 газолиновых лампы по одной на каждой стене, размещенных на встроенных поддерживающих полочках в 6 футах над полом. Комната не имела потолка. Опорные балки крыши были затемнены и это создавало эффект огромной комнаты без верха. Две двери располагались в углах друг напротив друга. Когда я взглянул на закрытую дверь через комнату с того места, где я сидел, я заметил, что стены комнаты были сориентированы по странам света. Дверь, где мы находились, была в северо-западном углу.

Роза, Лидия и Жозефина несколько раз обернулись вокруг комнаты против часовой стрелки. Я напрягался, чтобы слышать шуршание их платьев, но тишина была абсолютной. Я мог слышать только дыхание ла Горды. Сестрички, наконец, остановились и сели спиной к стене, каждая под лампой. Лидия села у восточной стены, Роза — у северной, а Жозефина — у западной.

Ла Горда встала, затворила дверь позади нас и закрыла ее на щеколду. Она заставила меня отодвинуться на несколько дюймов, не меняя позы, пока я не оказался спиной к двери. Затем она молча пересекла комнату и села под лампой у южной стены; когда она оказалась в сидячей позе, это, видимо, послужило сигналом.

Лидия встала и начала ходить на цыпочках по краю комнаты около стен. Это, собственно, была не ходьба, а, скорее, беззвучное скольжение. С увеличением скорости она начала двигаться, словно скользя, останавливаясь на стыке пола и стен. Она подпрыгивала над Розой, Жозефиной, ла Гордой и мной всякий раз, когда она добиралась до тех мест, где мы сидели. Я ощущал, как ее длинное платье задевало меня всякий раз, когда она проносилась мимо. Чем быстрее она бегала, тем выше она казалась на стенах.

Наступил момент, когда Лидия, фактически, безмолвно бегала вокруг 4 стен комнаты в 7-8 футах над полом. Зрелище ее, бегающей перпендикулярно к стенам, было таким невероятным, что смахивало на гротеск. Ее длинное облачение делало это зрелище еще более жутким. Казалось, тяготение не оказывало никакого влияния на Лидию, но оно действовало на ее длинную юбку: она волочилась внизу. Я ощущал ее каждый раз, когда Лидия проносилась над моей головой и проводила по моему лицу словно висячей портьерой.

Она захватила мое внимание на уровне, которого я не мог и вообразить. Напряжение от уделения ей нераздельного внимания было таким большим, что у меня начались конвульсии в животе, я ощущал ее бег своим животом. Мои глаза вышли из фокуса. На пределе оставшейся концентрации я увидел, как Лидия сошла вниз по восточной стене и остановилась в середине комнаты.

Она запыхалась, выбилась из дыхания и обливалась потом, как ла Горда после своей демонстрации полета. Она с трудом могла сохранять равновесие. Через секунду она пошла к своему месту у восточной стены и рухнула на пол, как мокрая тряпка. Я подумал, что она потеряла сознание, но затем заметил, что она дышит через рот не спеша.

После нескольких минут спокойствия, вполне достаточных для того, чтобы Лидия окрепла и села прямо, встала Роза, беззвучно пробежала к центру комнаты, повернулась на пятках и побежала обратно к тому месту, где она сидела. Ее бег дал ей возможность набрать нужный разгон, чтобы сделать диковинный прыжок. Она подпрыгнула в воздух, как баскетболист, вдоль вертикального пролета стены, и ее руки поднялись выше стен, которые были около 10 футов высотой. Я увидел, как ее тело действительно ударилось о стену, хотя соответствующего звука удара не было. Я ожидал, что в результате столкновения ее отбросит назад на пол, но она осталась висеть там, прикрепленная к стене, как маятник. Оттуда, где я сидел, это выглядело так, словно она держала какой-то крючок в левой руке. Она минуту молча раскачивалась наподобие маятника, а затем увлекла себя на 3-4 фута влево, оттолкнув свое тело от стены правой рукой в момент, когда размах колебания был максимальным. Она повторила раскачивание и катапультирование 30-40 раз. Она обошла вокруг всей комнаты, а затем взобралась на балки крыши, где рискованно болталась, вися на невидимом крючке.

Когда она находилась на балках, я начал осознавать, что то, что, как я думал, было крючком в ее левой руке, в действительности было какое-то свойство ее руки, которое позволяло ей висеть на ней. Это была та же самая рука, которой она атаковала меня две ночи тому назад.

Ее демонстрация завершилась свисанием с балок над самым центром комнаты. Внезапно она потеряла сцепление. Она упала с высоты 15-16 футов. Ее длинное платье поднялось и собралось вокруг ее головы. На секунду, перед тем, как она беззвучно приземлилась, она выглядела, как зонтик, вывернутый силой ветра; ее тонкое обнаженное тело выглядело, как палка, прикрепленная к темной массе ее платья.

Мое тело ощутило толчок ее падения, возможно, больше, чем она сама. Она приземлилась, присев на корточки, и осталась неподвижной, пытаясь перевести дыхание. Я растянулся на полу, испытывая болезненные спазмы в животе.

Ла Горда пересекла комнату, взяла свою шаль и повязала ее вокруг моей пупочной области, как пояс, обмотав ее вокруг моего тела 2-3 раза. Она вернулась обратно к южной стене, как тень.

Когда она располагала шаль вокруг моего пояса, я потерял из виду Розу. Когда я поднял глаза, она снова сидела у северной стены. Спустя секунду Жозефина молча направилась в центр комнаты. Она бесшумно расхаживала взад и вперед между местом, где сидела Лидия, и своим местом у западной стены. Она все время была обращена лицом ко мне. Внезапно она приблизилась к своему месту, подняла левое предплечье и поместила его прямо перед своим лицом, словно хотела заслониться от меня. Она на секунду закрыла половину своего лица за предплечьем. Она опустила его и подняла снова, на этот раз закрыв все лицо. Она бесчисленное число раз повторяла движение поднимания и опускания своего левого предплечья, беззвучно расхаживая по комнате из одного конца в другой. Каждый раз, когда она поднимала предплечье, все большая часть ее тела исчезала из поля моего зрения. Наступил момент, когда она закрыла все свое тело, раздутое за счет одежд, своим тонким предплечьем.

Было так, словно заслоняя мое тело, сидящее в 10-12 футах от нее, от своего взора — вещь, которую она легко могла бы сделать за счет ширины предплечья — она также заслонила от моего взора свое тело — вещь, которая, очевидно, не могла быть сделана только за счет ширины ее предплечья.

Дата добавления: 2014-12-26