Заказ № 1635. 7 страница

...в период развитой срубной культуры <...> мы имеем дело с новым феноменом, который образно можно охарактеризовать как «подвижное в неподвижном». Очень гибкая и подвижная форма хозяйствования — а именно сочетание придомно-пастушеского животноводства, требующего бережного, регламентированного использования местных степных и пойменных ресурсов, с неупо­рядоченным, хищническим потреблением кормов зимних паст­бищ — занимала все силы дееспособного населения...

|Лопатин 2002: 91-92]

Хочу обратить особое внимание на отмеченную исследователем принципиальную разницу в системах потребления ресурсов двух

В. Михаилин Тропа звериных слов

различных хозяйственных зон, имевших в рамках срубной культу­ры четко выраженную сезонную привязку: летнюю и зимнюю.

Близлежащие пойменные луга и водораздельные пастбища, как собственность всего племени, рода или большесемейной об­щины, используются крайне бережливо, так как местные обитате­ли хорошо представляли себе, насколько губительно воздействие многочисленных стад на слабый дерновый покров степи. Увы, та­кого отношения не было к «интернациональным» зимним пастби­щам Прикаспия, где еще более слабая супесчаная основа дернови­ны. Огромные стада (видимо, преимущественно мелкого рогатого скота), пригонявшиеся на зимовку, очень сильно видоизменили некоторые районы полупустыни. Представляется, что золовые ландшафты Черноземелья, Рын-Песков, Камыш-Самарья и Ахту-бы — прямое следствие нерегламентированного хищнического выпаса скота на протяжении последних 5—4 тысяч лет.

(Лопатин 2002: 35-36)

Обращает на себя внимание и следующий факт: на своей «ба­зовой» территории в Волго-Уральских степях срубники строили постоянные жилища полуземляночного типа, рассчитанные, как правило, на одну большую семью в 10—15 человек. Эти «хутора» отстояли друг от друга на несколько (а иногда и на несколько де­сятков) километров, что давало возможность стабильно эксплуати­ровать один и тот же участок земли, достаточный для обеспечения семейного коллектива как продукцией экстенсивного пойменного земледелия, так и кормами для скота в теплое время года. Такого рода дома использовались в течение длительного срока, покрыва­ющего несколько поколений. Обитатели срубных хуторов явно не могли воспринимать принадлежащие им земельные участки иначе как «свои», «родные», а это, несомненно, не могло не сказываться на общем отношении к местным ресурсам. Здесь же, на «коренных» землях, располагаются и специфические погребения — со срубны-ми камерами и, в ряде случаев, с насыпным курганом¹, — четко маркирующие «укорененность» покойного в данной земле.

В противоположность «коренной» зоне, в Прикаспийской низ­менности постоянных срубных поселений нет, а есть только вре­менные зимние «дюнные» стоянки. Встречающиеся в этих местах погребения того времени похожи на «коренные» во всем, кроме самых главных отличительных признаков: здесь нет курганов и срубов. Таким образом, при совершении погребального обряда

¹ Очевидно, свидетельствующим о высоком социальном статусе по­койного.

Скифы

живые просто переводили мертвого в иной статус и никак не мар­кировали его жесткую «приписанность» к данной конкретной тер­ритории. То есть «оседлые» в более северных степных регионах срубники вели себя здесь как типичные кочевники — но только в зимний период времени.

Более того, есть все основания полагать, что на зимнюю тебе­невку в Прикаспий стада отгоняли отнюдь не все обитатели степ­ных срубных хуторов. Долговременные срубные поселения носят выраженные признаки круглогодичной эксплуатации и даже снаб­жены хозяйственными пристройками, которые, судя по всему, ис­пользовались в том числе и для стойлового содержания части скота в зимний период. Идет ли речь о молодняке или просто о некото­рой части стада, которую оставляли «дома» для обеспечения живот­ной пищей той части семьи, которая не уходила на зимовку в При­каспий, в данном случае не существенно важно. Важно другое: уже в развитой срубной культуре часть (и только часть!) населения была жестко привязана к системе чередования как минимум двух ради­кально отличающихся друг от друга способов существования, при­чем сами эти способы существования имели ярко выраженные се­зонные и территориальные характеристики. Кто же составлял эту «подвижную» часть населения? Ответ на данный вопрос, как мне представляется, с достаточной долей вероятности может дать от­сылка к типичным для индоевропейских (и для соседних, связан­ных с индоевропейскими) культур способам социально-возрастной стратификации. Юноши и мужчины добрачного возраста, не всту­пившие в «полные» гражданские права, как правило, «приписаны» именно к маргинальным территориальным зонам и к маргиналь­ным способам жизнедеятельности.

Таким образом, мы получаем следующую гипотетическую кар­тину «распределения обязанностей» в пределах развитой срубной культуры. Теплое время года практически все население проводит в «коренных» степных и лесостепных угодьях, занимаясь мо­тыжным земледелием и придомно-пастушеским скотоводством в речных поймах и на водоразделах. Осенью, ориентировочно в ок­тябре—ноябре, молодые люди (а возможно, и часть девушек) с со­седних «хуторов» собирались в достаточно крупные группы и гна­ли скот на юг, в Прикаспийскую низменность, где и проводили зиму. При средней численности обитателей одного такого хутора в 10—15 человек понятно, что в соответствующую социально-воз­растную категорию не могло попадать более 2—3 человек от одной большой семьи. Один-два пастуха вполне справятся с небольшим стадом, если речь идет о придомном выпасе с возможностью за­гнать скот на ночь на огороженную и так или иначе охраняемую территорию. Однако перегон скота на длинные расстояния заня-

В Михаилин Тропа звериных с we

тие крайне трудоемкое и опасное, особенно если учесть, что сруб-ники, по всей видимости, не владели навыками верховой езды Поэтому «ватажный» способ перегонки скота представляется един­ственно возможным решением данной проблемы

Итак, «сбившиеся в стаю» молодые мужчины и юноши отгоня­ли крупные стада скота на юг на всю холодную часть года «Дома» при этом оставалась большая часть населения, которая ничуть не меняла привычных способов существования Понятно, что сам способ социальной организации пастушеских «временных трудо­вых коллективов» радикально отличался от обычного, «летнего», и не мог не повторять стандартной для большинства архаических (а во многом и современных) человеческих сообществ модели Мап-nerbund, «мужского союза»¹ При этом прикаспийские зимние па­стбища были зоной куда более интенсивных контактов между пред­ставителями различных региональных (и даже культурных) групп — что отметил и В А Лопатин в цитированной выше работе, назвав эти пастбища «интернациональными»

Общая для большинства социально-возрастных групп марги­нального типа модель поведения со специфическим сочетанием эгалитаристских и жестко-иерархических черт во «внутренней» по­литике и с выраженной наклонностью к решению «внешних» про­блем силовым путем превращала «зимний» период существования одновременно в традиционную йохсета, место и время для инициа-ционных испытаний, дающих впоследствии право на более высо­кий социальный статус, и в не менее традиционный limes, где «пра­вильные» поведенческие стратегии не обязательны и где, скажем, удачливый вор не считается преступником, а, напротив, повышает «градус удачи» всей группы Так, кража чужого скота, совершенно невозможная в условиях «соседского и хуторского» хозяйства на «коренной» территории, является здесь вполне законной стратеги-

¹ Кстати, данная сезонная модель с точностью повторяет обычный спо­соб существования волков — обычных враюв и спуишков стад, переюняемых по степи на большие расстояния Волки летом живут «семьями» на строю рас­пределенных участках территории и, как правило, ведут куда менее афессив-ный образ жизни не охотятся на крупную добычу, не нападают на людей и скот и т д Зимой же, сбиваясь в крупные иерархически организованные с гаи, они радикально меняют способы охоты Меняется при jtom и объект этой охоты То же касается и собак, обязательных cnyi ников скотовода — [ем более пеше-ю Летом собаки срубников должны были жигь нормальной «семейной» жиз­нью, выводить щенков и т д А в хо годное время юда они, сопровождая «об­щие» стада, волей-неволей вынуждены были сбиваться в стаи, ипо ше < волчьи» по структуре, хоть и стоящие <по дру!ую сторону баррикады» Вот и ключ к < псам/волкам» как к традиционному индоевропейскому кодовому маркеру зфебическот (и др мар! инл п.ных) сыгуса

Скифы

ей¹ Однако присвоенный таким образом скот не может являться собственностью вора, поскольку ответственность за кражу несет вся «стая» — и она же является «хозяином» добычи Если «прибывший» скот не будет потреблен на месте, он подлежит разделу на обратном пути на север, по пересечении культурной границы, за которой «ничь­ей» собственности быть уже не может Но даже и в этом случае при­надлежать он будет не юношам-пастухам, а их отцам, главам се­мейств (хотя и может впоследствии составить основу благополучия сыновей при смене статуса на взрослый, «женатый» и при отселе­нии «на свои хутора»²) Эта, «зимняя», привязка маргинально-воин­ских практик надолго утверждается в степных регионах Евразии и в ряде примыкающих областей' Целый ряд римских авторов (Ови­дии, Тацит, Сенека, Дион Кассий, Аммиан Марцеллин) свидетель­ствуют о том, что зимние набеги сарматов на придунайские области Римской империи были самым обычным делом В «Аргонавтике» Валерия Флакка языг Гезандр говорит «На родине нам приятно воевать и грабить в снегах» (VI, 338—339) Попытки объяснить практику зимних набегов тем, «что кочевники зимой испытывали большие трудности, вызванные малым количеством или отсутстви­ем корма для скота, вследствие чего резко уменьшалась продуктив­ность последнего» [Нефедкин 2004 85], трудно признать удачными И в самом деле, не на ослабевших же от бескормицы лошадях от­правляться в дальние и опасные походы К тому же целью этих по­ходов было никак не снабжение оставшихся дома сородичей фура­жом и продовольствием «Зимняя лихость» должна иметь другие,

' Зимой в евроазиатских лесных, лесостепных и степных ландшафтах во­обще становится много проще проблема «пересечения пределов» Замерзаю­щие реки не только перестают быть естественными границами, но и становятся настоящими «дорогами» И если «сбегать за Волгу за барашками» летом весь ма проблематично, то зимой пути открыты

² Ср в данной связи проблему принадлежности военной добычи, рассмот­
ренную в главе «Выбор Ахилла», и особенно в главе «Смерть Аякса», в «гре­
ческом) разделе этой книги

³ В ряде других индоевропейских культур (древнегреческой, италийских,
кельтских, отчасти германских и славянских) зима и лето «поменялись места­
ми» в качестве сезонов, один из которых связан с «домашними», а другой — с
маргинальными практиками Объяснение этому, видимо, имеет смысл искать
в природных условиях конкретных зон обитания конкретных групп населения
и в связанных с л ими условиями способах хозяйствования Впрочем, даже и
в «земледе 1ьческих» культурах, где маргинальное время года приходится на
весну-лето в прожвоиоложность «мирной» зиме, рефлексы более ранней се­
мантики сезонов весьма оби [ьны Особенно эт касае1ся праздничных и ш-
ровых практик ыких как аристократическая (зимняя¹) охота и ш мар|ин<ыь
но-молодежные практики, сохранившиеся в рождественской и мае 1еинчнои
обрядное1 и

88

В Михаилин Тропа звериных слов

более весомые основания — и сезонная смена социальных ролей, имеющая в евроазиатской степной зоне давние и устойчивые тради­ции, как представляется, нам таковые дает.

Само существование «стаи», альтернативной кровнородствен­ным семейным группам и состоящей из не родственных друг другу по крови индивидов, объединенных тем не менее общими (времен­ными!) интересами и общим (временно!) движимым имуществом, представляется возможным только в том случае, если данная общ­ность объединяется системой ритуалов, создающих — опять же на время! — прочную структуру связей, приравненных к кровным. Эта общность должна иметь свой, четко выделенный из «бытового» пространства «язык», группу символических кодов, позволяющих индивиду «переключиться» с одной («летней», «семейной») пове­денческой модели на другую («зимнюю», «ватажную») При общем широком «интернациональном» характере зимних пастбищ и зим­них способов существования этот символический язык должен быть максимально общедоступен и общепонятен (как мы это на­блюдаем на примере «языка жестов» североамериканских степных племен или на примере евроазиатского конгломерата «звериных стилей»¹).

Нарисованная гипотетическая модель «оседло-кочевого» быта срубников имеет, на мой взгляд, достаточно много общего с теми сведениями, которые дошли до нас о скифах (а также о киммерий­цах и сарматах). Особенно если учесть тот факт, что упомянутые «этносы» времен классической и поздней греческой античности занимали те же самые степные (и — лесостепные!) ландшафты, что и предшествовавшее им «срубное» население, которое, вполне ве-

¹ В этой связи имеет смысл особо рассмотреть группу «птичьих» образов, крайне популярных в индоевропейских звериных стилях вообще и в скифском в частности (птицы представлены в том числе и в двух фризах пект орали из Толстой Могилы) Сезонная сцепленность меридианальных (осенних и весен­них) откочевок с «параллельными» перемещениями крупных масс перелетных птиц не моит не быть замечена и осмыслена Свидетельств подобною осмыс­ления сохранились в целом ряде индоевропейских и смежных традиций Ср с традиционным историческим названием (и самоназванием) ирландских сол­дат-наемников («дикие гуси»), функции перелетных птиц (кукушка, лебедь, утка) в русской и др фольклорных традициях и т д «Птичий» образ женских «духов-посредников» между живыми и мертвыми (фраваши, валькирии, фюль-гьи и т д) также, на мой взгляд, тесно связан с данной символической систе­мой Сезонные откочевки за пределы «своей» земли не могли не воспринимать­ся как своею рода «экскурсии в зону смерти» Какой член этой семантической пары («пгицы»-фраваши и «перелетные птицы/учасшики откочевок») дал первичный, а какой — вторичный символический смысл, для нас сейчас не слишком важно, пока просто отметим сам факт наличия подобной устойчи­вой связи Подробнее об этом - в «птичьей» i таве данного раздела

Скифы

роятно, могло дать весьма существенную часть генофонда будущих степных варваров.

О роли овладения навыками верховой езды в радикальной сме­не системы балансов между «летними» и «зимними» способами жизни в степной зоне я скажу чуть позже, в главе, посвященной коню как животному, крайне важному в символическом ряду пек-торали из Толстой Могилы. Пока же заметим следующее. С пора­зительным постоянством индоевропейские кочевые культуры, при­ходящие в Северное Причерноморье одним и тем же маршрутом — через Волгу и Прикаспийскую низменность, — демонстрируют одну и ту же логику развития. Они появляются на исторической арене как «чистые» кочевники, уничтожая и вытесняя противосто­ящие им культуры, сочетающие признаки оседлости и номадизма (скифы — киммерийцев¹, сарматы — скифов, а еще позже новые, неиндоевропейские кочевые орды — полуоседлых сармато-аланов), и через несколько веков меняют способ существования, «присва­ивая» бывшую чужую землю, укореняясь на ней и сохраняя коче­вые навыки только как часть своего нынешнего образа жизни.

Не логично ли будет предположить, что каждая очередная «чи­сто кочевая» культура возникает в одной и той же культурной зоне (условно говоря, в зоне «интернациональных» зимних пастбищ)² и расширяется затем в сторону наиболее богатых и привлекательных территорий, воспринимаемых очередной «стаей» как вожделенная зона изобилия. Однако, присвоив эту зону изобилия и поначалу потребляя ее на привычный «волчий» манер, «стая» не может со временем не начать воспроизводить те социальные модели «взрос­ления», которые изначально заложены в «социальной программе» составляющих ее индивидов. Кочевая элита может сколько угодно «отрабатывать» сугубо маргинальную дружинно-воинскуто номади-ческую идеологию, однако с поразительным постоянством сбива­ется на «старшие» модели поведения. Она принимается хоронить

¹ Сохраненный у Геродота сюжет о «самоубийстве киммерийцев» перед
лицом скифского вторжения свидетельствует, на мой взгляд, о жесткой при­
вязке к «родной земле» и к «отеческим могилам», по крайней мере, части ким­
мерийцев — той самой, которая не пожелала уйти со своей земли перед лицом
вражеского вторжения. Напомню также, что, с точки зрения А.И. Иванчика
[Иванчик 19X8], которую я полностью разделяю, громили остатки киммерий­
цев в Малой Азии не скифы вообще, но «скифские псы», под которыми име­
ет смысл понимать «отчаянных» бойцов в «щенячьем» статусе, которым нече­
го терять (вне зависимости от реальной возрастной принадлежности).

² Причины подобных «выбросов» могут быть самыми разнообразными —
°г овладения новыми навыками ведения войны до резкого повышения числен­
ности населения на «коренной» территории и от истощения привычных ресур­
сов до «опережающего роста» маргинальных воинских элит.

В Muxait iuh Тропа звериных слов

статусных мертвецов в заранее отведенных местах, приобретающих со временем сакральный статус. Она обзаводится «своими земпя-ми» — взамен «своих пастбищ» и «своих источников воды» — и продолжает отправлять на «зимние степные радости», «за зипуна­ми» своих сыновей, проходящих первую воинскую инициацию¹

К концу VI века до н.э., когда имел место исторический поход Дария против скифов, последние уже успели как следует обжиться в северно-причерноморских степях. Скифские юрода с выражен­ными признаками оседлой культуры и собственно оседлая культу­ра скифского царства в Крыму — это, конечно, дело позднейших эпох. Однако самый факт наличия неких «отеческих могил», за которые скифы обещают драться всерьез, свидетельствует, на мои взгляд, о выраженной тенденции к присвоению скифами Северно­го Причерноморья Но присвоение это имеет специфический ха­рактер Прибрежные, приморские районы с зимними пастбищами, во многом похожими на прикаспийские, неминуемо должны были восприниматься скифами, обустроившимися в бывшей киммерий­ской степи, как «интернациональная», «транзитная», «хулиганская» зимняя зона, где вполне законна именно та стратегия, которую скифы и продемонстрировали Дарию в исполнении «казачьих» банд Скопаса За этими отрядами, впрочем, бдительно надзирали «взрослые» бойцы и командиры, которые и продемонстрировали потенциальную мощь общескифского ополчения и готовность вме­шаться в нужный момент.

4. ИНТЕРПРЕТАЦИЯ КОНКРЕТНЫХ ОБРАЗОВ: ЛЕВ, ПАРД, ОЛЕНЬ, КАБАН

Следующий этап интерпретации образного ряда пекторали вынужденно сложен. Дело в том, что при общей симметричности композиции справа и слева от вертикальной оси половинки пекто­рали в ряде изобразительных «эпизодов» различаются деталями представленных сцен и фигур, что, естественно, в последнюю оче­редь имеет смысл объяснять случайной творческой прихотью за­казчика или исполнителя. В тексте, настолько структурно вы­веренном, настолько семантически емком, случайностей быть не может, — и если в левой (от «носителя») части пекторали кошачьи хищники терзают кабана, а в правой — оленя, то этому обстоятель­ству должно быть четкое объяснение.

¹ Ср стандартную зимнюю привязку охоты как cyiy6o арисюкрат ическо! о развлечения в контексте более поздних европейских военно-аристократических культур Подробнее об этом — в «орлиной» 1лаве данною раздела

Скифы

Однако речь идет не только и не столько о различиях вообще, сколько о различиях в симметрически организованном тексте, что само по себе уже задает определенную матрицу поиска возможных смыслов сцен и образов, соположенных по принципу — одно­временно структурного единства и семантической противопостав­ленности. Данная особенность построения пекторали, а также не­обходимость анализировать общий смысл текста с учетом этой особенности, подробно проговорена и у Д.С. Раевского. Вписывая сцены терзания в общую логику интерпретации, основанную на концепции мирового древа и бесконечного цикла рождений и смертей¹, автор ссылается на гипотезу В.Н. Топорова о троичной структуре ритуала тризны в индоевропейском мире:

В этой же связи нельзя не остановиться на гипотезе В.Н. То­порова², что ритуалу в индоевропейском мире изначально была присуща троичная структура, отразившаяся и в его славянском наименовании, то есть что он включал жертвоприношение «трех животных одного или разных видов». На пекторали мы видим за­печатленными оба варианта такой троичности: с одной стороны,/ терзанию подвергаются три вида животных — лошадь, олень и ка7 бан, с другой — терзание лошади представлено троекратно. Пб В.Н. Топорову, такая троичность жертвы обусловлена ее соотне­сенностью с тернарным строением космоса, «это соотнесение предполагает, что три мира (или трехчастный мир) отвечают трем жертвам (или расчленению жертвы на три части)».

(Раевский 1985: 191]

Обсуждение общих проблем, связанных с концепцией «трех миров», не входит здесь в мои задачи, но, как бы то ни было, циф­ровая логика в данном случае еще раз подводит автора, который буквально двумя страницами выше провел сцену преследования собакой зайца по тому же ведомству, что и расположенные рядом с ней в нижнем фризе пекторали сцены терзания, а теперь благо­получно о зайцах (которых к тому же два) забывает в угоду «троич­ной структуре жертвы», соотносимой с «тернарным строением кос­моса».

Впрочем, Д.С. Раевский признает определенные трудности, связанные с дальнейшей интерпретацией представленных на пек­торали сцен терзания.

«Животные, терзаемые в нижнем регисфе, погибают для того, чтобы произошел акт рождения, воплощенный в образах верхнего регистра» [Раев­ский 1985: 191].

² См.: [Топоров 1979: 12].

В Михаи шн Тропа звериных с юв

Труднее в данном контексте поддается интерпретации жерт­венная триада «конь — олень — кабан» Выше шла речь о марки­ровании тернарного космоса в терминах зооморфного кода, но в рассмотренных там случаях более четко была обозначена видовая дифференциация используемых для этой цели животных¹ В дан­ном же памятнике мы обнаруживаем хотя и трех разных животных но принадюжащих к общему «разряду» — копытных Следует от­метить что олень и кабан достаточно часто сочетаются в качестве объекта терзания в парных сценах такого содержания на скифских и культурно-исторически близких к ним памятниках Так, мы на­ходим эту пару на серебряном сосуде из кургана Куль-Оба и на ножнах акинака из комплекса Феттерсфетъде На нашей пекторали помещение на одной ее стороне сцены терзания оленя, а на дру­гой — кабана составляет одно из главных различии между левой и правой частью композиции К вопросу о семантике этого разли­чия мы вернемся после рассмотрения других расхождений между ними

[Раевский 1985 191-192]

Ниже предлагается интерпретация правой и левой части компо­зиции как соотносимых соответственно с «верхом»/«миром людей» и «низом»/«иным миром»² Мировые деревья множатся, как в тро­пическом лесу, и впору уже выстраивать «тернарную структуру ми­роздания» из них одних хтоническое мировое древо, оно же дерево смерти — серединное, оно же человеческое — небесное, оно же бо-

¹ Напомню, что в интерпретативной системе, о которой идет речь, копыт­
ные животные строго увязываются с серединной частью мирового древа — и
мира вообще Возникают, правда некоторые проблемы с конем, который,
будучи несомненно копытен, в огромном (статистически превалирующем)
количестве контекстов обладает выраженной хтонической прирочой а в ряде
контекстов — природой откровенно «небесной» Впрочем, в моделях структур­
но-семиотическою образца такою рода проблемы изящно решаются за счет все
той же схемы все равно всему Конь связан с семантическим комплексом смер­
ти/погребения/жертвоприношения — так чего же вам еще' Как таковой он
имеет полное право на любую часть мирового древа Важно тотько разобрать­
ся в каждом конкретном эпизоде, с каким именно конем мы в данном случае
имеем дело С другой стороны, стоит в мифе или в сказке появиться коню —
и свобода выхода на тюбую часть мирового древа, а следовательно, полная
свобода ишерпретании, исследователю гарантирована

² Правая часть лук персонажа подвешен (находится наверху) у персона­
жа имеется юловная повязка, верхний фриз замыкает фигура утки в нижнем
фризе терзают отеня Левая часть лук лежит на земле (находится внизу), го­
ловная повязка отсутствует, фриз замыкает фигура хищной птицы внизу тер
заюг клбана

Скифы 93

жественное. Что до оленя с кабаном, то об их связи со смертью на время приходится забыть в угоду более тонким дефинициям:

Что касается пары «олень — кабан», то, как уже сказано выше, по отношению к иным видам фауны они как представители копыт­ных, скорее всего, выступают в качестве элементов, семантически однозначных. Но в случае их противопоставления между собой • наиболее закономерно соотнесение именно кабана (как единствен­ного плотоядного копытного) с нижним миром.

[Раевский 1985: 199|

Все столь скрупулезно подмеченные Д.С. Раевским различия между правой и левой частью композиции, естественно, имеет смысл воспринимать как семантически значимые. Однако предло­женная гипотеза, на мой взгляд, слишком противоречива, чтобы послужить основой для адекватной интерпретации этих различий.

В русле предложенной выше «трехступенчатой» трактовки сцен терзания, соотнесенной с осетинским институтом трех балцев — годичного, трехгодичного и семигодичного, — было бы соблазни­тельно увидеть в обеих этих «промежуточных» сценах («оленьей» и «кабаньей») знак «второй инициации», обретения носителем пек-торали второй по счету статусной воинской ступени (в таком слу­чае грифон, терзающий коня, соответствовал бы третьей, высшей ступени). Однако подобная трактовка оставила бы неразрешенны­ми ряд вопросов, часть из которых уже поднял Д.С. Раевский. Дей­ствительно — почему, в таком случае, второй ступени соответству­ют и олень, и кабан? Почему авторы памятника, выстроившие настолько строго симметричную композицию, нарушили ее имен­но в данном случае? И зачем вообще им потребовалось «удваивать» сюжет в случае с двумя первыми ступенями, а в случае с третьей — и вовсе утраивать его? Впрочем, пойдем по порядку.

Начнем с того, что интерпретации подлежат не только олень и кабан, разнесенные по разные стороны пекторали, но и выступа­ющие с ними в неразрывном единстве сцены терзания кошачьи хищники, которые, кстати, также отличаются друг от друга. Толь­ко различие здесь строится не по принципу правой/левой стороны пекторали, а по принципу близости/удаленности от центра компо­зиции. «Дальние» звери — львы, причем самцы: тщательно срабо­танная грива не оставляет в том никакого сомнения. С «ближни­ми» к центру кошачьими хищниками определиться труднее.

Проще всего было бы объявить их львицами — и сослаться на здравый смысл. Но здравый смысл в современной его разновидно­сти — не самый лучший помощник в деле интерпретации инокуль-турных памятников, ибо всегда готов подставить исследователю

В Михсш шн Iропа звериных с юв

ножку чему примеров гьма И дело даже не в гом, чго в реальной львиной охотничьей практике самцы крайне редко принимают уча­стие в совместной охоте с самками¹ По справедливому замечанию Д.С Раевского ] Раевский 1985 112], кошачьи хищники отнюдь не являлись самыми характерными представителями Северно-При­черноморской фауны даже и в скифские времена, так что об их реальном образе жизни скифы могли знать разве что понаслыш­ке — хотя бы от тех же греков, также знавших о львах в основном понаслышке². Львицы маловероятны еще и потому, что нижний фриз пекторали является сугубо воинским, и самкам тут делать нечего Впрочем, львицы ли противопоставлены в данном случае львам, леопарды или парды (барсы), в нашем случае не слишком важно³. Оба кошачьих хищника (как и все остальные элементы зоологического, растительного и антропоморфного знакового кода) в данном торевтическом тексте являются именно элементами зна­кового кода и как таковые могут вообще не иметь почти никакого отношения (за исключением внешнего подобия) к реальным жи­вотным, растениям и людям

С точки зрения кодовой природы этих образов различий в каж­дой паре три — и в обоих случаях это одни и те же различия На терзаемое животное сзади нападает удаленный от центра и косма­тый, наделенный гривой кошачий хищник, тогда как спереди на него нападает хищник, расположенный ближе к центру и лишенный гри­вы. Данный набор характеристик, будучи сопоставлен с воински­ми статусными характеристиками, дает две вполне внятные после­довательности качеств, свойственных разным воинским статусам Удаленность от центра (направленность агрессии к центру), косма-тость (длинные волосы как признак «неподзаконности») и столь же «неподзаконное» право нападать сзади есть, несомненно, призна­ки более маргинального статуса Тогда как близость к центру

¹ Охотиться вместе могут молодые самцы, вступившие между собой в сво­
его рода «лобратимскле» отношения — до того, как обзаведутся собственным
прайдом С момента начала семейной жизни дело патриарха (или нескольких
соправителей) — защита охотничьей территории от других львов, а никоим
образом не обеспечение семейства провизией

Дата добавления: 2015-04-24