Заказ № 1635. 18 страница

ЛЕГИТИМАЦИИ ЭЛИТ

Мир эпоса относительно статичен с точки зрения общей кар­тины мирового устройства он нормативен насквозь и в этой сво­ей нормативности является мощнейшим средством организации и стабилизации коллективной памяти Большинство причин и свя­зей здесь заданы раз и навсегда, не подлежат обсуждению и при­нимаются как от века предопределенная данность, как единствен­ный возможный способ организации миропорядка, общий во всех концах известной исполнителю и слушателям вселенной Эта все­ленная рисуется широкими мазками, и разного рода «внешние» (по отношению к собственно воинско-аристократическому спосо­бу существования) реалии привлекаются по большей части как сырой материал для создания систем знаковых отсылок (иной раз весьма изощренных), которые в конечном счете призваны описы­вать все тот же образ существования (гомеровские эпитеты и раз­вернутые уподобления, скандинавские кеннинги и т д) Система различений между «своими и чужими» немногим отличается от более частных систем различения между «различными своими» и «различными чужими» и есть не что иное, как система внешних маркеров, позволяющих классифицировать мир по нескольким основным «направлениям», чаще всего имеющим непосредствен­ную привязку к сторонам света и другим географическим катего­риям («по ту сторону» и т д)

Но в чем эпос ориентируется дотошно, напряженно и, я бы сказал, вдохновенно, так это в системах отношений между различ­ными воинскими статусами Здесь перед нами предстает мир, исполненный тончайших нюансов, изысканных и витиеватых на­меков на мельчайшие детали, существенные для той или иной ста­тусной позиции, для той или иной групповой или индивидуальной воинской «биографии» Здесь то и дело происходят колоссальные по своим масштабам нарушения «внутреннего распорядка», хотя даже самому незначительному отступлению от принятых поведен­ческих норм может приписываться — и приписывается — вполне судьбоносное значение

Если воспринимать литературу как один из способов органи­зации коллективной памяти, ответственный за непрямое постули-

Греки

рование общезначимых в пределах данной социальной среды ис­тин, то вряд ли стоит сомневаться в том, что для эпоса подобной средой была воинская аристократия и что эпос организовывал со­временную ему коллективную память именно так и именно по тем стандартам, которые были аутентичны этому весьма специфичес­кому социальному слою.

В этой связи неудивительно и то, что расцвет «больших» эпи­ческих традиций всякий раз приходится на период резкой смены способа существования правящей воинской элиты. Сейчас уже ни у кого не вызывает сомнения то обстоятельство, что созданию го­меровских поэм предшествовала длительная и богатая эпическая традиция на различных диалектах древнегреческого языка. Гоме­ровский текст настолько изощрен и настолько богат скрытыми отсылками к иным, не вошедшим непосредственно в корпус основ­ного текста сюжетам, что становится совершенно ясно: внемлющая ему аудитория должна была обладать весьма солидной культурной базой, которая позволяла «развязывать узлы» и оценивать красоту «плетения» текста¹. Однако необходимость в создании колоссаль­ной по масштабу и совокупному объему кодифицированного соци­ального опыта гомеровской (и послегомеровской) эпической тра­диции возникла не раньше VIII века, то есть именно тогда, когда способ существования аутентичной эпосу социальной среды пре­терпел резкие структурные изменения.

VIII век до н.э. — время весьма специфическое для древне­греческой истории. Именно в эту эпоху заканчивается переход от «темных веков» к преддверию классического периода. Бывшие раз­розненные, по преимуществу пастушеские общины, группировав­шиеся вокруг басилеев, военных вождей, сохранивших традицион-

¹ Подобная культурная опытность отнюдь не предполагает какой бы то ни было «кабинетной» составляющей: скальдическая поэзия или ирландские вставные «реторики» усложнены (на микроуровне) куда сильнее, чем гомеров­ские тексты, однако нам известно, что адресатами и наиболее благодарными слушателями как в том, так и в другом случае были отнюдь не ученые монахи, но банды откровенных головорезов. Мужские воинские союзы всегда были склонны к созданию специфических поведенческих и разговорных кодов, усложненность которых зачастую является гарантией их действенности — как с точки зрения гарантированное™ отличения своего от чужого (в зависимо­сти от владения/невладения или даже от степени владения кодом), так и с точ­ки зрения специфических практик повышения мужского статуса теми инди­видами, которые не просто владеют кодом, но владеют им мастерски и творчески (см. главу о русском мате). Скальдическая и параллельные ей ска-зительские традиции, «замороженные» наступающим христианством на отно­сительно ранней стадии развития, дают нам некоторое представление о том, что могло предшествовать формированию системы масштабных и изощренных эпических текстов — в том числе и на древне!реческой почве.

В Михайлин Тропа звериных слов

ное влияние со времен «дорийского» нашествия, открывают для себя (или вспоминают) более прагматичные способы самообеспе­чения, связанные с земледелием Земледелие создает прекрасную базу для резкого численного прироста населения, но требует посто­янной, хорошо охраняемой территории, а кроме того — качествен­ного изменения характера собственности. Вместо «движимых» ско­та и металла, которые служили основным предметом накопления в «больших домах» басилеев в контексте престижной экономики «темных веков» (и которые относительно свободно переходили из рук в руки в результате «перемен судьбы»), главным показателем статуса становится владение участками пахотной земли. Соответ­ственно меняются и статусные приоритеты «младший» способ су­ществования, привычный для полукочевых скотоводческих сооб­ществ, где главным способом повышения собственной «цены чести» является удачный рейд к соседям за скотом и металлом, уступает место «старшему», основанному на праве наследования «хорошей» земли. Оборона сельхозугодий требует иных способов ведения войны: место малочисленных разбойничьих дружин зани­мают «правильные» во всех отношениях гражданские ополчения. Наступает эпоха гоплитов. Близлежащие общины объединяются для совместной обороны и экспансии, по всей Греции возникают синойкизмы, и обеспеченный продовольствием и более безопасны­ми условиями существования прирост населения буквально в те­чение полутора веков создает проблему нехватки земли на еще недавно крайне слабо заселенной территории. Количество населен­ных греками городов увеличивается в два раза по сравнению с пред­шествующим IX веком (220 против ПО¹)- Начинается также и ак­тивная внешняя колониальная экспансия, ведущую роль в которой играют, по всей вероятности, младшие ветви аристократических родов.

В этой ситуации военная аристократия принимается напря­женно искать способы легитимации совершенно нового и непри­вычного для нее способа существования. Если проводить аналогии с эддической и скальдической традициями, то для откровенно ори­ентированной на «младшую» модель греческой аристократии «тем­ных веков» оптимальными литературными формами должны быть, во-первых, ритуальные по природе и происхождению микроэпосы, закрепляющие ту или иную матрицу обретения нового воинского статуса, а во-вторых — «воспевания» конкретных воинских удач и заслуг, которые служили бы средством накопления воинского фар-на, как индивидуального, так и локально-группового.

¹ См [de Polignac 1995 4|

В. Михайлин Тропа звериных слов

ное влияние со времен «дорийского» нашествия, открывают для себя (или вспоминают) более прагматичные способы самообеспе­чения, связанные с земледелием. Земледелие создает прекрасную базу для резкого численного прироста населения, но требует посто­янной, хорошо охраняемой территории, а кроме того — качествен­ного изменения характера собственности. Вместо «движимых» ско­та и металла, которые служили основным предметом накопления в «больших домах» басилеев в контексте престижной экономики «темных веков» (и которые относительно свободно переходили из рук в руки в результате «перемен судьбы»), главным показателем статуса становится владение участками пахотной земли. Соответ­ственно меняются и статусные приоритеты: «младший» способ су­ществования, привычный для полукочевых скотоводческих сооб­ществ, где главным способом повышения собственной «цены чести» является удачный рейд к соседям за скотом и металлом, уступает место «старшему», основанному на праве наследования «хорошей» земли. Оборона сельхозугодий требует иных способов ведения войны: место малочисленных разбойничьих дружин зани­мают «правильные» во всех отношениях гражданские ополчения. Наступает эпоха гоплитов. Близлежащие общины объединяются для совместной обороны и экспансии, по всей Греции возникают синойкизмы, и обеспеченный продовольствием и более безопасны­ми условиями существования прирост населения буквально в те­чение полутора веков создает проблему нехватки земли на еще недавно крайне слабо заселенной территории. Количество населен­ных греками городов увеличивается в два раза по сравнению с пред­шествующим IX веком (220 против 110')- Начинается также и ак­тивная внешняя колониальная экспансия, ведущую роль в которой играют, по всей вероятности, младшие ветви аристократических родов.

В этой ситуации военная аристократия принимается напря­женно искать способы легитимации совершенно нового и непри­вычного для нее способа существования. Если проводить аналогии с эддической и скальдической традициями, то для откровенно ори­ентированной на «младшую» модель греческой аристократии «тем­ных веков» оптимальными литературными формами должны быть, во-первых, ритуальные по природе и происхождению микроэпосы, закрепляющие ту или иную матрицу обретения нового воинского статуса, а во-вторых — «воспевания» конкретных воинских удач и заслуг, которые служили бы средством накопления воинского фар-на, как индивидуального, так и локально-группового.

¹ См. [de Polignac 1995 4|

Греки

Но ситуация меняется, и со сменой способа существования видоизменяются как значимый социальный опыт, так и средства его передачи. Бывшие «большие дома» превращаются в храмы ме­стных культов, стягивающие вокруг себя разрозненное когда-то население и структурно «организующие» территорию будущего полиса, четко маркируя центр, границу между возделанной и «па­стушеской» землей и границу между «своей» землей вообще и хто-нической «чужбиной» (см.: [de Polignac 1995: 32—59 et passim]). И точно так же эпос покидает обжитую территорию ритуально ори­ентированных малых форм, группирующихся по преимуществу согласно «функциональному» принципу («убийства», «угоны ско­та», «похищения», «первые подвиги» и т.д.), и выходит на простор широкой циклизации, построенной либо на биографическом (как в ряде западноевропейских традиций¹), либо на еще более услож­ненных, демонстративно изысканных композиционных принципах (как у Гомера)².

Локальные эпические традиции, как и локальные культы, нуж­даются в сведении в единую общезначимую систему (хотя бы на уровне синойкизма, а в перспективе и на «общенациональном» уровне). Странствующий сказитель, профессиональный «сплета-тель песен», становится важен в несколько ином, чем прежде, ка­честве: бывшие локальные элиты хотят позиционировать себя на куда более широком уровне. Аэда, импровизатора ситуативно зна­чимых песен, сменяет рапсод, собирающий воедино разрозненные когда-то локальные циклы. Если для культуры «младших» слава самоценна и связана прежде всего с индивидуальной судьбой, то для «старших» самой актуальной задачей становится проблема легитимности и «наследования славы». Создание общей, относи­тельно непротиворечивой традиции позволяет местным аристокра­тиям вписывать свою — уже семейную! — историю в сюжеты кос­мической значимости³. Категория «божественности», связанная

¹ См. главку «Нарратив, протагонист, судьба» в «скифском» разделе.

² Здесь и далее речь, естественно, идет всего лишь об одной из многих
составляющих «литературного процесса» — хотя и не о самой последней из них
по значимости.

⁵ Следует ли считать случайностью или результатом некой стихийно воз­никшей тяги «к общегреческому единству» тот факт, что примерно с этого же времени начинается бурный расцвет разного рода игр — Олимпийских, Немей-ских, Истмийских и т.д.? Сугубо воинско-аристократические по происхожде­нию «виды спорта» служили здесь средством «гадания о фарне» и демонстра­ции оного перед лицом «чужих и равных». Не случайно и столь ревностное внимание участвующих в играх аристократических родов к моментальной фиксации всякой одержанной победы со вписыванием ее в логику локальной и семейной мифологической генеалогии. Этой цели и служила хоровая лири­ка: Пиндар мог позволить себе капризничать, не выполнять заказанную рабо-

В. Михаи.тн. Тропа звериных слов

ранее прежде всего с индивидуальной и/или ситуативной посвя­щенностью тому или иному функционально значимому божеству (ситуация ферапона и т.д.). отныне генеалогизируется: выстраива­ются фантастические родословные, измышляются этиологические мифы, позволяющие обосновать не только право давности на ро­довой фарн, но и «общепризнанную» связь этого фарна со вполне конкретной географией и топографией.

В культурно более поздние эпохи этот процесс возобновляет­ся вполне осознанно. Создание таких мощнейших культурных цен­тров, как Мусейон и Александрийская библиотека, а также парал­лельные структуры в Пергаме, державе Селевкидов и т.д., имело вполне конкретные прагматические цели. Новорожденная греко-македонская элита возникших как по мановению волшебной палочки больших и малых эллинистических государств не имела никакого социального опыта, сколь-нибудь адекватного новым ус­ловиям существования, а потому остро нуждалась в его фиксации, легитимации и кодификации. Та роль, которую играл при Августе «организатор культуры» Меценат есть в этом смысле всего лишь более знакомый нам (благодаря значительно большему количеству сохранившихся источников) слепок с эллинистического опыта двух-трехвековой давности. Тот новый язык, который вырабаты­вали в середине I века грамотные в греческом неотерики, стал не­плохой основой для придворных поэтов последней трети того же века. Гораций в этом смысле есть фигура ничуть не менее значимая для решения поставленной задачи по «фиксации, легитимации и кодификации», чем Вергилий. Если последний все более и более явно работал на макроуровне, творя по заказу и по образцам при­дворной александрийской поэзии не существовавший до сей поры

ту в срок и т.д., поскольку был общепризнанным и высокооплачиваемым «спе­циалистом по подшивке счастья».

Сходную работу по кодификации нового культурного опыта выполняли и другие жанровые системы. Элегия — жанр, по форме самый близкий к эпо­су, — в этом смысле наиболее показательна. Де Полиньяк пишет, рассуждая о радикальной смене способов ведения войны в Греции IX—VIII веков и о силе «героической» инерции бывших «басилеев и единоборцев», что «in the second half of the seventh century, still, the elegies of Tyrtaeus testify the difficulties involved in imposing strict cohesion upon the Spartan hoplites fighting against the Messenians» [de Polignac 1995: 59]. Солон, помимо прямой политической пропаганды, «при­водит в порядок» взгляды современников на самые различные аспекты по­лисной жизни. Феогнид есть неоценимый источник по самоопределению аристократа, лишенного прав состояния и собственности. Аналогичные сооб­ражения возможны и в отношении других фигур и жанров — будь то Архилох, Гимпонакт, Алкей или кто-либо другой. Знаменитые «маски» поэтов VII — VI веков суть также воплощенные индивидуально-жанровые «стратегии коди­фикации».

Греки 2 1 9

римский эпос, то первый, при всей показной отстраненности or «пошлой политики» (и прекрасном умении пользоваться преиму­ществами, которые оная ему даровала), усердно прорабатывал мик­роуровень, кодифицируя повседневные практики новой элиты. И задача, которая стояла перед «птенцами гнезда Меценатова», была куда шире пропаганды pax Augusta. Они отдавались ей с такой ис­кренней самозабвенностью именно потому, что ощущали себя ча­стью той элиты, которая в радикально изменившихся при Августе условиях существования остро нуждалась в самоидентификации. А если гениальный политтехнолог Меценат умело корректировал данный процесс, встраивая его в русло конкретной идеологической парадигмы, — так что ж, баланс интересов есть баланс интересов. Широкая и детально проработанная панорама взаимосвязей между сменой способа существования конкретной элиты (а также становлением новых элит, изменением расклада сил между не­сколькими элитами и т.д.) и расцветом того или иного жанра (а также сменой литературных вкусов или вдруг возникшей тягой к инокультурным заимствованиям¹) есть тема для отдельной боль­шой работы. Это касается отнюдь не только архаических культур. Есть своя правда в давно уже навязших в зубах марксистских рас­суждениях о тесной связи между Великой французской революцией и возникновением романтизма. Вернее, не столько между самими явлениями, сколько между причинами, породившими как то, так и другое и связанными в первую очередь с переформированием элит в наиболее развитых европейских странах. А уж период с на­чала XIX по середину XX века, в течение которого политические, культурные и литературные революции, имевшие под собой самые экзотические сочетания факторов и происходившие в самых раз­ных концах света, случались с завидной регулярностью, можно считать в этом отношении воистину золотой жилой...

См. в этой связи главу «Переведи меня через made in...».

СМЕРТЬ АЯКСА¹

1. АЯКС И АХИЛЛ: ЭКСПОЗИЦИЯ

Эксекий, афинский мастер чернофигурной вазописи, работав­ший в третьей четверти VI века до н.э., имел ярко выраженное при­страстие к сюжетам, связанным с Аяксом. Это неудивительно, ведь сам Эксекий был саламинцем, то есть земляком великого героя Троянской войны. Труднее объяснить выбор конкретных тем, ко­торые Эксекий чаще других использовал дня украшения празднич­ной керамики. Самых запоминающихся эпизодов «Илиады», в которых значимую роль играет Аякс, — битвы при кораблях, не­однократных поединков с Гектором — здесь нет. Зато настойчиво повторяются сцены, куда менее известные нам, но имеющие одну общую черту: Аякс в них представлен вместе с другим величайшим героем троянского цикла — Ахиллом. На дошедших до наших вре­мен аттических вазах дважды представлена выполненная Эксеки-ем сцена азартной игры между этими двумя персонажами², не из­вестная ни из каких литературных источников¹ (рис. 26). Эпизод, также не вошедший в «Илиаду», в котором Аякс выносит с поля боя тело мертвого Ахилла, Эксекий изобразил трижды (рис. 27)⁴. Его кисти принадлежит также и сцена самоубийства Аякса (рис. 28) — еще один сюжет, оставшийся за рамками гомеровских поэм⁵.

Да и вообще, сюжетные ряды, восходящие к циклу мифов о Троянской войне, на удивление настойчиво связывают между со­бой двух самых мощных бойцов ахейского войска: Пелида Ахилла и Теламонида Аякса, «первого» и «второго лучшего» из греческих героев. Позднейшая греческая традиция и вовсе делает их ближай­шими родственниками, превращая их отцов, Пелея и Теламона, из друзей-гетайров в родных братьев, сыновей Эака от Ойноны⁶. Го-

¹ Первая публикация: [Михайлин 2005а]. Для настоящей публикации текст
доработан.

² Ватикан 344 (ABVP 145, 13); Лейпциг Т 355 (ABVP 145, 15) - последняя
утрачена.

' Более того, вполне может статься, что именно Эксекий и придумал эту композицию. См.: [Moore 1980: 84 Я]

⁴ Берлин 1718, утрачена во время Второй мировой войны (ABVP 144, 5); и дважды — на: Мюнхен 1470 (ABVP 144, 6).

³ Булонь 558 (ABVP 145, 18).
⁶ Apollodorus. Ill, 12.6.

Греки

Рис 26

Рис 27

мер об этом родстве еще ничего не знает, однако и у него опре­деление «после Пелида превзошедший доблестью всех данаев»¹ яв­ляется стандартной формульной характеристикой Аякса. Шатры Аякса и Ахилла стоят на двух противоположных оконечностях огромного греческого лагеря, замыкая фланги². И именно Аякс выигрывает жребием у других греческих бойцов право на первый поединок с Гектором, открывающий сюжетную линию, которая в конечном счете ведет к решающей схватке между Гектором и Ахиллом³.

За пределами «Илиады» при­меры этой удивительно тесной связи только множатся. Именно Аякс выносит тело Ахилла из боя после смерти последнего⁴. Имен­но доспехи Ахилла становятся предметом ожесточенного сопер­ничества между Аяксом и Одис­сеем: спор решают троянские де­вушки, превознося Одиссея,

¹ Aiavx6g 0' бсДрютос, env еТббс, тс 6£цас, те / xaiv (йХшу Aava&v цех'
йцйцуба ПпШшуа. Од, XI, 468, 550; XXIV, 17. См. также: Ил, II, 768.

² Ил, XI, 7-9.

³ Ял., VII, 181 и далее.

⁴ Ilms Parva, cit: Scholia In Anstophanem Equites 1056. Кроме того, этот
эпизод был достаточно популярен в афинской вазописи Один только Эксе-
кий четырежды обращался к нему Трижды он повторил сцену несения тела'
на оборотной стороне берлинской амфоры (Берлин 1718, утрачена во время
Второй мировой войны, приведена в ABVP 144, 5), дважды на обеих сторо­
нах мюнхенской амфоры (Мюнхен 1470, ABVP 144, 6). И еще на одной ам­
форе он изобразил Аякса поднимающим тело Ахилла (Филадельфия 3442;
ABVP 145, 14)

В Михаилин Тропа звериных слов

который сражался с троянцами и прикрывал отход, и презритель­но отзываясь об Аяксе, который, собственно, и вынес тело, то есть сделал работу, с которой «могла бы справиться и рабыня»¹ Про­играв в споре об оружии и опозорив себя избиением войскового стада, Аякс кончает жизнь самоубийством, бросившись на меч Меч, который приносит ему смерть, — подарок врага, Гектора В свою очередь, Аякс подарил Гектору перевязь: именно этой пере­вязью Ахилл (по одному из вариантов сюжета) и привязал тело уби­того Гектора к колеснице, желая опозорить его после смерти

Сцена, в которой Ахилл и Аякс увлеченно играют между собой в какую-то азартную настольную игру с доской и фишками, на­столько распространена в аттической вазописи², что это дало евро­пейским ученым основание еще в конце XIX века «реконструи­ровать» некую исходную литературную ее праоснову. В составе «Паламедеи» будто бы существовал эпизод, где повествовалось об Ахилле и Аяксе, которые, будучи выставлены в дозор, настолько увлеклись игрой, что не заметили вражеской атаки, и потребова­лось вмешательство Афины, чтобы отвлечь их от этого занятия Причем отдельные исследователи так глубоко уверовали в реаль­ность этого эпизода, что позволяют себе пенять древнегреческим вазописцам на то, что они его неправильно поняли или вообще не приняли во внимание¹"

Для сюжета об Ахилле ключевым и сюжетообразующим явля­ется «эпизод гнева», из-за которого Ахилл удаляется от битвы и фактически ставит под угрозу полного разгрома все греческое вой­ско. Странным образом для сюжета об Аяксе таковым также явля­ется «эпизод гнева». Среди объектов этого гнева главную роль — наряду с Одиссеем — играет все тот же Агамемнон, главный оппо­нент и ненавистник Ахилла, и ночная вылазка Аякса имеет целью уничтожение едва ли не всего греческого войска. Важнейшую роль в обоих сюжетах играет Афина: однако ее участие в судьбах Ахил­ла и Аякса носит диаметрально — и демонстративно — противопо­ложный характер. Если гнев Ахилла, уже готового обнажить меч и обрушиться на Агамемнона и иже с ним, Афина усмиряет в самом начале, переведя конфликт в плоскость неравновесного выбора между уботод и xAiog, между возвращением домой и бессмертной воинской славой, то Аякса она, напротив, подталкивает в спину, ввергая его в пропасть безумия. Если в кульминационном эпизоде «Илиады», поединке Ахилла с Гектором, Афина фактически пре-

¹ Ilias Parva, ibid

² Список из более чем 130 изобразительных текстов приведен в [Woodford
1982 181-184]

⁵ См (Woodfo

d 1982 footnote 44 178]

Греки

дает Гектора и отдает его, безоружного, на заклание неуязвимому в божественных доспехах Ахиллу, то неуязвимый Аякс, наоборот, никак не может покончить с собой — и только Афина дает ему шанс закласть самого себя.

В предыдущей главе я уже предпринял попытку рассмотреть структуру сюжета об Ахилле с точки зрения тех культурных кодов, которые, на мой взгляд, являются основополагающими для арха­ической греческой традиции. Цикл сюжетов об Аяксе, слишком тесно переплетенный с гомеровской и послегомеровской «ахилле-адой», волей-неволей являет собой повод для того, чтобы сделать закономерный следующий шаг в этом направлении¹. Ибо, если заглянуть под поверхность, эти двое «лучших из лучших» соеди­нены куда более прочной связью, чем простой ряд сюжетных схождений — пусть даже и настолько представительный. Поздние мифографы, объединившие Аякса и Ахилла генеалогически, про­сто-напросто прибегли к наиболее привычному для себя приему, позволявшему выстроить понятную рациональную структуру на месте утраченной, мифологической. Однако для того, чтобы доб­раться до этой утраченной структуры, обратимся сперва к анализу самого авторитетного источника по «вне-гомеровскому» циклу сюжетов об Аяксе — к трагедии Софокла, привлекая иные источ­ники, как текстуальные, так и изобразительные, по мере необхо­димости. Тем более что именно у Софокла, наряду с Аяксом и Ахиллом, как нельзя удачнее сходятся и остальные постоянные участники этой группы сюжетов: Одиссей и Афина.

2. СЮЖЕТ И ВОПРОСЫ К СЮЖЕТУ

Сюжетной основой для трагедии послужил миф о последстви­ях неправедного — с точки зрения как самого Аякса, так и более поздней традиции — суда Атридов, отдавших Ахиллов доспех не ему, «второму лучшему» воину в греческом стане, а хитрецу и об­манщику Одиссею, которому к тому же Аякс еще и спас когда-то жизнь². Разгневавшись на совершенную по отношению к нему

¹ А далее имеет смысл браться за Одиссея и Агамемнона. Впрочем, сюжеты
и коды, связанные с последним, уже стали предметом достаточно подробного
рассмотрения в статье об Ахилле; в будущей работе об Одиссее без Агамемно­
на тоже никак не обойтись. Так что, может статься, этот мифологический,
эпический и трагедийный персонаж, отработав роль девтерагониста в несколь­
ких «чужих» текстах, возникнет на равных с Ахиллом, Одиссеем и Аяксом в
книге, в которую, вероятнее всего, и выльется этот цикл статей и которую я
постараюсь объединить фигурой Афины.

² Ил., XI, 401 и далее.

Греки

В. Михаилин. Тропа звериных слов

несправедливость, Аякс решает ночью в одиночку истребить всех греческих военачальников, и в первую очередь своих главных обид­чиков: Агамемнона, Менелая и Одиссея. Однако Афина, благо­склонная к ахейскому войску вообще и ко всем перечисленным врагам Аякса в частности, насылает на него uavia той Осой, «бе­зумие, от богов идущее», и Аякс принимает за ахейцев общевойс­ковое стадо крупного и мелкого рогатого скота. Перебив его вмес­те с пастухами, он угоняет в свой шатер часть связанных путами баранов и быков, которые кажутся ему знатными ахейцами (в числе которых и Одиссей, и Атриды), большую часть убивает сразу — но уже на «своей» территории, — а одного барана («Одиссея») истязает при помощи бича до самого утра. Утром безумие покидает его, он понимает, что опозорен перед всеми греками и что единственный выход для него — самоубийство. Поручив Тевкру, сводному брату, заботу об Еврисаке, своем единственном малолетнем сыне от плен­ной фригийской царевны Текмессы, он уходит на берег моря (в одном из вариантов мифа уточняется — в сумерках на рассвете¹), где и бросается на подаренный когда-то Гектором меч. Согласно одной из версий мифа (которой Софокл не придерживается, но которая представлена и в трагедийной², и в изобразительной тра­диции³), Аякс неуязвим для оружия, и у него долго не получается пронзить себя мечом, поскольку последний гнется, как лук. В кон­це концов на помощь герою приходит Афина и указывает ему един­ственное уязвимое место — подмышку, после чего самоубийство свершается. После того как тело обнаруживают, над ним разгора­ется новый конфликт. Агамемнон и Менелай настаивают на том, чтобы оставить тело «предателя» Аякса без погребения. Против, естественно, выступают Тевкр и саламинцы. Призванный Атрида-ми (очевидно, не без умысла) в качестве третейского судьи Одис­сей проявляет неожиданную для предводителей войска широту души и также настаивает на погребении тела, даже предлагает свою помощь. От помощи Тевкр отказывается, поскольку она, с его точ­ки зрения, была бы оскорбительна для покойного, но Одиссея бла­годарит. Аякса хоронят в земле, а не сжигают, как прочих гомеров­ских героев, — обстоятельство, которое до сей поры не дает покоя историкам, филологам и антропологам. По одному из вариантов мифа, Ахиллов доспех возвращается к Аяксу как к законному вла­дельцу уже после его смерти: кораблекрушение Одиссея на обрат­ном пути лишает последнего всех взятых под Троей трофеев, и море

Дата добавления: 2015-04-24