Заказ № 1635. 5 страница

Далеко далеко от родины милой Пал он и верно меня призывал, да избавлю от смерти* Что же мне в жизни ' Я ни отчизны драгой не увижу, Я ни Патрокла от смерти не спас, ни другим благородным Не был защитой друзьям, от могучего Гектора падшим Праздный сижу пред судами, земли бесполезное бремя, Я кому равного между героев ахейских Нет во брани, хотя на советах и многие лучше

(XVIII, 99-106)

И далее

Смерть же принять готов я, когда ни рассудят Здесь мне назначить ее всемогущий Кронион и боги¹ Смерти не мог избежать ни Геракл, из мужей величайший, Как ни любезен он был громоносному Зевсу Крониду, Мощного рок одолел и вражда непреклонная Геры Так же и я, коль назначена доля мне равная, лягу Где су ждено, но сияющей славы я прежде добуду'

(XVIII, 115-121)

Ахилл недаром сопоставляет себя с Гераклом, еще одним «веч­ным младшим сыном» Он наконец готов с полной ответствен­ностью принять свою судьбу Гера здесь также упомянута не слу­чайно Геракл становится «пожизненным героем», великим вопло­щением героического статуса благодаря Гере, которая с самого начала определяет его «по младшему разряду» и в дальнейшем осу­ществляет в его отношении откровенно ритуально-провокативную функцию, — пока не «рожает его заново», уже в качестве бога, на Олимпе, и не дает ему тем самым окончательное, божественное воплощение¹ Мелеагру также не дает «улизнуть» от героической судьбы женщина, его собственная мать, Алфея Вот и Ахиллу «по­могает определиться», а затем заказывает у Гефеста последний дос-пех для единственного сына Фетида

¹ Гера клеос, см в этой связи главку о ритуалах перехода и женских бо жествах в < скифском» разделе

В Михаияин Iроли звериных слов

В финале XIX песни Ахиллу предрекают гибель его божествен­ные кони. Ахилл ничуть не удивлен, и смысл его ответа можно све­сти к одному-единственному слову: знаю.

6. ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНЫЙ АСПЕКТ:

ЛИТЕРАТУРА В СИСТЕМЕ

ЛЕГИТИМАЦИИ ЭЛИТ

Мир эпоса относительно статичен с точки зрения общей кар­тины мирового устройства: он нормативен насквозь и в этой сво­ей нормативности является мощнейшим средством организации и стабилизации коллективной памяти. Большинство причин и свя­зей здесь заданы раз и навсегда, не подлежат обсуждению и при­нимаются как от века предопределенная данность, как единствен­ный возможный способ организации миропорядка, общий во всех концах известной исполнителю и слушателям вселенной. Эта все­ленная рисуется широкими мазками, и разного рода «внешние» (по отношению к собственно воинско-аристократическому спосо­бу существования) реалии привлекаются по большей части как сырой материал для создания систем знаковых отсылок (иной раз весьма изощренных), которые в конечном счете призваны описы­вать все тот же образ существования (гомеровские эпитеты и раз­вернутые уподобления, скандинавские кеннинги и т.д.). Система различений между «своими и чужими» немногим отличается от более частных систем различения между «различными своими» и «различными чужими» и есть не что иное, как система внешних маркеров, позволяющих классифицировать мир по нескольким основным «направлениям», чаще всего имеющим непосредствен­ную привязку к сторонам света и другим географическим катего­риям («по ту сторону» и т.д.).

Но в чем эпос ориентируется дотошно, напряженно и, я бы сказал, вдохновенно, так это в системах отношений между различ­ными воинскими статусами. Здесь перед нами предстает мир, исполненный тончайших нюансов, изысканных и витиеватых на­меков на мельчайшие детали, существенные для той или иной ста­тусной позиции, для той или иной групповой или индивидуальной воинской «биографии». Здесь то и дело происходят колоссальные по своим масштабам нарушения «внутреннего распорядка», хотя даже самому незначительному отступлению от принятых поведен­ческих норм может приписываться — и приписывается — вполне судьбоносное значение.

Если воспринимать литературу как один из способов органи­зации коллективной памяти, ответственный за непрямое постули-

Греки

рование общезначимых в пределах данной социальной среды ис­тин, то вряд ли стоит сомневаться в том, что для эпоса подобной средой была воинская аристократия и что эпос организовывал со­временную ему коллективную память именно так и именно по тем стандартам, которые были аутентичны этому весьма специфичес­кому социальному слою.

В этой связи неудивительно и то, что расцвет «больших» эпи­ческих традиций всякий раз приходится на период резкой смены способа существования правящей воинской элиты. Сейчас уже ни у кого не вызывает сомнения то обстоятельство, что созданию го­меровских поэм предшествовала длительная и богатая эпическая традиция на различных диалектах древнегреческого языка. Гоме­ровский текст настолько изощрен и настолько богат скрытыми отсылками к иным, не вошедшим непосредственно в корпус основ­ного текста сюжетам, что становится совершенно ясно: внемлющая ему аудитория должна была обладать весьма солидной культурной базой, которая позволяла «развязывать узлы» и оценивать красоту «плетения» текста¹. Однако необходимость в создании колоссаль­ной по масштабу и совокупному объему кодифицированного соци­ального опыта гомеровской (и послегомеровской) эпической тра­диции возникла не раньше VIII века, то есть именно тогда, когда способ существования аутентичной эпосу социальной среды пре­терпел резкие структурные изменения.

VIII век до н.э. — время весьма специфическое для древне­греческой истории. Именно в эту эпоху заканчивается переход от «темных веков» к преддверию классического периода. Бывшие раз­розненные, по преимуществу пастушеские общины, группировав­шиеся вокруг басилеев, военных вождей, сохранивших традицион-

¹ Подобная культурная опытность отнюдь не предполагает какой бы то ни было «кабинетной» составляющей: скальдическая поэзия или ирландские вставные «реторики» усложнены (на микроуровне) куда сильнее, чем гомеров­ские тексты, однако нам известно, что адресатами и наиболее благодарными слушателями как в том, так и в другом случае были отнюдь не ученые монахи, но банды откровенных головорезов. Мужские воинские союзы всегда были склонны к созданию специфических поведенческих и разговорных кодов, усложненность которых зачастую является гарантией их действенности — как с точки зрения гарантированное™ отличения своего от чужого (в зависимо­сти от владения/невладения или даже от степени владения кодом), так и с точ­ки зрения специфических практик повышения мужского статуса теми инди­видами, которые не просто владеют кодом, но владеют им мастерски и творчески (см. главу о русском мате). Скальдическая и параллельные ей ска-зительские традиции, «замороженные» наступающим христианством на отно­сительно ранней стадии развития, дают нам некоторое представление о том, что могло предшествовать формированию системы масштабных и изощренных эпических текстов — в том числе и на древнегреческой почве.

2 16 В Михайлин Тропа звериных слов

ное влияние со времен «дорийского» нашествия, открывают для себя (или вспоминают) более прагматичные способы самообеспе­чения, связанные с земледелием. Земледелие создает прекрасную базу для резкого численного прироста населения, но требует посто­янной, хорошо охраняемой территории, а кроме того — качествен­ного изменения характера собственности. Вместо «движимых» ско­та и металла, которые служили основным предметом накопления в «больших домах» басилеев в контексте престижной экономики «темных веков» (и которые относительно свободно переходили из рук в руки в результате «перемен судьбы»), главным показателем статуса становится владение участками пахотной земли. Соответ­ственно меняются и статусные приоритеты: «младший» способ су­ществования, привычный для полукочевых скотоводческих сооб­ществ, где главным способом повышения собственной «цены чести» является удачный рейд к соседям за скотом и металлом, уступает место «старшему», основанному на праве наследования «хорошей» земли. Оборона сельхозугодий требует иных способов ведения войны: место малочисленных разбойничьих дружин зани­мают «правильные» во всех отношениях гражданские ополчения. Наступает эпоха гоплитов. Близлежащие общины объединяются для совместной обороны и экспансии, по всей Греции возникают синойкизмы, и обеспеченный продовольствием и более безопасны­ми условиями существования прирост населения буквально в те­чение полутора веков создает проблему нехватки земли на еще недавно крайне слабо заселенной территории. Количество населен­ных греками городов увеличивается в два раза по сравнению с пред­шествующим IX веком (220 против ПО¹). Начинается также и ак­тивная внешняя колониальная экспансия, ведущую роль в которой играют, по всей вероятности, младшие ветви аристократических родов.

В этой ситуации военная аристократия принимается напря­женно искать способы легитимации совершенно нового и непри­вычного для нее способа существования. Если проводить аналогии с эддической и скальдической традициями, то для откровенно ори­ентированной на «младшую» модель греческой аристократии «тем­ных веков» оптимальными литературными формами должны быть, во-первых, ритуальные по природе и происхождению микроэпосы, закрепляющие ту или иную матрицу обретения нового воинского статуса, а во-вторых — «воспевания» конкретных воинских удач и заслуг, которые служили бы средством накопления воинского фар-на, как индивидуального, так и локально-группового.

См. [de Polignac 1995 4|

Греки

Но ситуация меняется, и со сменой способа существования видоизменяются как значимый социальный опыт, так и средства его передачи. Бывшие «большие дома» превращаются в храмы ме­стных культов, стягивающие вокруг себя разрозненное когда-то население и структурно «организующие» территорию будущего полиса, четко маркируя центр, границу между возделанной и «па­стушеской» землей и границу между «своей» землей вообще и хто-нической «чужбиной» (см.: [de Polignac 1995: 32—59 et passim]). И точно так же эпос покидает обжитую территорию ритуально ори­ентированных малых форм, группирующихся по преимуществу согласно «функциональному» принципу («убийства», «угоны ско­та», «похищения», «первые подвиги» и т.д.), и выходит на простор широкой циклизации, построенной либо на биографическом (как в ряде западноевропейских традиций¹), либо на еще более услож­ненных, демонстративно изысканных композиционных принципах (как у Гомера)².

Локальные эпические традиции, как и локальные культы, нуж­даются в сведении в единую общезначимую систему (хотя бы на уровне синойкизма, а в перспективе и на «общенациональном» уровне). Странствующий сказитель, профессиональный «сплета-тель песен», становится важен в несколько ином, чем прежде, ка­честве: бывшие локальные элиты хотят позиционировать себя на куда более широком уровне. Аэда, импровизатора ситуативно зна­чимых песен, сменяет рапсод, собирающий воедино разрозненные когда-то локальные циклы. Если для культуры «младших» слава самоценна и связана прежде всего с индивидуальной судьбой, то для «старших» самой актуальной задачей становится проблема легитимности и «наследования славы». Создание общей, относи­тельно непротиворечивой традиции позволяет местным аристокра­тиям вписывать свою — уже семейную! — историю в сюжеты кос­мической значимости³. Категория «божественности», связанная

¹ См. главку «Нарратив, протагонист, судьба» в «скифском» разделе.

² Здесь и далее речь, естественно, идет всего лишь об одной из многих
составляющих «литературного процесса» — хотя и не о самой последней из них
по значимости.

³ Следует ли считать случайностью или результатом некой стихийно воз­
никшей тяги «к общегреческому единству» тот факт, что примерно с этого же
времени начинается бурный расцвет разного рода игр — Олимпийских, Немей-
ских, Истмийских и т.д.? Сугубо воинско-аристократические по происхожде­
нию «виды спорта» служили здесь средством «гадания о фарне» и демонстра­
ции оного перед лицом «чужих и равных». Не случайно и столь ревностное
внимание участвующих в играх аристократических родов к моментальной
фиксации всякой одержанной победы со вписыванием ее в логику локальной
и семейной мифологической генеалогии. Этой цели и служила хоровая лири­
ка: Пиндар мог позволить себе капризничать, не выполнять заказанную рабо-

В. Михай.шн. Тропа звериных слов

ранее прежде всего с индивидуальной и/или ситуативной посвя­щенностью тому или иному функционально значимому божеству (ситуация ферапона и т.д.). отныне генеалогизируется: выстраива­ются фантастические родословные, измышляются этиологические мифы, позволяющие обосновать не только право давности на ро­довой фарн, но и «общепризнанную» связь этого фарна со вполне конкретной географией и топографией.

В культурно более поздние эпохи этот процесс возобновляет­ся вполне осознанно. Создание таких мощнейших культурных цен­тров, как Мусейон и Александрийская библиотека, а также парал­лельные структуры в Пергаме, державе Селевкидов и т.д., имело вполне конкретные прагматические цели. Новорожденная греко-македонская элита возникших как по мановению волшебной палочки больших и малых эллинистических государств не имела никакого социального опыта, сколь-нибудь адекватного новым ус­ловиям существования, а потому остро нуждалась в его фиксации, легитимации и кодификации. Та роль, которую играл при Августе «организатор культуры» Меценат есть в этом смысле всего лишь более знакомый нам (благодаря значительно большему количеству сохранившихся источников) слепок с эллинистического опыта двух-трехвековой давности. Тот новый язык, который вырабаты­вали в середине I века грамотные в греческом неотерики, стал не­плохой основой для придворных поэтов последней трети того же века. Гораций в этом смысле есть фигура ничуть не менее значимая для решения поставленной задачи по «фиксации, легитимации и кодификации», чем Вергилий. Если последний все более и более явно работал на макроуровне, творя по заказу и по образцам при­дворной александрийской поэзии не существовавший до сей поры

ту в срок и т.д., поскольку был общепризнанным и высокооплачиваемым «спе­циалистом по подшивке счастья».

Сходную работу по кодификации нового культурного опыта выполняли и другие жанровые системы. Элегия — жанр, по форме самый близкий к эпо­су, — в этом смысле наиболее показательна. Де Полиньяк пишет, рассуждая о радикальной смене способов ведения войны в Греции IX—VIII веков и о силе «героической» инерции бывших «басилеев и единоборцев», что «in the second half of the seventh century, still, the elegies of Tyrtaeus testify the difficulties involved in imposing strict cohesion upon the Spartan hoplites fighting against the Messenians» fde Polignac 1995: 59]. Солон, помимо прямой политической пропаганды, «при­водит в порядок» взгляды современников на самые различные аспекты по­лисной жизни. Феогнид есть неоценимый источник по самоопределению аристократа, лишенного прав состояния и собственности. Аналогичные сооб­ражения возможны и в отношении других фигур и жанров — будь то Архилох, Гиппонакт, Алкей или кто-либо другой. Знаменитые «маски» поэтов VII — VI веков суть также воплощенные индивидуально-жанровые «стратегии коди­фикации».

Греки 2 1 9

римский эпос, то первый, при всей показной отстрдненности or «пошлой политики» (и прекрасном умении пользоваться преиму­ществами, которые оная ему даровала), усердно прорабатывал мик­роуровень, кодифицируя повседневные практики новой элиты И задача, которая стояла перед «птенцами гнезда Меценатова», была куда шире пропаганды pax Augusta Они отдавались ей с такой ис­кренней самозабвенностью именно потому, что ощущали себя ча­стью той элиты, которая в радикально изменившихся при Августе условиях существования остро нуждалась в самоидентификации А если гениальный политтехнолог Меценат умело корректировал данный процесс, встраивая его в русло конкретной идеологической парадигмы, — так что ж, баланс интересов есть баланс интересов Широкая и детально проработанная панорама взаимосвязей между сменой способа существования конкретной элиты (а также становлением новых элит, изменением расклада сил между не­сколькими элитами и т д) и расцветом того или иного жанра (а также сменой литературных вкусов или вдруг возникшей тягой к инокультурным заимствованиям¹) есть тема для отдельной боль­шой работы Это касается отнюдь не только архаических культур Есть своя правда в давно уже навязших в зубах марксистских рас­суждениях о тесной связи между Великой французской революцией и возникновением романтизма Вернее, не столько между самими явлениями, сколько между причинами, породившими как то, так и другое и связанными в первую очередь с переформированием элит в наиболее развитых европейских странах А уж период с на­чала XIX по середину XX века, в течение которого политические, культурные и литературные революции, имевшие под собой самые экзотические сочетания факторов и происходившие в самых раз­ных концах света, случались с завидной регулярностью, можно считать в этом отношении воистину золотой жилой

¹ См в этой связи 1лаву «Переведи меня через made in»

СМЕРТЬ АЯКСА¹

1. АЯКС И АХИЛЛ: ЭКСПОЗИЦИЯ

Эксекий, афинский мастер чернофигурной вазописи, работав­ший в третьей четверти VI века до н.э., имел ярко выраженное при­страстие к сюжетам, связанным с Аяксом. Это неудивительно, ведь сам Эксекий был саламинцем, то есть земляком великого героя Троянской войны. Труднее объяснить выбор конкретных тем, ко­торые Эксекий чаще других использовал для украшения празднич­ной керамики. Самых запоминающихся эпизодов «Илиады», в которых значимую роль играет Аякс, — битвы при кораблях, не­однократных поединков с Гектором — здесь нет. Зато настойчиво повторяются сцены, куда менее известные нам, но имеющие одну общую черту: Аякс в них представлен вместе с другим величайшим героем троянского цикла — Ахиллом. На дошедших до наших вре­мен аттических вазах дважды представлена выполненная Эксеки-ем сцена азартной игры между этими двумя персонажами², не из­вестная ни из каких литературных источников¹ (рис. 26). Эпизод, также не вошедший в «Илиаду», в котором Аякс выносит с поля боя тело мертвого Ахилла, Эксекий изобразил трижды (рис. 27)⁴. Его кисти принадлежит также и сцена самоубийства Аякса (рис. 28) — еще один сюжет, оставшийся за рамками гомеровских поэм⁵.

Да и вообще, сюжетные ряды, восходящие к циклу мифов о Троянской войне, на удивление настойчиво связывают между со­бой двух самых мощных бойцов ахейского войска: Пелида Ахилла и Теламонида Аякса, «первого» и «второго лучшего» из греческих героев. Позднейшая греческая традиция и вовсе делает их ближай­шими родственниками, превращая их отцов, Пелея и Теламона, из друзей-гетайров в родных братьев, сыновей Эака от Ойноны⁶. Го-

¹ Первая публикация: [Михайлин 2005а]. Для настоящей публикации текст
доработан.

² Ватикан 344 (ABVP 145, 13); Лейпциг Т 355 (ABVP 145, 15) - последняя
утрачена.

⁵ Более того, вполне может статься, что именно Эксекий и придумал эту композицию. См.' [Moore 1980: 84 fl].

⁴ Берлин 1718, утрачена во время Второй мировой войны (ABVP 144, 5); и дважды — на: Мюнхен 1470 (ABVP 144, 6).

' Булонь 558 (ABVP 145, 18).

" Apollodorus: III, 12.6.

Греки

Рис. 26

Рис. 27

мер об этом родстве еще ничего не знает, однако и у него опре­деление «после Пелида превзошедший доблестью всех данаев»¹ яв­ляется стандартной формульной характеристикой Аякса. Шатры Аякса и Ахилла стоят на двух противоположных оконечностях огромного греческого лагеря, замыкая фланги². И именно Аякс выигрывает жребием у других греческих бойцов право на первый поединок с Гектором, открывающий сюжетную линию, которая в конечном счете ведет к решающей схватке между Гектором и Ахиллом³.

За пределами «Илиады» при­меры этой удивительно тесной связи только множатся. Именно Аякс выносит тело Ахилла из боя после смерти последнего⁴. Имен­но доспехи Ахилла становятся предметом ожесточенного сопер­ничества между Аяксом и Одис­сеем: спор решают троянские де­вушки, превознося Одиссея,

¹ Alavx6c, 0' бдйрютос, tr\v еТбб? те Ы\х.щ те / T(5v uXXcov Aavafiv цет'
&HiJHv6a nritefova. Од., XI, 468, 550; XXIV, 17. См. также: Ил., II, 768.

² Ил., XI, 7-9.

³ Ял., VII, 181 и далее.

⁴ llias Parva, cit: Scholia In Aristophanem Equites 1056. Кроме того, этот
эпизод был достаточно популярен в афинской вазописи. Один только Эксе-
кий четырежды обращался к нему. Трижды он повторил сцену несения тела:
на оборотной стороне берлинской амфоры (Берлин 1718, утрачена во время
Второй мировой войны, приведена в: ABVP 144, 5), дважды на обеих сторо­
нах мюнхенской амфоры (Мюнхен 1470, ABVP 144, 6). И еще на одной ам­
форе он изобразил Аякса поднимающим тело Ахилла (Филадельфия 3442;
ABVP 145, 14).

В. Михаилин. Тропа звериных слов

который сражался с троянцами и прикрывал отход, и презритель­но отзываясь об Аяксе, который, собственно, и вынес тело, то есть сделал работу, с которой «могла бы справиться и рабыня»¹. Про­играв в споре об оружии и опозорив себя избиением войскового стада, Аякс кончает жизнь самоубийством, бросившись на меч. Меч, который приносит ему смерть, — подарок врага, Гектора. В свою очередь, Аякс подарил Гектору перевязь: именно этой пере­вязью Ахилл (по одному из вариантов сюжета) и привязал тело уби­того Гектора к колеснице, желая опозорить его после смерти.

Сцена, в которой Ахилл и Аякс увлеченно играют между собой в какую-то азартную настольную игру с доской и фишками, на­столько распространена в аттической вазописи², что это дало евро­пейским ученым основание еще в конце XIX века «реконструи­ровать» некую исходную литературную ее праоснову. В составе «Паламедеи» будто бы существовал эпизод, где повествовалось об Ахилле и Аяксе, которые, будучи выставлены в дозор, настолько увлеклись игрой, что не заметили вражеской атаки, и потребова­лось вмешательство Афины, чтобы отвлечь их от этого занятия. Причем отдельные исследователи так глубоко уверовали в реаль­ность этого эпизода, что позволяют себе пенять древнегреческим вазописцам на то, что они его неправильно поняли или вообще не приняли во внимание*.

Для сюжета об Ахилле ключевым и сюжетообразующим явля­ется «эпизод гнева», из-за которого Ахилл удаляется от битвы и фактически ставит под угрозу полного разгрома все греческое вой­ско. Странным образом для сюжета об Аяксе таковым также явля­ется «эпизод гнева». Среди объектов этого гнева главную роль — наряду с Одиссеем — играет все тот же Агамемнон, главный оппо­нент и ненавистник Ахилла, и ночная вылазка Аякса имеет целью уничтожение едва ли не всего греческого войска. Важнейшую роль в обоих сюжетах играет Афина: однако ее участие в судьбах Ахил­ла и Аякса носит диаметрально — и демонстративно — противопо­ложный характер. Если гнев Ахилла, уже готового обнажить меч и обрушиться на Агамемнона и иже с ним, Афина усмиряет в самом начале, переведя конфликт в плоскость неравновесного выбора между v6oxoc, и xXioc,, между возвращением домой и бессмертной воинской славой, то Аякса она, напротив, подталкивает в спину, ввергая его в пропасть безумия. Если в кульминационном эпизоде «Илиады», поединке Ахилла с Гектором, Афина фактически пре-

¹ llias Parva, ibid.

² Список из более чем 130 изобразительных текстов приведен в: [Woodford
1982: 181-184].

³ См.: (Woodford 1982 footnote 44' 178]

Греки

дает Гектора и отдает его, безоружного, на заклание неуязвимому в божественных доспехах Ахиллу, то неуязвимый Аякс, наоборот, никак не может покончить с собой — и только Афина дает ему шанс закласть самого себя.

В предыдущей главе я уже предпринял попытку рассмотреть структуру сюжета об Ахилле с точки зрения тех культурных кодов, которые, на мой взгляд, являются основополагающими для арха­ической греческой традиции. Цикл сюжетов об Аяксе, слишком тесно переплетенный с гомеровской и послегомеровской «ахилле-адой», волей-неволей являет собой повод для того, чтобы сделать закономерный следующий шаг в этом направлении¹. Ибо, если заглянуть под поверхность, эти двое «лучших из лучших» соеди­нены куда более прочной связью, чем простой ряд сюжетных схождений — пусть даже и настолько представительный. Поздние мифографы, объединившие Аякса и Ахилла генеалогически, про­сто-напросто прибегли к наиболее привычному для себя приему, позволявшему выстроить понятную рациональную структуру на месте утраченной, мифологической. Однако для того, чтобы доб­раться до этой утраченной структуры, обратимся сперва к анализу самого авторитетного источника по «вне-гомеровскому» циклу сюжетов об Аяксе — к трагедии Софокла, привлекая иные источ­ники, как текстуальные, так и изобразительные, по мере необхо­димости. Тем более что именно у Софокла, наряду с Аяксом и Ахиллом, как нельзя удачнее сходятся и остальные постоянные участники этой группы сюжетов: Одиссей и Афина.

2. СЮЖЕТ И ВОПРОСЫ К СЮЖЕТУ

Сюжетной основой для трагедии послужил миф о последстви­ях неправедного — с точки зрения как самого Аякса, так и более поздней традиции — суда Атридов, отдавших Ахиллов доспех не ему, «второму лучшему» воину в греческом стане, а хитрецу и об­манщику Одиссею, которому к тому же Аякс еще и спас когда-то жизнь². Разгневавшись на совершенную по отношению к нему

¹ А далее имеет смысл браться за Одиссея и Агамемнона. Впрочем, сюжеты
и коды, связанные с последним, уже стали предметом достаточно подробного
рассмотрения в статье об Ахилле; в будущей работе об Одиссее без Агамемно­
на тоже никак не обойтись. Так что, может статься, этот мифологический,
эпический и трагедийный персонаж, отработав роль девтерагониста в несколь­
ких «чужих» текстах, возникнет на равных с Ахиллом, Одиссеем и Аяксом в
книге, в которую, вероятнее всего, и выльется этот цикл статей и которую я
постараюсь объединить фигурой Афины.

² Ил., XI, 401 и далее.

В. михаилин Тропа звериных слов

несправедливость, Аякс решает ночью в одиночку истребить всех греческих военачальников, и в первую очередь своих главных обид­чиков: Агамемнона, Менелая и Одиссея. Однако Афина, благо­склонная к ахейскому войску вообще и ко всем перечисленным врагам Аякса в частности, насылает на него uavia той 0eoi), «бе­зумие, от богов идущее», и Аякс принимает за ахейцев общевойс­ковое стадо крупного и мелкого рогатого скота. Перебив его вмес­те с пастухами, он угоняет в свой шатер часть связанных путами баранов и быков, которые кажутся ему знатными ахейцами (в числе которых и Одиссей, и Атриды), большую часть убивает сразу — но уже на «своей» территории, — а одного барана («Одиссея») истязает при помощи бича до самого утра. Утром безумие покидает его, он понимает, что опозорен перед всеми греками и что единственный выход для него — самоубийство. Поручив Тевкру, сводному брату, заботу об Еврисаке, своем единственном малолетнем сыне от плен­ной фригийской царевны Текмессы, он уходит на берег моря (в одном из вариантов мифа уточняется — в сумерках на рассвете¹), где и бросается на подаренный когда-то Гектором меч. Согласно одной из версий мифа (которой Софокл не придерживается, но которая представлена и в трагедийной², и в изобразительной тра­диции³), Аякс неуязвим для оружия, и у него долго не получается пронзить себя мечом, поскольку последний гнется, как лук. В кон­це концов на помощь герою приходит Афина и указывает ему един­ственное уязвимое место — подмышку, после чего самоубийство свершается. После того как тело обнаруживают, над ним разгора­ется новый конфликт. Агамемнон и Менелай настаивают на том, чтобы оставить тело «предателя» Аякса без погребения. Против, естественно, выступают Тевкр и саламинцы. Призванный Атрида-ми (очевидно, не без умысла) в качестве третейского судьи Одис­сей проявляет неожиданную для предводителей войска широту души и также настаивает на погребении тела, даже предлагает свою помощь. От помощи Тевкр отказывается, поскольку она, с его точ­ки зрения, была бы оскорбительна для покойного, но Одиссея бла­годарит. Аякса хоронят в земле, а не сжигают, как прочих гомеров­ских героев, — обстоятельство, которое до сей поры не дает покоя историкам, филологам и антропологам. По одному из вариантов мифа, Ахиллов доспех возвращается к Аяксу как к законному вла­дельцу уже после его смерти: кораблекрушение Одиссея на обрат­ном пути лишает последнего всех взятых под Троей трофеев, и море

¹ Scholia in Pindarum, Isth. Ill, 53.

² В не дошедшей до нас трилогии Эсхила об Аяксе (Scholia in Sophochs
Ajacem, v. 833).

' Этрусское бронзовое черкало. Бостон, античная бронза, № 37 См. |von Mach 1900I.

Греки

выбрасывает доспех прямо к подножию кургана, возведенного над могилой Аякса на троянском берегу'. Тевкр пытается вернуться домой на Саламин, но отец, Теламон, обвиняет его в смерти брата и даже не дает сойти на родную землю², тогда Тевкр отправляется на Кипр и основывает там город с тем же названием — Саламин' Сын Еврисака и внук Аякса Филей якобы становится афинским гражданином, что впоследствии дало афинянам основание претен­довать на Саламин, а также сделать Аякса героем-эпонимом, то есть назвать его именем одну из аттических фил⁴.

Дата добавления: 2015-04-24