Студопедия

КАТЕГОРИИ:


Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748)

ЧАСТЬ 2 6 страница




Петра снова начала говорить. Говорила она быстро, словно чтобы поскорее покончить с этим делом.

– Вы можете или отдать зародыш на трансплантацию или выносить его и потом отдать на усыновление. Последнее, разумеется, предпочтительнее для ребенка, но болезненнее для вас, поэтому подумайте как следует. Чтобы вы ни выбрали, вы получите полную информацию о реципиенте или о тех, кто усыновит ребенка, мы можем информировать вас о ходе жизни ребенка в новой семье, если пожелаете.

У меня в буквальном смысле отвисла челюсть. Они что, с ума сошли? Я выпрямила спину, прокашлялась и сказала медленно и четко:

– Вы не понимаете. Я не собираюсь отдавать этого ребенка. Он мой. Мой и Юханнеса. Мы его родители, и мы не собираемся его отдавать. Мы ведь больше не «ненужные», не так ли? Теперь мы «нужные»!

– Нет, Доррит. Ваш ребенок – в лучшем случае – нужен. Вы продолжаете оставаться «ненужной», а что касается Юханнеса Альбю…

Она осеклась. Посмотрела на меня в ужасе. Я смутилась. Она меня боится? Я ничего не понимала. Она набрала в грудь воздуха и продолжила:

– Вы должны понять, Доррит. В вашем возрасте… вы не сможете стать нормальным родителем.

– Я ни чем не хуже других родителей. Наоборот, в возрасте есть свои преимущества. У меня большой жизненный опыт. Во мне не осталось ни следа юношеского эгоизма и легкомыслия. Я могу заботиться о других. Я здоровая и сильная, психически и физически. Недавно мне сказали, что моя физическая форма не хуже чем у двадцатилетней.

– Дело не только в здоровье, – возразила Петра.

– Я этого и не утверждаю.

Петра была бледной, но шея и лицо покрылись красными пятнами. Она повернулась к Аманде за помощью. Но Аманда ничем не могла ей помочь. Она сидела молча, уставившись в бумаги на столе и не в силах посмотреть на нас. Петра снова повернулась ко мне:

– Для начала, человеческая жизнь не вечна. В течение нескольких столетий продолжительность жизни росла, но в последние десятилетия она остается прежней. Похоже, мы достигли предельного уровня естественной продолжительности жизни, а действие препаратов, призванных замедлить старение, сопряжено с таким высоким риском, что неизвестно, когда они смогут поступить в продажу. А что касается…

Я грубо ее перебила:

– Этот ребенок успеет вырасти до того, как мы с Юханнесом отбросим коньки.

Аманда подняла глаза, Петра открыла было рот, чтобы что-то сказать, но я продолжала:

– Может, мы и не увидим внуков, но, черт побери, мы успеем выполнить наш родительский долг и воспитать ребенка. Потому что, хоть Юханнес и старше меня на тринадцать лет, он ничем не хуже любого тридцатилетнего.

Петра сидела белая как мел. Губы ее вытянулись в тонкую ниточку. Шея была покрыта красными пятнами, как от ожогов. Я истолковала это как панику власти придержащей, когда она чувствует, что сила не на его стороне. Другими словами, я решила, что выиграла и что Петра уступит моему натиску и согласится с моей аргументации. Она снова умоляюще посмотрела на Аманду, но та отвела взгляд. Тогда Петра снова посмотрела на меня. Сглотнула и тихо, осторожно произнесла:

– Но, Доррит, вы думали о том, что все будут принимать вас за бабушку и дедушку ребенка? Ребенок будет чувствовать себя не таким, как все, отверженным. Его будут обижать. К тому же «ненужные» в качестве родителей – не лучший предмет подражания для ребенка.

– Не бывает ненужных родителей, Петра, – твердо заявила я. – «Ненужные» и родители – два не совместимых понятия.

– Печать «ненужных» никуда не денется, Доррит.

– Какая еще печать? Покажите мне эту печать! У меня нет никакой печати. – Я начинала терять терпение.

– Вы не сможете стать хорошими родителями, – продолжала Петра дрожащим голосом, лицо ее было белее белого. – Вы…

Мне показалось, что она готова сдаться. Я откинулась на спинку стула, предоставив начальнице возможность высказаться. Но пока она говорила, голос перестал дрожать, и к ней снова вернулась былая уверенность.

– Вы стали бы обузой для ребенка, Доррит. Он бы стыдился вас. Конечно, это поразительно, что вам удалось зачать ребенка, и я восхищаюсь вашим мужеством, вашей готовностью выносить этого ребенка. Разумеется, вам не надо будет его рожать – вам сделают кесарево сечение. Вас усыпят, и вы ничего не почувствуете. Власти вас отблагодарят. Вам предоставят особые льготы. Но – и это наш окончательный ответ – мы не позволим вам стать родителями этого ребенка. Это исключено. А что касается Юханнеса Альбю… – Она снова осеклась.

– То что? – спросила я, ерзая на стуле. – Что с Юханнесом?

Петра заметно нервничала. Чего она боится? Голосом без всякого выражения она ответила:

– Он вам не рассказал?

– Чего не рассказал?

Она тупо смотрела на меня. В глазах – отчаяние.

– Это было решено неделю назад.

– Что решено? О чем вы?

Я должна была бы догадаться… Все это время она пыталась дать мне понять. Я не дура, я должна была догадаться. Но есть вещи, которые слишком очевидны, как волны-цунами, они просто-напросто слишком огромны, слишком могущественны, слишком жестоки, чтобы обычный человек мог их понять…

Петра продолжала:

– Мне очень жаль, что вам приходится так узнать об этом, но, Доррит, уже слишком поздно, чтобы что-то…

– ДА СКАЖИТЕ ЖЕ ВЫ НАКОНЕЦ! – крикнула я.

Аманда подняла глаза и, бросив взгляд на Петру, открыла рот и сказала:

– Петра пытается сказать, что Юханнеса Альбю сегодня в полдень положили на операцию по пересадке печени строителю с тремя детьми и шестью внуками. Мы очень сожалеем.

 

 

Я бежала. Я бежала по больничному коридору, мимо рецепции, мимо кабинетов, медсестер, врачей, пациентов, уборщиц. Люди с открытыми ртами шарахались от меня в стороны. Я выбежала из дверей и бросилась к пожарной лестнице – ждать лифта я не могла. Я бежала вниз по спиральной лестнице, и мои шаги гулко стучали по ступеням, эхо билось об стены и ударяло мне голову тысячью молоточков. А в голове все звучали и звучали слова: «… так он вам ничего не рассказал? Это было решено неделю назад… нам жаль, что вам так придется об этом узнать…» Я выбежала в коридор. Еще одна лестница. Новый коридор. Бассейн. Еще одна лестница. По спирали вниз, вниз. Слова вертятся в голове: «…слишком поздно… отдать печень… строителю… шесть внуков… мы сожалеем». У меня кружилась голова. Я вылетела в новый коридор. Еще одна лестница. Тяжелые двери. Зеленые стены. Операционное отделение.

Там меня уже ждали. Ну конечно же Петра успела всех предупредить, а камеры отследили мой путь. Двое мужчин в больничной униформе. Они преградили мне путь, как полицейский на демонстрации.

Только на лицах у них были санитарные повязки вместо шлемов. Один снял повязку, открыв родимое пятно над верхней губой:

– Слишком поздно, Доррит. Юханнес Альбю уже на операционном столе. Мы сожалеем.

Я смотрела на него. Смотрела на родимое пятно на его лице, темное как шоколад, абсолютно круглой формы. Оно выглядело как нарисованное. Будь я на его месте, убрала бы его из эстетических соображений. К тому же невозможно, чтобы врач боялся скальпеля. Я попыталась прорваться через эту живую стену, но, разумеется, мне это не удалось. Они были слишком большими, слишком сильными, слишком готовыми остановить меня, несмотря ни на что. Второй завел мои руки за спину и резко наклонил меня вперед. Я видела только свои туфли и зеленый пол отделения. Я билась и вырывалась, но он только заводил руки назад все больнее и больнее.

Спокойным голосом он сказал:

– Слишком поздно. Все уже произошло. Вы понимаете?

Он словно пытался утешить меня. Поразительно, учитывая то, какой железной хваткой он сжимал мне руки. Мужчина продолжил всем те же успокаивающим голосом:

– Вы ничего не сможете сделать. Врачи уже вызвали клиническую смерть. Он мертв.

Я сделала последнюю попытку вырваться, но силы меня покинули. Видимо, он почувствовал это, потому что выпустил мои руки. Я выпрямилась, оправила рубашку и, растирая руки, сказала как можно тверже:

– Я хочу его увидеть.

– Не стоит, – сказал второй. Теперь и он снял повязку, обнажив острый нос и тонкие губы. – Он мертв, даже если со стороны и кажется, что это не так. Дыхание обеспечивает респиратор. Сердце бьется, кислород поступает в кровь, но живо только его тело, не мозг. Вам это известно. Он вас не увидит и не услышит.

– Я все равно хочу его видеть. Позвольте мне.

– Они уже ведут подготовку к операции. Реципиент ждет в вертолете на площадке. Слишком поздно. Мне жаль, но вам придется уйти. Идите домой. Или к вашему психологу. Кто вас курирует?

– Мне не нужен психолог. Мне нужен Юханнес. Это единственное, что мне нужно. Это единственное, что я хочу, и я не уйду, пока не увижу его. Иначе я покончу с собой. И я сделаю это так быстро, что ни вы и никто другой не успеет мне помешать.

Не знаю, поверили ли они в мою угрозу или нет, но они не могли ее проигнорировать. Как не могут проигнорировать сообщение о заложенной бомбе в местном полицейском участке, каким бы нелепым оно ни казалась. Я знала, что представляю собой ценность. Я здорова, я в прекрасной форме, почти все мои органы при мне, и, кроме того, я ношу ребенка под сердцем – совершенно новый нетронутый человеческий капитал. Да я вообще на вес золота! Они не могли позволить себе лишиться меня.

Врач с родимым пятном протянул:

– Мы постараемся это организовать. Наверно, мы сможем впустить вас на пару секунд, когда они пересадят печень.

– Но ведь они… – возразил второй.

– Это может подождать, – отрезал первый. – Остальное все равно отправится в банк.

Банк, где они хранят ткани и органы для новых пересадок. Туда они отправят другие органы Юханнеса: сердечные клапаны, слуховые трубки, соединительные ткани. Все это вынут, положат в специальную жидкость и запакуют. Рутинная процедура. Все ради нужных людей, имевших несчастье попасть в аварию и серьезно пострадать.

 

Врачи отвели меня в отдельный кабинет и заперли там.

В комнате были кровать, стул, письменный стол и окно. Окно выходило в парк. Настоящий парк, засыпанный снегом. На улице была зима. Я увидела прудик, покрытый льдом, с маленьким домиком посредине, вокруг которого копошились утки и лебеди. Пруд окружали деревья и кусты, тоже присыпанные снегом. Внезапный порыв ветра налетел на деревья, стряхнув с ветвей белые облачка снега.

Странно, подумала я. Операционная находилась в подвале. Но этот этаж определенно был не подвальным. Потому что передо мной было настоящее окно с настоящим парком. Подойдя ближе, я почувствовала, как из окна тянет холодом. В воздухе пахло зимой. На автомате я схватилась за ручку и повернула, но окно было заперто. Я опустила руку и просто стояла и смотрела на снег. Белый, холодный, настоящий.

Наконец, с трудом оторвавшись от окна, я обвела взглядом стены, потолок, мебель, лампу. Никаких камер. Во всяком случае, я их не видела. Видимо, они больше боялись, что я убегу, чем что покончу с собой.

Вернулся врач:

– Вы сможете увидеть его через час. Нам велено вас запереть. Надеюсь, вы понимаете почему.

Я кивнула.

– Хотите чего-нибудь? Чая? Кофе? Бутерброд?

– Нет.

Он собирался уже закрыть дверь, как я его остановила:

– Нет, мне кое-что нужно. Анкету.

– Какую анкету?

– Анкету, которую заполняешь, когда хочешь отдать все органы как можно скорее.

Врач нахмурился.

– Вы уверены? – спросил он. – Но вы же беременны…

Я не ответила. Он отвел взгляд. Казалось, ему было стыдно.

Он вышел и вернулся с анкетой. Я села за стол и прочитала:

 

«1. Прошение касается:

А. Переселения в другую квартиру (переходите к вопросу № 2).

Б. Перевода в другое отделение (переходите к вопросу № 5)

В. Согласия на пересадку всех органов (переходите к вопросу № 8).

Г. Согласия на как можно скорейшую пересадку всех органов (переходите к вопросу № 9)».

 

Я выбрала вариант В и перешла к вопросу № 8, где выбрала первый вариант:

 

«Я хотел бы, чтобы пересадка органов осуществилась:

А. Как можно скорее.

Б. Через _ дней, _ месяцев, _ лет».

 

Внизу формуляра в графе «Разное» я приписала:

 

«Седьмая неделя беременности. Прошу об аборте/донации зародыша одновременно с пересадкой».

 

Я написала внизу мое имя, личный номер и дату. Развернула стул к окну и стала ждать. Я ждала и смотрела в окно на пруд, деревья, птиц, снег. Я смотрела, как селезень искупался в проруби и теперь стряхивал с себя холодные капли. Он переваливался на своих коротких лапках по льду, то и дело поскальзываясь. Наконец ему удалось выйти на снег, и он остановился, переводя дыхание. Потом зашлепал дальше на своих желтых утиных ножках. Он шлепал быстрее и быстрее, пока чуть не побежал, одновременно хлопая крыльями… хлопая и хлопая… пока вдруг не взлетел. Стремительной дугой он пронесся над прудом, пролетел между деревьями и исчез из виду.

 

 

Юханнес дышал. Точнее, респиратор дышал за него. Респиратор представлял собой насос, от которого пластиковая трубка шла к маске, закрывавшей половину лица Юханнеса. Респиратор ритмично втягивал и выпускал воздух, Экран, на котором изломанная линия представляла сердце Юханнеса, сопровождали ритмичные звуковые сигналы, Большая часть тела Юханнеса была прикрыта зеленой клеенкой, видны были только голова, шея и плечи. Кожа приобрела желтоватый оттенок. Из-под клеенки тянулись разноцветные трубки, прикрепленные к разным аппаратам. Я осторожно положила руку на зеленую клеенку. Сердце билось как обычно. Только, наверное, чуть ровнее, ритмичнее. Оно не забилось быстрее от моего прикосновения. Ни радости, ни удивления на лице мужчины в кровати. Ни нервной паузы между ударами влюбленного сердца. Тишину в палате нарушал только звук аппаратов.

Когда-то люди верили в сердце. Они верили, что сердце – самый главный орган, что именно в нем хранятся все воспоминания, чувства, эмоции, которые делают нас теми, что мы есть. Как жаль, что мы живем не в то время, что для нас сердце утратило свой особый статус и превратилась в один из самых обычных, хотя и жизненно важных органов.

Сердце Юханнеса билось. Я чувствовала ладонью тепло его тела, его пульс, но я знала, что передо мной не Юханнес, а только мертвое тело, накачиваемое кровью и кислородом. Его больше не было. Но я все равно сняла повязку, нагнулась и прошептала ему на ухо:

– Почему? Почему ты ничего не сказал? Почему ты сказал, что счастлив? Почему ты не дал мне разделить с тобой горе? У нас ведь был шанс…

Конечно, он мне не ответил. Я выпрямилась. Провела рукой по его плечу. Кожа была такой теплой, что на долю секунду мне показалось, что он сейчас поднимет руку и погладит меня по щеке, как в тот первый вечер почти год назад. Я закрыла глаза и взяла его руку в свои. Она была тяжелой и безвольной. Но это была рука Юханнеса – большая и грубоватая, как у чернорабочего, но с длинными и чуткими пальцами, как у пианиста или хирурга. Я повернула ее ладонью вверх, провела пальцем по линиям на руке, погладила подушечки пальцев, вспоминая, как они касались самых чувствительных мест на моем теле, я нагнулась и поцеловала его в ладонь. Я ощутила его запах, запах его кожи, его тела.

– Доррит!

Я открыла глаза. Отпустила руку Юханнеса и повернулась.

Врач с родимым пятном сказал:

– Мне жаль. Но врачам нужно продолжать.

– Да, знаю, – ответила я, встала с табурета и, не оглядываясь, вышла из палаты.

Выйдя из операционной, он повернулся и посмотрел на меня.

– В чем дело? – раздраженно спросила я.

– Вы очень бледны, – ответил он. – У вас шок. Вам нужно с кем-нибудь поговорить, выговориться.

Я знала, что иногда шок заставляет себя ждать и что, наверно, врач заметил у меня на лице признаки приближающегося срыва. Но у меня не было никакого желания говорить с кем бы то ни было, тем более с ним. Потому что чем он может мне помочь? Ничем. Словно прочитав мои мысли, он ответил:

– Как вам известно, все сотрудники отделения обучены поведению в кризисных ситуациях. Пойдемте со мной в кабинет.

Я ничего не знала об этом обучении, но позволила ему проводить меня обратно в комнату с окном.

Снаружи успело стемнеть. Синеватые сумерки спустились на парк.

– Присаживайтесь, – попросил врач, закрыл за нами дверь и подергал ручку, чтобы убедиться что она заперта.

Я села на стул, он на кровать, Я посмотрела на него взглядом, полным ненависти. Я готова была сказать ему о том, как уродливо он смотрится с этим ужасным родимым пятном и что, удалив его, он оказал бы огромную услугу всему обществу.

Он улыбнулся и сказал:

– Доррит, не волнуйтесь, я не буду заставлять вас говорить о ваших чувствах, я только хотел увести вас из коридора с камерами и микрофонами. Эта комната используется только персоналом, здесь мы можем говорить свободно, не боясь, что нас записывают на пленку. Я хотел отдать вам вот это.

Из кармана рубашки он вытащил маленькую пластиковую карточку с логотипом отделения и черной магнитной полосой, похожей на кредитку. Он протянул ее мне.

– И что мне с ней делать? – спросила я.

– Я… – начал он и осекся, отвел глаза, уставился в окно, где как раз зажегся фонарь, и его мягкий оранжевый свет вливался в синеву сумерек. Он откашлялся и продолжил: – Я знаю, что вы, как и все «ненужные», однажды уже потеряли все, что имели. И вы снова можете это потерять. И я… я просто не могу стоять и смотреть на это. Вы «ненужная», и вы, конечно, могли бы предотвратить это, если бы захотели. Но вы также человек. Женщина. Беременная женщина. Забеременей вы два года назад, вы бы здесь не оказались. И у вас должно было быть право иметь детей, быть с ними. И у вас, и у Юханнеса. То, что происходит, это недемократично.

Врач сделал паузу.

– Это, – указал он на карточку, – ключ. Он подходит ко всем комнатам и дверям, в которые воспрещен вход жильцам отделения. И он подходит ко всем входным дверям тоже.

«Каким еще дверям?» – подумала я. Меня никогда раньше не посещала мысль о побеге, о самой возможности покинуть отделение. Даже в первое время, когда я безумно скучала по Джоку, даже когда я час назад дергала ручку окна, когда поняла, что в комнате нет камер, даже когда я смотрела, как улетает селезень, даже когда поняла, что Юханнеса больше нет.

Врач продолжал:

– Я не отправил ваше прошение. Я позволил себе сунуть его в машину для уничтожения бумаг. У вас есть время. Время подумать. Вы всегда можете написать новое. Но если вы этого не сделаете, у вас будет семь месяцев до родов. Я вам гарантирую, что вы не будете участвовать ни в каких экспериментах или отдавать органы, это может повредить здоровью ребенка. У вас будет время продумать побег и спланировать его.

Врач замолчал, словно давая мне шанс ответить. Но я не знала, что сказать. Я знала только, что больше не смогу сказать, что ему надо удалить это уродливое пятно. После паузы он продолжил:

– Это мой запасной ключ. Когда – сами решите когда – вы захотите им воспользоваться, вам надо будет провести магнитным слоем по специальной полосе на двери. Смотрите.

Встав с кровати, он взял из моей руки карточку, подошел к двери и провел ею по незаметной полосе на краю двери – такой незаметной, что ее можно было найти, только если точно знаешь, где искать. Неожиданно на двери появился кодовый замок, похожий на домофон. Он быстро набрал код, и что-то щелкнуло внутри. Врач нажал на ручку. Дверь приоткрылась. Тут же ее захлопнув, врач вернулся ко мне.

– И как же я найду эти двери? – спросила я. – Я ни одной не видела. Как я узнаю, где выход?

Все двери в общих помещениях ведут в коридоры. Там много дверей, которые ведут в раздевалки, комнаты отдыха персонала, чуланы и так далее. Вам не надо в них заходить. Надо только найти лестницу и спуститься по ней вниз. Вы не видели этих дверей, потому что не искали их. Не так ли? Вы не думали о побеге. Эта мысль даже не приходила вам в голову. Вы просто не были достаточно для этого мотивированы.

Я смутилась.

– Вы умеете читать мысли? – пробормотала я.

– Нет, я не умею читать мысли. Но я получил хорошее образование и знаю, какие психологические методы используются для контроля над «ненужными». Я знаю, как вас лишают стимула бежать. Но если вы найдете в себе силы и желание выжить, то найдете и двери тоже. Я знаю, это звучит странно, но именно так работает человеческая психика. Мы видим только то, что хотим видеть.

– А потом? Даже если я найду выход, что мне делать дальше? Без денег. Без дома. Без друзей. Где я смогу родить моего ребенка? Воспитать его?

– Этого я не знаю. Но вы что-нибудь придумаете. Если вы найдете в себе силы сбежать, то найдете и силы, чтобы выжить вам и вашему ребенку. Вы сильная, вы справитесь, я чувствую это.

Это я уже слышала раньше. Люди часто мне говорили, что я сильная, но я не воспринимала это как комплимент. Потому что знала: не бывает сильных людей. Все люди слабые. Одни просто более независимые, чем другие, но это не значит, что они сильнее.

Но сильная или нет, в руке я держала ключ, и в нем была моя сила.

Мы молчали. За окном стемнело. Комнату освещали только свет фонаря и белый снег. Но я могла различать лицо врача, на котором отчетливо выделялось родимое пятно.

– Код 9844, – сказал он. – Я хочу, чтобы вы его запомнили, никому его не говорите и не записывайте. Никому не рассказывайте о нашем разговоре. Никогда. Что бы вы не решили. Где бы не оказались.

Я кивнула, показывая, что понимаю, и спокойно, без раздражения, сказала:

– Не знаю, что и ответить. Вы подвергаете себя огромному риску. Что если я потеряю карточку? Что, если я заболею и им придется раздеть меня? Найдя карточку, они сразу поймут, кто мне ее дал. И вам придется несладко.

– Вот почему я прошу вас проявлять осторожность. Ради меня и ради вас самой. Заучите код наизусть. Никогда не доставайте карточку перед камерами. Никогда никому ее не показывайте. Действуйте незаметно и осторожно. Если ее все равно обнаружат, ну что ж, такова судьба.

Я сунула карточку в карман брюк.

– 9844? – спросила я.

– Да, – улыбнулся врач. – Если забудете код…

– Не забуду.

– Хорошо, – ответил он. – Идите домой и отдыхайте. И… примите мои соболезнования.

Последние слова он сказал совершенно искренне – по крайней мере, так прозвучало.

Мы вместе вышли в комнату отдыха. Искусственное освещение резало глаза. Голова раскалывалась, глаза слезились. Полуослепшая, я поблагодарила врача за беседу и покинула операционное отделение. Я вернулась домой на лифте. Войдя в квартиру, рухнула на кровать, прижала колени к груди, обхватила их руками и крепко зажмурилась.

 

 

Я проснулась от холода и обнаружила, что вся дрожу.

В комнате было темно. Часы на тумбочке показывали 02.18. Я встала и потрогала батарею. Она была теплая, даже горячая. Я проверила термометр на стене – двадцать четыре градуса. К температуре воздуха мое состояние никакого отношения не имело.

«Наверно, это запоздалый шок», – подумала я, поразившись тому, как устроен человеческий мозг. Человек способен сжимать зубы и сдерживаться, в то же время зная, что шок рано или поздно все равно наступит, а когда он наступает, у человека еще есть силы поражаться тому, как удивительно устроен человеческий мозг.

 

Я заснула прямо в одежде. Теперь же прямо на нее надела халат и туго затянула пояс. Но этого было мало: я все равно ужасно мерзла.

Дрожа всем телом, я поставила стул перед шкафом, взобралась на него и вытащила с верхней палки мою зимнюю куртку, надела и накинула на голову капюшон. Потом приготовила себе чай с молоком и медом. Забравшись с кружкой на диван, я накинула на ноги плед и отхлебнула горячего, пахнущего бергамотом и молоком напитка, обжегшего мне язык. В экране выключенного телевизора я видела свое отражение – расплывчатое, мутно-зеленое. Я была похожа на эскисмоса.

В ту ночь мне больше не удалось заснуть. Это было словно ночное бдение над телом усопшего. Вот только тела не было. Я ни о чем не могла думать: ни о Юханнесе, ни о нашем ребенке в моем животе, ни о ключе в моем кармане. Я просто сидела там и пила чай. А допив чай, продолжала сидеть с пустой кружкой в руках.

Постепенно в комнате стало светать. Часы показали шесть, потом семь, восемь, девять. Вскоре в дверь требовательно постучали. Я вздрогнула, оглянулась вокруг. «Что, черт возьми, он творит?» – подумала я.

– Юханнес, в чем дело? – спросила я, но ответом мне был громкий, режущий слух стук в дверь. Я поняла, что звук идет оттуда, и вспомнила, что одна в квартире, что Юханнеса нет и что все это время я была в каком-то трансе, не осознавая, кто я и где нахожусь. Я знала, что это невозможно, но все равно какая-то часть моего затуманенного сознания решила, что это пришел Юханнес. Я встряхнула головой, прогоняя эту запретную мысль, и попыталась подняться, но тело отказывалось меня слушаться, руки и ноги словно налились свинцом. Неуклюже плюхнувшись обратно на диван, я снова попыталась встать. В дверь заколотили. С трудом поднявшись на ноги, я вцепилась в спинку дивана, чувствуя, как меня шатает. Перед глазами мелькали черные точки, и мне пришлось зажмуриться. А в дверь продолжили колотить. Шесть, семь, восемь раз. Грубо, нетерпеливо.

– Иду! – крикнула я, выпрямилась и онемевшими пальцами стянула пуховик.

За дверью стояла Петра Рунхеде. Она посмотрела мне прямо в глаза и нарочито вежливым голосом спросила:

– Можно мне войти?

И в тот же момент одновременно случились три вещи. Первая: я сделала шаг в сторону, освобождая Петре дорогу. Вторая: в ту минуту, как я делала этот шаг в сторону, я словно очнулась от транса, вышла из долгого забытья, и первое, что я почувствовала, это жгучую ненависть к этой лживой и жестокой женщине со всеми ее лицемерным сочувствием и притворной вежливостью. И в ту же секунду, как я отступила в сторону и почувствовала жгучую ненависть, меня затошнило.

– Извините! – успела я выкрикнуть, прежде чем с прижатой ко рту рукой бросилась в ванную и захлопнула за собой дверь. Вместе с приступом тошноты пришли слезы. Точнее, настоящие рыдания. Не знаю, сколько я так просидела над унитазом, вся в холодном поту, размазывая по лицу слезы и сопли и не в силах подняться.

Когда рыдания стихли, я высморкалась в туалетную бумагу, смыла воду, медленно поднялась – ощущение было такое, словно моя спина отказывается меня поддерживать. Открыв холодную воду, я вымыла руки, подставила лицо под струю, прополоскала рот. Я выпрямилась – спину пронзила острая боль. Осторожно почистила зубы, опасаясь вызвать новый приступ тошноты, прополоскала рот, закрыла воду, вытерлась полотенцем. Отражение в зеркале не радовало: серая кожа, покрасневшие глаза, красный нос, опухшие щеки, растрепанные волосы, мятая вчерашняя одежда под распахнутым халатом. Я поправила волосы, провела руками по одежде в слабой попытке разгладить складки. Проводя рукой по правому карману, нащупала карточку. Вспомнила вчерашний разговор и подумала: «Это моя тайна». Нет, я не думала о карточке как о билете на свободу, дороге к спасению, средстве выживания, нет, я думала о ней как о тайне, как о моем единственном секрете. Запахнув халат, я туго затянула пояс.

 

Петра успела сварить кофе и сделать два бутерброда с сыром. Присев за стол, я позволила подать мне кофе и бутерброды.

– Можно сесть? – спросила она.

Это было совсем уж нелепо, и меня так и подмывало ответить: «Нет, нельзя, выйди из комнаты и жди в коридоре, пока я не позову тебя убрать со стола и помыть посуду». Разумеется, ничего такого я не сказала. Только слабо кивнула. Она села. Мы долго сидели молча, пока я пила кофе и осторожно откусывала от бутерброда.

Свою ненависть я держала под контролем. Она лежала смирно, готовая к прыжку в любую минуту, как дикая кошка, выслеживающая добычу: с полузакрытыми глазами и чуткими ушами, улавливавшими малейшее движение, шепот или вздох.

Когда я доела бутерброд, Петра прокашлялась. Я сделала вид, что ничего не замечаю, поднесла к губам чашку и сделала глоток.

– Доррит, – сказала заведующая своим обычным низким, спокойным голосом. – Я сожалею. Правда. Я сожалею обо всем.

– Обо всем? – скептически отозвалась я и поставила чашку на стол.

– Обо всем, через что вам пришлось пройти, – пояснила она. – И еще придется пройти. Я считаю, что вас, «ненужных», заставляют слишком много страдать. Ведь, несмотря ни на что, вы не преступники, вы никому не причинили никакого вреда. Вы просто жили своей жизнью, разумеется, не слишком много думая о других или о будущем, но в целом совершенно безвредно для окружающих. У всех у вас наверняка были соседи, которые не замечали вашего существования, но ведь это не преступление – быть незаметными. Вы не висели у общества на шее. Вы просто оказались здесь, потому что были не такими, как все. И мы стараемся, чтобы вам было хорошо здесь, по крайней мере в то время, которое у вас… – Она осеклась.

–…осталось, – закончила я за нее, и Петра вспыхнула.

Она прокашлялась и продолжила:

– Но иногда случаются трагедии. Как с вами. Мне жаль, что вам пришлось так страдать. Как бы мне хотелось, чтобы это можно было предотвратить. Как бы мне хотелось, чтобы у нас была другая политика, другая экономика… – Начальница замолчала, наклонилась ниже и продолжала шепотом, так, чтобы только я слышала: – Другое отношение к людям.

Я удивилась: «О чем это она?»




Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2015-04-24; Просмотров: 265; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы!


Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет



studopedia.su - Студопедия (2013 - 2024) год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! Последнее добавление




Генерация страницы за: 0.108 сек.