Действия с алгебраическими дробями 9 страница

— Неплохо, неплохо, а? Каким прекрасным орудием может стать этот мальчик. Конечно, было бы не худо, если бы он выглядел даже более больным и похожим на зомби. Да, это пригодится. Без сомнения, можно кое-что придумать.

Мне не понравилась шуточка про зомби, братцы, и я спросил:

— В чем дело, братишки? Что вы замышляете насчет вашего маленького другера?

Тут вмешался Ф. Александер:

— Странно, странно, эта манера и тон мне что-то напоминает. Мы когда-то встречались, я уверен.

И он задумался, наморщив лоб. Этого надо было остерегаться, о. братцы. Д.Б. да-Силва сказал:

— Нужны митинги, в основном. Представить тебя публике на митингах будет чрезвычайно полезно. И, конечно, во всю использовать газеты. Тема — загубленная жизнь. Мы должны зажечь все сердца.

Он показал свои тридцать с лишним зуберов, вэри белых на фоне смуглого фаса, ведь он малэнко походил на иностранца. Я сказал:

— Никто мне не говорит, что мне со всего этого будет. Меня мучили в тюрьме, выбросили из дома мои собственные родители со своим поганым наглым жильцом, избили старики и чуть не убили менты — что же будет со мной?

Тут заговорил этот вэк, Рубинштейн:

— Ты увидишь, мальчик, что Партия не останется неблагодарной. О, нет. Когда все это кончится, тебя ждет очень приятный маленький сюрприз. Подожди и увидишь.

— Я требую только один вештш,— закричал я, — стать нормальным и здоровым, как в старые дни, чтобы малэнко развлекаться с настоящими другерами, а не с теми, кто так себя называет, а на самом деле скорее предатели. Вы можете это сделать, а? Может хоть один вэк сделать меня, каким я был? Это то, что я хочу, и то, что я хочу знать!

— Мученик за дело Свободы,— сказал З.Долин.— Ты должен играть эту роль, не забывай. А тем временем мы о тебе позаботимся.

И он начал гладить мой левый рукер, будто я был идиотом, и улыбался, как дурмэн. Я закричал:

— Перестаньте обращаться со мной как с вещью, которую надо использовать! Я вам не идиот, как вы, может, думаете, безмозглые ублюдки! Обычные преступнинги глупы, но я не обычный и не какой-нибудь Дим! Вы слышите?

— Дим,— повторил Ф.Александер, будто удивляясь. — Дим. Где-то было такое имя. Дим.

— А?— сказал я. — Причем тут Дим? Что вы знаете про Дима?

И потом я сказал себе: "О, господи помоги!" Мне не понравились глазеры Ф. Александера. Я пошел к двери, чтобы подняться, взять свои шмотки и смыться.

— Я почти что поверил,— сказал Ф.Александер, оскалив желтые зуберы, с безумным взглядом. — Но это невозможно. Клянусь Христом, если бы это был он, я разорвал бы его. Я бы его растерзал, ей-Богу, да, да, растерзал бы.

— Ну,— сказал Д.Б. да-Силва, погладив его по груди, как собачонку, чтобы успокоить его. — Все это в прошлом. Это были совсем другие люди. Мы должны помочь этой несчастной жертве. Вот что мы должны сделать сейчас, думая о Будущем и о нашем Деле.

— Я только надену свои шмотки,— сказал я,— стоя у лестницы,— то есть одежду, и уйду один. Я хочу сказать, что я за все благодарен, но у меня есть своя собственная жизнь.

Потому что, братцы, мне хотелось поскорее отсюда убраться. Но 3. Долин сказал:

— Нет, нет. Ты у нас дружок, и мы тебя так не отпустим. Пойдем с нами. Увидишь, все будет хорошо.

И он подошел ко мне, чтобы опять схватить за рукер. Тут, братцы, я думал начать дратсинг, но мысль о драке вызвала у меня слабость и тошноту, так что я остался стоять. Потом я увидел это безумие в глазерах Ф. Александера и сказал:

— Говорите, что делать. Я в ваших рукерах. Только давайте начнем сразу, братцы.

Потому что все, что я сейчас хотел, это выбраться из этого мьеста под названием "Домашний очаг". Мне начинали малэнко не нравиться глазеры Ф.Александера.

— Прекрасно,— сказал этот Рубинштейн.— Одевайся, и мы идем.

— Дим, дим, дим,— продолжал тихонько бормотать Ф. Александер.— Что или кто был этот Дим?

Я поднялся наверх вэри скор-ро и оделся буквально за пару секунд. Потом вышел с этими тремя, и мы сели в авто: Рубинштейн с одной стороны от меня, а 3. Долин, кашляя "кхе-кхе-кхе" с другой. Д.Б. да-Силва повел машину в город к жилому блоку не так далеко от того, который был моим собственным жилым блоком или домом.

— Выходи, мальчик, — сказал З. Долин, кашляя так, что канцерогенка в его ротере разгорелась, как маленькая печь. — Тут мы тебя поселим.

Мы вошли /тут тоже были эти вештши насчет Трудового Достоинства на стенах вестибюля/, поднялись на лифте и вошли в квартиру, как все квартиры во всех жилых блоках города. Вэри-вэри маленькая, с двумя спальнями и одной жилой едально-рабочей комнатой, со столом, заваленным книгами, бумагами, чернилами, бутылками и прочим дреком.

— Вот твой новый дом,— сказал Д.Б. да-Силва. Располагайся, мальчик. Еда в буфете. Пижама в ящике. Отдыхай, отдыхай, смущенный дух.

— А?— спросил я, не совсем это поняв.

— Все в порядке,— сказал Рубинштейн своим старменским голосом. — Сейчас мы уходим. Надо кое-что сделать. Вернемся позднее. Занимайся, чем хочешь.

— Еще одно, — прокашлял 3. Долин — кхе-кхе-кхе. — Ты видел, что беспокоит измученную память нашего друга Ф. Александера. Может быть, действительно...? Я хочу сказать, ты..? Думаю, ты знаешь, что я имею в виду. Больше мы к этому не вернемся.

— Я заплатил,— ответил я. — Богг знает, как я заплатил за то, что сделал. Я заплатил не только за себя, но и за тех ублюдков, что звали себя моими другерами.

Я разгорячился и почувствовал, что меня немного затошнило.

— Я прилягу,— сказал я. — У меня было жуткое, жуткое время.

— Да, это так,— сказал Д.Б. да-Силва, показав все свои тридцать зуберов, — Приляг.

И они ушли, братцы. Они пошли по своим делам, которые, как я понял, заключались в политике и подобном дреке, а я остался на постели, совершенно один, и все кругом было вэри-вэри тихо. Я просто лежал, скинув с ногеров саппоги и развязав галстук, вроде ошарашенный и не зная, что за жизнь мне теперь предстоит. Всякие картины проходили через мой голловер — о разных тшелловэках, которых я встречал в школе и в Стэй-Эжэй, и о всяческих вештшах, бывавших со мной, и о том, что во всем большом мире нет ни вэка, которому можно верить. И я немножко задремал, братцы.

Когда я проснулся, то услышал музыку, идущую из-за стенки, вэри громкую, это и прервало мой сон. Это была симфония, которую я знал вэри хор-рошо, но не слышал несколько лет, а именно Симфонию Номер Три одного датчанина, Отто Скаделига, вэри громкая и мощная вещь, особенно в первой части. Пару секунд я слушал с интересом и радостью но затем все это покатилось на меня, началась боль и тошнота во всех моих кишках, так что я застонал. А потом я, я, так любивший музыку, вылез из постели и, охая принялся — танг-банг-банг колотить в стену, крича: "Прекратите, прекратите, выключите это!" Но она продолжалась и, кажется, стала еще громче. А я дубасил в стену, пока не содрал кожу на пальцах, и потек красный-красный кроффь, и я кричал и кричал, но музыка не прекращалась. Тогда я подумал, что надо уйти от нее, заковылял из спальни и быстро подошел ко входной двери квартиры, но она была заперта снаружи, и я не мог выйти. И все время эта музыка становилась громче и громче, будто это было намеренной пыткой, о братцы. Я сунул мизинцы как можно глубже в ухеры, но тромбоны и барабаны все равно гремели достаточно громко. Я снова закричал, чтобы они прекратили и — трах-трах-трах! заколотил в стену, но это не привело ни к малейшей перемене. "Ох, что же мне делать? — зарыдал я, — О, Боже в Небесах, помоги мне!" Я бродил по квартире, терзаемый болью и тошнотой, пытаясь отключиться от этой музыки, испуская стоны из глубины души, и тут на верху кучи книг и бумаг и всего этого дрека на столе жилой комнаты увидел то, что должен был сделать и хотел сделать, пока эти стармэны в Публичном Библио, а потом Дим и Биллибой, переодетые роззами, не остановили меня, а именно, покончить с собой, помереть, навсегда убраться из этого преступного и жестокого мира. Я увиддил, слово СМЕРТЬ на обложке одной брошюры, хотя в действительности это было просто "Смерть Правительству". И будто Судьба, тут же была еще маленькая книжонка с открытым окном на обложке и с надписью: " Открой окно для свежего воздуха, свежих идей, новых путей в жизни". И я понял, что мне будто говорили: покончить все, прыгнув из окна. Может быть, мгновенье боли, но потом — сон навсегда, навсегда, навсегда.

А музыка из-за стены все низвергалась, будто с многомильной высоты, всей своей медью, барабанами и скрипками. Окно в комнате, где я раньше лежал, было открыто. Я подошел к нему и увиддил далеко внизу машины, автобусы и других тшелловэков. Я закричал, обращаясь к миру:

"Прощайте, прощайте, да простит вам Богг за погубленную жизнь!"

Потом я встал на подоконник, а музыка рвалась мне вслед, закрыл глазеры, почувствовал холодный ветер на лике, и прыгнул.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Я прыгнул, о, братцы, и здорово грохнулся на тротуар, но не загнулся, нет. Если б я загнулся, я не был бы здесь и не мог бы написать то, что написал. Должно быть, прыжок был с недостаточной высоты, чтобы убиться. Но я разбил спину, запястья и ногеры, и боль была вэри сильная, прежде чем я потерял сознание, братцы, и лики тшелловэков на улице, смотревших на меня сверху, были удивленные и недоумевающие. И как раз перед тем, как потерять сознание я ясно увиддил, что ни один тшелловэк во всем этом ужасном мире не был на моей стороне и что эта музыка из-за стены была нарочно подстроена теми, кто притворился моими новыми другерами, и, что это был вештш, который они хотели ради своей ужасной, эгоистичной и хвастливой политики. И все это вроде за миллионную миллионной доли минуты перед тем, как исчез этот мир, и небо, и лики глазеющих тшелловэков надо мной.

Когда я пришел в себя после долгого черного-черного промежутка, может быть, в миллион лет, я увиддил себя в больнице, такой белой с этим больничным запахом, вроде бы кислым и странным и чистым. Эти антисептические ветши, какие бывают в больницах, вэри хор-рошо пахнут жареным луком или цветами. Очень медленно я снова понял, кто я; я весь был обмотан белым и совсем не чувствовал ни тьелла, ни боли, ни осязания — вообще ничего. Весь голловер был в бинтах, и куски чего-то наклеены на лик, и рукеры тоже все были в бинтах, а к пальцам прикрепелены палочки, будто к цветам, чтобы они росли прямо, и мои бедные ногеры тоже были вытянуты прямо и все в бинтах и проволочных клетках, а в мой правый рукер, возле плэтшера, капал красный-красный кроффь из банки, подвешанной сверху. Но я ничего не чувствовал, о, братцы. У моей постели сидела сестра и читала книгу с вэри неясным шрифтом, но было видно, что это роман, по множеству кавычек, и она так тяжело дышала над ней: "Ух-ух-ух", так что, наверно, там говорилось насчет сунуть-вынуть. Она была очень хор-рошей дьевотшкой, эта сестричка, с вэри красным ротером и длинными ресницами, прикрывавшими глазеры, а под халатиком, совсем в обтяжку, можно было виддить вэри хор-рошие грудели. Поэтому я сказал ей:

— Как делишки, сестричка? Ложись, полежи малэнко в постельке с твоим маленьким другером.

Но слова получались очень плохо, мой ротер будто весь окостенел, и, двигая йаззиком, я чувствовал, что не все зуберы на месте. Сестра так и подскочила, уронила книжку на пол и сказала:

— Ох, вы пришли в сознание!

Это были слишком большие слова для такой маленькой цыпки, и я пытался это сказать, но получалось только "э-э-э". Она вышла, оставив меня одного, и я мог теперь виддить, что лежу в отдельной комнатке, а не в одной из этих длинных палат, где я лежал вэри маленьким малтшиком и где кругом полно кашляющих, умирающих старых вэков, чтобы тебе хотелось поскорее поправиться и снова быть здоровым. Тогда я болел, кажется, дифтерией, братцы.

Теперь я, должно быть, не мог так долго быть в сознании, потому что я пока будто опять сразу же уснул, вэри скор-ро, но через минуту или две я понял, что эта сестричка вернулась и привела тшелловэков в белых халатах, которые смотрели нахмурившись, бормоча "хм, хм, хм " над Вашим Скромным Рассказчиком. И я был уверен, что с ними старина чарли из Стэй-Джэй, который говорил:

— О, сын мой, сын мой! — дыша на меня перегаром виски.

Потом он сказал:

— Но я не захотел там остаться. Я никоим образом не мог подписаться под тем, что эти выродки собираются делать с другими несчастными преступнингами. Так что я ушел оттуда и теперь читаю проповеди обо всем этом, мой маленький, возлюбленный сын во Иисусе Христе.

Позже я снова проснулся и увиддил вокруг постели никого иного, как тех троих, из чьей квартиры я выпрыгнул, а именно Д.Б. да-Силву, Такого-то Сякого-То Рубинштейна и 3. Долина.

— Друг, — говорил один из этих вэков, хотя я не мог ни разглядеть, ни расслышать хорошенько, кто из них, — маленький дружок, — говорил этот голос, — люди пылают негодованием. Ты уничтожил шансы этих ужасных, хвастливых негодяев на переизбрание. Они уйдут, они уйдут навсегда, навеки. Ты хорошо послужил Свободе.

Я попытался ответить:

— Если бы я умер, это было бы еще лучше для вас, политические ублюдки, не так ли, предатели и лжедругеры?

Но вышло только " э-э-э ".

Потом один из этих троих, кажется, вытащил кучу газетных вырезок, и что я мог увиддить, это жуткую картину, как меня, залитого кроффью, уносят на носилках, и, кажется, я вспомнил вспышки ламп, значит, это были вэки. Одним глазером я смог прочесть заголовки, которые дрожали в руке держащего их тшелловэка, Что-то вроде "Мальчик-жертва предполагаемой реформы в криминалистике" и "Правительство — убийца", а дальше тут был портрет вэка, показавшегося мне знакомым, с надписью "ДОЛОЙ!"; это, видно, был тот Министр Низменных или Внутренних дел. Потом эта цыпа, сестричка, сказала:

— Нельзя его так волновать. Нельзя делать ничего, что может его беспокоить. А теперь пойдем, я провожу вас отсюда.

Я пытался сказать:

— Да, вон отсюда, долой! — но снова получилось лишь "э-э-э".

Однако эти три политических вэка ушли. И я тоже ушел в ту страну, обратно в черноту, освещенную только странными снами, и я не знаю, были это сны или нет, о, братцы. Например, мне казалось, что изо всей моей плоти, то есть тьелла, выкачивают что-то вроде грязной воды, а потом наполняют чистой. А после были действительно приятные и хор-рошие сны: я был в авто какого-то вэка, которое угнал, и один гонял туда и сюда по свету, давя льюддей и слыша, как они кричат, что умирают, а во мне не было ни боли, ни тошноты. Были сны и про то, как я делал сунуть-вынуть с дьевотшками, повалив их на землю и заставив это делать, и все стояли кругом, хлопая в ладоши и поощряя нас криками, как безуммены. А потом я снова проснулся, и тут были мои ПЭ и ЭМ, пришедщие повиддить своего больного сьшочка, причем ЭМ рыдала "б-у-у" вэри хор-рошо. Я уже мог говорить немного лучше и сказал:

— Ого-го-го-го-го! Как дела? Почему выдумаете, что я хочу вас видеть?

Папа смущенно ответил:

— Ты был в газетах, сынок. Там сказано, что тебе сделали очень плохо. Там сказано, что Правительство бросило тебя на произвол судьбы. И мы тоже кое в чем виноваты. Твой дом — это твой дом, после всего, что сказано и сделано, сынок.

А мама продолжала свое "бу-у-у" и выглядела страшно, как "поцелуй-меня-в-зад". Я спросил:

— А как же с твоим новым сыночком, с этим Джо? Он здравствует и процветает, о чем я молюсь?

Мама сказала:

— Ох, Алекс, Алекс. Оуууууууу!

Папа ответил:

— Страшно нелепая вещь, сынок. У него вышла неприятность с полицией, и полисмены его отделали.

— Да ну? — сказал я. — Неужели? Такой хороший тшелловэк и все такое. Я здорово удивлен, честное слово.

— Он был занят каким-то делом — сказал ПЭ. — А полиция велели ему уйти. Он ждал на углу, сынок, чтобы увидеть девушку, с которой встречался. А они велели ему уйти, а он сказал, что у него есть права, как у всякого другого, тогда они на него повалились и жестрко избили.

— Ужасно, — сказал я. — Правда, ужасно. И где же бедняга теперь?

— Оуууууу, — рыдала мама. — Уехал домо-о-о-о-ой. — Да, — сказал папа. — Он вернулся в свой родной город, чтобы поправиться. Его работу здесь должны отдать кому-нибудь другому.

— Итак, теперь, — сказал я, —вы хотите, чтобы я вернулся и все было по-старому.

— Да, сынок, — ответил папапа, — пожалуйста, сынок.

— Я подумаю об этом, — ответил я. — Очень тщательно обдумаю.

— Оууууу, — рыдала мама.

— Да заткнись, — сказал я, — не то дам тебе более подходящий повод вопить и плакать. Вот дам по зуберам.

И, о братцы, когда я это сказал, я почувствовал себя малэнко лучше, будто свежий красный-красный кроффь потек в моем тьелле. Тут было о чем подумать. Мне стало лучше, когда должно бы стать хуже.

— Так не говорят с матерью, сынок, — сказал папа. — Как-никак, она произвела тебя на свет.

— Да, — ответил я. — Причем, на вэри грязный, вонючий свет.

Я зажмурил глазеры, будто от боли, и добавил:

— А теперь идите. Я подумаю насчет возвращения. Но многое должно перемениться.

— Да, сынок, — ответил ПЭ. — Все, что ты скажешь.

— Вам придется понять, — сказал я, — кто хозяин в доме.

— Оууууу, — продолжала рыдать мама.

— Прекрасно, сынок, — ответил папапа, — Все будет, как ты захочешь. Только поправляйся.

Когда они ушли, я лежал и понемножку размышлял о разных вештшах, вроде разных картин, проходивших через мой голловер, и когда эта птичка-сестричка вернулась, чтобы поправить мне простыни, я спросил:

— Давно я тут?

— Около недели, — ответила она. — Ну, — сказала она, — у вас было все переломано и разбито, вы перенесли сильное сотрясение и потеряли много крови. Все это пришлось подправить, не так ли?

— Но, — спросил я, — кто-нибудь что-нибудь делал с моим голловером? Я хочу сказать, они копались внутри, в моих мозгах?

— Что бы ни делали, — ответила она, — все к лучшему.

Но через пару дней явилась пара вэков, вроде бы доктоpa, два молоденьких вэка с такими вэри сладкими улыбками, и принесли что-то вроде книжки с картинками. Один из них сказал:

— Мы хотим, чтобы ты взглянул на них и сказал, что ты об этом думаешь. Хорошо?

— Как делишки, другеры? — спросил я, — Что за новые безумные идейки в ваших головерах?

Оба смущенно засмеялись, а потом сели каждый с одной стороны кровати и открыли свою книжку. На первой странице было вроде фото птичьего гнезда, полногояиц.

— Ну? — спросил один из этих вэков, докторов.

— Птичье гнездо, — ответил я, — полно яичек. Вэри-вэри мило.

— И чтобы ты хотел с ним сделать? — спросил другой.

— О, — ответил я, — разбить их. Взять их и швырнуть о стенку, или скалу, или что-нибудь такое, чтобы повиддить, как они разбились вэри хор-рошо.

— Так, так,— сказали оба и перевернули страницу.

Здесь была нарисована эта большая птица, которую зовут павлином, так хвастливо распустившая свой цветастый хвост.

— Ну? — спросил один из этих вэков.

— Я хотел бы,— ответил я,— повыдергать ему все эти перья из хвоста и послушать, как он орет, как зарезанный. Чтобы не задавался так.

— Так,— сказали оба,— так, так, так.

И стали переворачивать страницы дальше. Тут были нарисованы вэри хор-рошие дьевотшки, и я ответил, что хотел бы сделать им сунуть-вынуть, и побольше насилия. Тут были еще тшелловэки на картинках, которым дали прямо в лик сапогом, и всюду красный-красный кроффь, и я сказал, что я тоже хотел бы им врезать. И еще там был нарисован тот старый другер тюремного чарли, нагой, несущий в гору свой крест, и я ответил, что хотел бы иметь молоток и гвозди. Так-так-так. Я спросил:

— А что все это значит?

— Глубокая гипнопедия,— ответил один из этих вэков, /а может, другое подобное слово/. Кажется, тебя вылечили.

— Вылечили?— сказал я. — Меня прикрутили к постели, а вы говорите "вылечили"? Поцелуй-меня-в-зад — вот что я скажу.

— Потерпи,— сказал другой.— Теперь уже недолго.

Так что я терпел и о, братцы, поправлялся, жуя яички и греночки, запивая большими-пребольшими кружками молочного тшайя, и, наконец, однажды мне сказали, что у меня будет вэри, вэри, вэри особенный посетитель.

— Кто? — спросил я, пока они поправляли мне постель и расчесывали мою красу и гордость, ведь бинты с голловера мне теперь сняли, и волосы снова отрасли.

— Посмотришь, увидишь,— ответили мне.

И я вправду увиддил. В два тридцать дня собрались всякие фотовэки и льюдди из газет с блокнотами и ручками и прочим дреком. И, братцы, они чуть в трубы не затрубили, когда этот великий и важный вэк пришел повиддить Вашего Скромного Рассказчика, И вот он вошел, и, конечно, это был никто иной, как Министр Внутренних и Низменных дел, одетый по последней моде и со своим первоклассным хо-хо-хо-голосом. Флэш-флэш-банг! защелкали фотокамеры, когда он протянул рукер, чтобы поздороваться со мной. Я сказал:

— Ого-го-го-го-го! Как делишки, старый другер?

Кажется, никто не усек, как следует, моих слов, но кто-то сказал строгим голосом:

— Будь повежливей, мальчик, обращаясь к Министру.

— Мудак! — ответил я, огрызаясь, как собака. — Здоровый мудак, вот ты кто.

— Ладно, ладно,— сказал этот Внутренне-Низменный вэри скор-ро. — Он же говорит со мной, как друг. Ведь так, сынок?

— Я друг для всех,— ответил я. — Кроме моих врагов.

— И кто же твои враги?— спросил Министр, а все эти газетные вэки чирикали во всех блокнотах: чирик-чирик. — Скажи нам, мой мальчик.

— Все, кто делает мне плохо,— ответил я,— мои враги.

— Прекрасно,— сказал этот Внутренне-Низменный Министр, садясь у моей постели. — Я и Правительство, членом которого я являюсь, хотим, чтобы ты считал нас друзьями, Да, друзьями. Мы ведь привели тебя в порядок да? Ты получаешь самое лучшее лечение. Мы никогда не желали тебе вреда, но есть люди, кто этого желал и желает. И,я думаю, ты знаешь, кто они. Да, да, да,— продолжал он. Есть определенные лица, желавшие использовать тебя, да, использовать для своих политических целей. Они были бы рады, да, рады, если бы ты умер, потому что думают, что смогли бы тогда свалить все это на Правительство. Я думаю, ты знаешь, кто эти люди. Есть один человек,— продолжал Внутрнизмин,— по имени Ф. Александер, сочинитель подрывной литературы, который жаждал твоей крови. Он безумно желал вонзить в тебя нож. Но теперь ты в безопасности. Мы его убрали.

— Он казался мне другером,— ответил я. — Он относился ко мне прямо как мать.

— Он обнаружил, что ты причинил ему зло. По крайней мере,— вэри-вэри скор-ро добавил Министр,— он поверил, что ты причинил ему зло. В его голове засела мысль, что ты был отвественен за смерть кого-то близкого и дорогого для него.

— То, что вы имеете в виду,— ответил я,— ему наговорили.

— У него была такая мысль,— сказал Министр. — Он представлял собой угрозу. Мы его убрали для его же собственной безопасности. Так же,— добавил он,— как и для твоей.

— Любезно,— ответил я. — Весьма любезно с вашей стороны.

— Когда ты выйдешь отсюда,— продолжал Министр — тебе не придется беспокоиться. Мы все предусмотрим. Хорошая работа за хорошую плату. Потому что ты нам помогаешь.

— Я? — спросил я.

— Мы всегда помогаем нашим друзьям, не так ли?

Тут он взял меня за рукер, а какой-то вэк закричал: "Улыбка!", и я, не думая, заулыбался, как безуммен, и тут флэш-флэш-крэк-флэш-бэнг! защелкали фотокамеры, снимая меня вместе со Внутринизмином, совсем как другеров.

— Хороший мальчик,— сказал этот великий тшелловэк. — Отличный мальчик. А теперь взгляни на подарок.

И вот внесли, братцы, большой блестящий ящик, и я ясно увиддил, что это за вештш. Это было стерео. Его поставили рядом с кроватью и открыли, и один вэк сунул провод в розетку на стене.

— Что поставить? — спросил вэк с бриллями на носу, а в рукерах он держал красивые, блестящие конверты, полные музыки. — Моцарт? Бетховен? Шенберг? Карл Орфф?

— Девятую, ответил я.— Славную Девятую.

И вот она, Девятая, о, братцы. Все начали тихо и незаметно выходить, а я лежал, закрыв глазеры, слушая прекрасную музыку. Министр сказал:

— Хороший, хороший мальчик.

Он похлопал меня по плэтшеру и вышел. Остался только один вэк, который сказал:

— Подпиши здесь, пожалуйста.

Я открыл глазеры, чтобы подписаться, не зная, что я там подписываю, братцы, да и не заботясь об этом. Потом я остался один со славной Девятой Людвига-ван.

М-м-м, это было великолепно. Когда дошло до Скерцо, я вэри ясно увиддил, будто я бегу и бегу на вэри легких, неземных ногерах, полосуя лик всего вопящего мира моей бритвой-горлорезом. А впереди была медленная часть и прекрасная последняя хоральная часть. Меня излечили — что надо!

СЛОВАРЬ ЯЗЫКА НАДЦАТ

Примечание переводчика

Слово "надцат" взято из русских числительных 11—19 так автор книги называет подростков недалекого будущего. Между прочим, этот русский термин снижает возраст "героев" и "героинь" книги по сравнению с англо-американским "тин-эйджем" /13-19 лет/: возможно, это отражает акселерацию /раннее повзросление/ последних десятилетий. В составленном автором словаре непонятных для англо-язычного читателя слов большинство слова русские. Их около двухсот.

Кстати, название молочного бара "Корова" также дано автором по-русски. Часто эти слова искажены. Добавление английского окончания — "ер" к обозначениям частей тела /"рукер", "голловер"/, возможно, соответствует идее и названию "Механического апельсина".

Так как русскому читателю большинство этих слов понятно, в переводе словарь сильно сокращен и изменен.

мудж — муж, мужчина, человек

мускульман — мусульманин

надцат — подросток /11-19 лет/

ногер — нога

нодж — нож

нотш, нотшь — ночь

олд-баббусья — старая женщина

палка — мужской член

пидор — педераст

поликлеф — отмычка

преступнинг — преступник

"пушка" — револьвер

ПЭ и ЭМ — папа и мама, родители

раж-драж — раздражение, злость

разз-резз — разрезание, разрывание

райт-райт — ол-райт, все в порядке

резер — бритва

розз — агент розыска, полицейский

ротер — рот

рукер — рука

синтемеск — вид наркотика

сиф — сифилис

смэхинг — смех

сопатка — нос

спатинг — сон; половое сношение

стармен — старик

Стэй-Джэй

/Стэйт-джэйл/ —Гос. тюрьма

Супер — начальник

Суперинтендант — полицейский чин ниже инспектора

Тик-такер,

тикалка — сердце

толтшок — толчок, удар, избиение

тшелловэк — человек, мужчина

усечь — понять

ухер — ухо

фас — лицо

аут-аут-аут — наружу, пойдем отсюда

богмен — божий человек, священник

брилли — очки

брот — хлеб

будь-спок — будьте спокойны, хорошо

бутер — масло

веллосет — вид наркотика

вострушка — девушка, женщина

вэк — см. "Тшелловэк"

вэри хор-рошо — очень хорошо

глазер — глаз

глупер — глупец, дурак

голли — мелкая монетка

голловер — голова

гон — гонорея

грудель — грудь

губер — губа

дратсинг — драка

дрейфить — бояться

дренкром — вид наркотика

другер — друг

дурмен — дурак, безумец

дьевотшка — девочка, девушка

дьедд — дед, старик

дэнг — деньги

загнуться — умереть

зэк — заключенный

зубер — зуб

ид — иудей, еврей

ишачить — работать

канцерогенка — сигара, сигарета

капуста — деньги

краскя, кроффь — кровь

крастинг — кража, грабеж

лик — лицо

малтшик — мальчик, подросток

мент, мильтон — полицейский

фенстер — окно

фрау — женщина, жена

цукер — сахар

цыпа /птица/ девушка, женщина

чарли, чарлз — капеллан /англ."чаплин"/, священник

чассо — часовой, охранник

шабес — суббота

шмотки — одежда

ЭМ — мама /см. ПЭ и ЭМ/

ЯП — японец

Людвиг-ван — Людвиг ван Бетховен

Пиби Шелли — П.Б. /Перси Биши/ Шелли

"Дас Беттзойг" — название оперы, видимо искаженное /нем. беттцойг — "постельные принадлежности", бецойг — " завещание "/

1. Выполните вычитание дробей: .

1) 2) 3) 4)

2. Выполните вычитание дробей: .

1) 2) 3) 4)

Дата добавления: 2015-04-25